Аисты охотно водятся в этих местах – пойма Свислочи. Как раньше, как извечно, учат они круговому облёту длинноногих, ещё черноногих аистят. А вечерами стоят, подбирая под крыло то одну, то другую натруженную за день ногу. Стоят аистята молча. Эта сосна, гнездо и жители его – продолжение мемориала. Не только сосна, но и дубы, что тянутся от сосны к речке. Дубы на песчаном пригорке растут крупно, дорылись корнями до соков поймы и гонят листву густо, прикрывают густыми гирляндами жёлтые песчаные бугры и серую бетонную ровнядь массивных мемориальных досок, на которых выбиты все 676 фамилий жертв фашистской расправы. И снова жуткие колонки однофамильцев: Борозна, Борозна, Борозна, Ольховик, Ольховик, Ольховик… Десятки людей одного рода, одного корня…
Стоит поодаль от сосны и трубы-обелиска вылитый из красного бетона мальчик-подросток, один из брицаловичской детворы, которых перед войной щедро наносили в крестьянские хаты аисты. Большая была деревня – больше двухсот дворов, и в каждой хате были дети, много детей…
«…Я только как вошла в этот сарай, – вспоминает уцелевшая жительница Брицалович Ганна Ивановна Потапейка, – они крикнули:
– Киндер бросай!..
И те дети шли, взявшись за платье. И чужие, и мои. Четверо ж моих, а то несла на руках. Как вошли, так они и застрочили…
Стреляли, стреляли. Постреляли, а потом уже хохочут:
– Рус свинья капут!..
И ещё постреляют, ногами пинают.
Ну, я и лежу так. Как полетела, так вот и лежу. А кровь же: поразрывало же всё…
Потом пошли они в другой сарай, что поперёк… Пошли, ещё там хохочут, стреляют всё там, лопочут.
Идут сюда! Что тут делать? Подымусь?.. Как подымусь, дак кровь – отовсюду… Ну, опять лягу туда. Лежу. Ну, они так пришли, ещё кто стонет – повели очередь по нас и ушли. Хляп-хляп – ворота позакрывали и пошли в школу…»
Молодые скульпторы тоже слышали рассказ Ганны Потапейка и рассказы других уцелевших женщин о трагической судьбе детей из Брицалович – жуткие рассказы… Но выбрали из них один. О мальчике, который в январе 1943 года, когда здесь каратели расправлялись с мирными жителями, – вырвался из сарая, где горели люди, и убегал по косогору. Да там и остался, там его настигла пуля…
А художник увековечил мальчишку – застывшим в трагическом недоумении.
Автор памятника Крохалёв мог слышать и рассказ Улиты Кондратовны Ольховик – рассказ необычный, даже искушающий на мистическую трактовку событий. Исступлённая от ужаса, тяжело раненная женщина увидела ночью такое:
«…Вот тут груда людей лежала, – говорит Улита Кондратовна – вот, полный же ж двор, вся ж деревня лежала. И на дворе, и в сарае. И опустился вот этот месяц – низенько, низенько. И стоит на месяце человек. В халате белом… Не то что кто-то мне так говорил, – я сама из сарая видела это. Через щель. И ремнём подпоясанный, шапка зимняя, и в сапогах. На этом месяце стоит. Над убитыми…
Я тогда очень растеряна была. Не знала, куда мне деться. Две дочки расстрелянные, мужа расстреляли, а два хлопчика, не знаю, где они…
На месячике стоял. На самом месячике. А низенько очень круг опустился!.. А он на месяце стоит!.. Вот просто так обыкновенный человек, ремнём подпоясанный, белый халат на нём и штаны черные, в сапогах и шапка зимняя…
Я трое суток сидела в сарае с убитыми. Ну, всё равно что убитых людей стерегла. На каждом углу страж стоял. Обойдёт вот так кругом сарая и вот так ухо приложит да это слушает, дышат ли люди… А там, може, кто и живой был, дак уже дошёл. Я если б ещё одни сутки посидела, дак от воздуха задохнулась бы. Уже так ослабла, пить – трое суток не пивши…
А они из деревни все вывозили на машинах. Я через щель всё видела. И грязное бельё, и чистое, где что оставалось в хатах…
Ну, а потом уже они, вижу я, собираются ехать – уже облили сарай бензином, запалили. И тогда как-то приоткрылись ворота… Дак я думаю: «Чем мне уже кипеть в этом огне, дак я выйду во двор, нехай в спину стреляют». Они туда-сюда по двору, а я так вот, через огород – и пошла! Я тогда вспомнила, что говорят: «Если тебя постигнет какое несчастье – иди и не оглядывайся!..» Дак знаете, я вот так, спиной к ним, так вот, в лес дошла, не оглядываясь. А они на дворе ещё туда-сюда бегают.
Ну, там уже пришла я в лес. Рука ранена, дак смяло палец этот, потяну – не отрывается… А там – партизаны уже… Доктор сделала мне перевязку…» (Плачет.)
Рассказы уцелевших мучеников с необычайной силой воссоздают жуткую непонятность злодеяний, которые обрушились на мирную деревню.
Ещё раз вернёмся к рассказу Ганны Ивановны Потапейка.
«…Ну, и как уехали они, фашисты, на партизан, да как зашли в землянку – их взорвало. Человек, може, десять… Ну, как взорвало их на тех минах, дак они вернулись, да окружили наше село… Уже не глядели ни на детей, ни на стариков, всех, всех согнали нас. Вот сюда, где этот памятник, в сарай нас согнали. Колхозный был сарай, большой… Это вечером было, когда сгоняли, день малый был, дак вечером. Сгоняли нас, а мороз, мороз! Сильный! Как раз же коляды были, самый сильный мороз был, и снег был большой. Утекать – дак очень же трудно утечь. Прямо снег такой, как войдёшь, дак и ног не сменишь.
Сидим, сидим, назавтра уже. Рассветает…
– Ну, что, говорят, ну, что будет? Что-то ж не пущают нас. Ну, говорят, это будут выгонять коров да всё себе забирать, кур, коров, а тех уже будут гнать, молодёжь, дак нас не выпущают, чтоб не плакали матери, да всё там…
Это мы так решаем.
Ну, и сидим, поглядываем в окна… Ну, так часа в два – идут. Идут, ну, слава богу: будут нас выпущать! Идут, их много идёт, и начальство уже, видим, идёт. Ну, пущать будут. Э-э-э, как только открыли сарай – «Идём, идём на улицу!..» Вышли на улицу, они нас завернули туда на шлях. Ну, как завернули на шлях, уже мы поняли: что-то уже сделают. Уже стали бабы плакать, кричат уже…
Загнали туда, дак уже видим: и шапки лежат, и сумки те – наших мужчин… Тогда мы уже поняли, что будут и нас… Что-то сделают: сожгут или расстреляют. Уже в окна повставляли пулемёты, в каждое окно.
…Стали они в окно стучаться:
– Дайте нам человека.
Они уже так порасстреливали, что хозяйка была, варила им есть, дак и ту… И нема кому варить им еду. Женщина там с нами была, по-немецки говорила. Вышла она с дитём – дак они за ребёнка – выкинули, а её повели. И тогда стали уводить. Человек по двадцать – расстреливать…»
Построить в Брицаловичах памятник-мемориал – эту мысль подал колхозникам их председатель, бывший фронтовик Иван Борозна, младший брат которого командовал партизанским отрядом, что действовал в этих местах.
Отряд состоял преимущественно из брицаловичских парней. Их семьи стали первыми жертвами карателей. Сами они, партизаны, возродили деревню после войны: разобрали обгоревшие трубы, построили новые хаты, поочищали колодцы…
Колодцы сожжённых деревень…
Пожалуй, не меньше, чем обелиски-трубы в Хатыни и в Брицаловичах, поразило нас трагической тоскою зрелище колодезного журавля, точнее, одной только сохи от этого журавля, раздвоенной рогатины, торчащей в небо. Соха колодца – единственное, что осталось от деревни Маковье Осиповичского района.
Остались ещё от Маковья выбеленные дождями валуны да несколько одичавших яблонь. Другой колодец, что был на краю деревни, восстановили, над его срубом бездумно раскачивается смычок журавля, позванивая на ветру жестяным ведром. Этот колодец неподалёку от пастушьей хатёнки, в которой хозяйствует дед Антон Миколаевич Павлович, бывший партизан и единственный косвенный свидетель трагедии деревни.
«…Это в самые морозы было, в сорок третьем году, – рассказывает он. – Утром оцепили деревню. Я из лесу тоже бежал домой. Тут по мне стреляют, а я кинулся в снег, удрал. Я хотел семью забрать в лес. У меня двое деток было. Ну, по мне стали стрелять, и я в лес, и крутился, значит, по лесу… Стояли они три дня. Туда нельзя было никак ткнуться, ткнусь – ракетой осветили, начал стрелять по мне.
Нас уже несколько человек собралось. Пришли – всё тут погорело… Мы на третий день собрали их, хоронили. До войны тут сорок четыре двора было.
Я тут сторожую. И сенокос охраняю…»
Старик стоит на большой, засеянной тимофеевкой поляне, которая была когда-то деревней. С таким простым домовитым названием Маковье. В его памяти еще сохраняется картина былой деревни: хаты, дворы, фамилии людей… Стережёт Антон Миколаевич миражи своей юности. Рассказывая о старом селе, он в каком-то забытьи показывает пальцем на четыре валуна, описывает дом, который когда-то стоял на этом фундаменте, показывает на три берёзы среди поляны, говорит о срубе, в котором расстреляли и сожгли жителей Маковья.
На простеньком обелиске в кустах сирени написано, что деревню эту фашисты сожгли 8 января 1943 года, убили более 270 её жителей, а также людей из других деревень, что уходили от карателей прятаться сюда, в лесную местность.
Из всех, увиденных нами в разных уголках Белоруссии, богатых и скромных памятников, на братских и одиноких могилах с дней оккупации один поразил нас по-особому.
Он стоял в Липичанской пуще, на Гродненщине, около серого, печального хутора Яблонька, который вырос после войны на пожарище, среди огромной, пустынной прогалины. Мы видели тот необычный памятничек летом 1971 года, пока ещё его не заменил другой, современный, побогаче. А тот был очень простой, сельский – каменная пирамидка со ржавым чугунным крестом, и стоял он – и в этом его необычность – на низеньком цементированном колодезном кругу…
В колодце засыпана крестьянская семья. Надпись на памятнике, уже к тому времени не очень чёткая, говорила, что в глубь эту брошены, – кто знает, или убитые предварительно для большего удобства, или, может, живьём, под страшный плач и крик – Иван Пархач, сорока восьми лет, жена его Агата, сорока семи лет, дочь Зина, восемнадцати лет, сын Михась, шестнадцати, и младшая Мария – четырнадцати… Было это 14 декабря 1942 года. Памятник поставили племянница и зять. Те, кто поселились после на этом горьком подворье, построив хату подальше от колодца.