– Не топитесь, детки мои, не топитесь!
А немец, как пострелял ту семью, давай по ним бить. Они тогда из воды той да к нам, где я. И мы все – утекать.
Вопрос: – Они сами топились, хотели утопиться?
– Сами уже утопиться, со страху, дети эти наши, мать: «Не топитесь, деточки мои, – говорит, – вылезайте». Дак немцы стали эти строчить оттуда… Ну, мы попрощались уже тут на дворе, они со своими и я со своими, мы прощались, ведь нас уже убьют. Уже с естой стороны машина, и впереди часовые стоят по опушке леса.
Вопрос: – А слышно, что всюду стреляют?
– Стреля-яют! По всем посёлкам стрельба идёт…»
Убивают. Семью за семьёй. Хату за хатой. Машина работает, машина, каждый винтик которой – тоже вроде бы люди. Идут по улице двуногие, присматриваются, чтобы не пропустить хату, «душу» – старательно работают. О чём-то же между собой рассуждают на человеческом языке, и у каждого в черепной коробке 10 миллиардов клеток мозгового вещества. Все «законные» 10 миллиардов.
«…Приходят в хату, – свидетельствует, вспоминает Ганна Микитовна Синица, – а у нас так были две хаты и одни двери во так сюда выходят, а тут печка. Дак как мама у печки собиралась уже нам завтракать подавать, стояла, и они вошли только, – их трое шло к нам, – и так один из винтовки выстрелил. Выстрелил в неё. А я стояла вот так, за дверями в другую половину, и невозможно было им меня убить, дак они, как в неё выстрелили, а она перешла ещё в ту хату и через порог упала. Только: «Детки!» Как она уже упала, я тогда закричала и взлетела на печь. Уже ж деваться некуда. Я на печь, и эти за мной: братиха с девочкой, и соседняя девка, и сестра моя. И я повалилась вдоль стены, так вот, а потом рядом со мной сестра, а эти уже так – на нас полетели. Пули разрывные были – стали у печки вот так, стали и стреляли. Прямо на печь стреляли. Один – с кровати. Ну что, постреляли, постреляли, тогда буфет у нас этот был. Они всё по столикам лазили. Что уже они искали, я не знаю.
Когда они вышли из хаты, так я тогда: что мне, думаю, сделать? А у нас вокруг печи был ход – отец у нас столяр был, дак он там доски клал и всё окна делал. Я ещё не думала, что они будут жечь, даже и не думала. А боялась, что с печи будут сбрасывать этих убитых. Так давай я залезу за печку. Легла в эту запечь. Потом думаю: не, не буду я тут, а то меня тут убьют. Я думала, что это наш один посёлок жгут, а дед же тут жил, на Хватовке… Дак я думаю: дед придёт, и он тогда меня, убитую, не найдёт тут. Тех найдёт, а меня – не. Вылезу я назад. Правда, я снова вылезла, на своё место легла. Ну лежу.
Приходят снова эти немцы. Снова по хате этими своими подковами – ходят всё, ходят. Что они искали? Правда, одеяло у нас было пуховое. Забрали его сразу. А так ещё ничего тогда не брали. Патефон стоял. Поиграли нашу пластинку послушали: «Полюшко-поле» была пластинка. Посвистели и ушли.
Полежала, полежала. Думаю: не, буду как-то выбираться. Они уже хату открыли, хлев открыли, корову выгнали. Поглядела я в одно окно, в другое…»
Яков Сергеевич Стринатка – помнит, свидетельствует:
«…А стрельба: та-та-та! Потом гляжу: идут двое в соседний двор. Не – три немца. Они Владимира этого, Добровольского, за воротник – и в хату. Я говорю:
– Что такое?
Ну, они там уже стреляют очередью.
Постреляли, потом – другая хата была, новая. Видим – пошли в ту хату. Там постреляли. Ну, и видим – сюда идут.
Вот они приходят сюда. А мы как сидели: хозяин за столом, я – р-раз отскочил от него, чтоб отстраниться. Сел на постель. Слышим, они все: га-га, га-га. А в хате филенчатые двери. Открываются. Он старуху – сюда, потом как пихнул – она бежала, бежала, чуть не повалилась. Только что-то стала говорить, а он из автомата: тр-р-тр-р! А я уже… А у меня темно, темно в глазах, я уже не знаю. Сижу на постели. А тот сын хозяина – раз, встал над столом, дак они: тр-р-тр-р! Тот туда съехал. А потом они – на меня, я валюсь… Когда я валился, дак пуля – вот сюда, в плечо, сюда и сюда – четыре пули во мне. Я так и мёртвый был.
Сколько я там лежал – не знаю. Потом подхватился. А у меня голосовые связки повредило, дак я хочу: «Я живой!» А оно не говорится, ничего не говорится. Думаю, надо прятаться. И не знаю, что у меня ещё и рука перебита. Чтоб не увидели через окно, я – раз на колени, тогда слышу – у-ух, у меня рука! Я руку так сюда и пополз под печь. А подпечье это как раз напротив окна. Думаю, ноги видны. А там пол старый, хата старая была, я половицу подымаю…
А, правда, вот ещё что: после меня убили старика, я видел ещё, как его пихали, а он в двери упирался. Дак когда я уже очнулся, дак этот старик лежал как раз около меня, ноги поперек этой половицы. Когда я вылазил назад из подпечья, он уже задубел, ноги эти… Дак я его отодвинул и половицу поднял и, руку придерживая, – туда, головой прямо. Как боднул туда, в песок, вот до сих пор влезла в песок. Давай это левой рукой песок из ушей, из зубов… Потом знаю: надо мне закрыть половицу. Я давай левой рукой, давай – хлоп на место. Там какая-то была корзина плетёная, полная яиц, и накрыта сверху паклей такой. А меня – то в дрожь, то в холод, то в дрожь, то в холод! Потом слышу: обратно идут.
– Ох, как мне это, говорит, на ботинки аппетиты хорошие!
Это он о ботинках, что у молодого на ногах – он в Финляндии был, когда война была, и принёс свои из армии. Так это поговорили и потом, слышу, угомонились, ушли отсюда.
Через некоторое время идут ещё. И глядят: когда я под печь эту полз, моя кровь стежку сделала, да они думали, что я там, и гранату – туда. Кинули гранату. Дак она как жахнула, дак аж куры закудахтали. А дым – ко мне из этой самой, из гранаты. Дак мне уже в яме аж некуда деваться…»
Это – в хатах. А те, что вырвались – бегут по полю, – тех догоняют пулемётные очереди.
«…Ну, дак мы ушли, – продолжает громко, всё громче Анастасья Касперова, – а они как начали по нас стрелять вслед, дак вы поверите, под пар было вспахано, по этой пахоте бежали – так били, сколько нас уже там семей вышло, може, три или четыре – и так бьют, что даже бежала с нами собака одного хозяина, дак так, бедная: где пуля вроется, она – туда… Вот они били, били так со всех сторон – и с той стороны бежать стали, и с этой, и спереди. А впереди бежал у нас сын той женщины, он службу уже отслужил, дак он махнул, что – «ложитесь!» И слышу, как сзади у меня упали. Одна женщина говорит, прощается:
– Сынок мой, прощай!
Дак я вот так поднялась, глянула – правда, он лежит, она на коленях над ним. Потом вижу – впереди тот снова поднялся и скомандовал, махнул нам и сам поднялся, потому что он уже видит, что они нас живых возьмут. Ну, мы опять побежали. Так я бегу, так я и веду уже этих двоих детей – мальчика и девочку. Младших. А они так сыплют, так сыплют! Эта девочка вырвала ручку из моей руки и побежала вперёд, в лес. Побежала. А мы уже с этим хлопцем моим. Как добежали – я уже ранена, но я не знаю, что я ранена – бежит девочка из лесу назад ко мне и говорит:
– Мамка моя! Я думала, тебя уже убили, дак я назад иду, чтоб и меня убили. – И говорит: – А что у тебя?
А-а-а, гляжу, что уже… И шагом пошла в лес. Уже не стала бежать, так уже сердце моё… Я и пошла. Вот и ушла, и семья эта ушла, и девка моя старшая…
Вопрос: – А тот, что командовал вами?
– И тот вошёл в лес. Жданович Миша. Потом он был в партизанах. Бежало нас двенадцать человек, а четверых на ходу убило. Как вскочили в лес, Миша стал нам перевязки делать. Мне сделал перевязку, потом сестре своей. Стоим. Такая стрельбища идёт – невозможно терпеть. Откуда ни возьмись хозяин мой – скок ко мне.
– Ой! – говорит…
Это он кровь увидел, что это я ранена. До этого я ничего не помнила, а тут мне так ви-и-идно, что хозяина увидела! А то думала, что ж я буду делать с детьми без хозяина!
Мы так сидели, сидели, страшно так – бьют, стреляют, страшно, страшно! Ну, куда ж нам? Посидели, посидели, пошли мужчины наши: как же сашу[88] перейти? Пошли сашу глядеть. Перешли эту сашу, сидели, сидели в том лесу, комары, комары – невозможно, зарезают нас, ни огня нема, ничего в лесу, вскочили в чём стоим. Пошёл хозяин, нашёл пастухов там из другой деревни. Те уже нам дали огня – спичек. Спички уже те кресанули, огонь разложили, хоть куромель от комаров – некуда деваться. Голод же в лесу, дак хозяин пойдёт куда, а их обстреляют…
Вопрос: – Сколько в Борках убили людей?
– Людей, може, тысяча восемьсот, говорят, там написано на памятнике: тысяча восемьсот сорок три.
Вопрос: – Ходили из хаты в хату и так убивали?
– Из хаты в хату. А в той деревне – Закриничье – собирали в одну хату, в другую и убивали. А нас так поубивали, по хатам. Поубивали, а потом запалили.
Вопрос: – А полицейских как?
– А полицейских – в школу, не в школу, а в сарай в школьный и спалили. Живьём, живьём и с семьями.
Вопрос: – А много тех полицейских было, что сожгли?
– А человек десять было их тут…»
Вот так убивали, убили самую большую из белорусских Хатыней – более 1800 женщин, детей, мужчин деревни Борки Кировские Могилёвской области.
После нападения на Советский Союз Главное управление имперской безопасности взялось за разработку Генерального плана «Ост», положив в основу «указания», «идеи» главарей фашистского рейха – Гитлера, Гиммлера, Розенберга и др.
Сам план «Ост» не найден: он, очевидно, уничтожен. Зато сохранились документы, комментирующие, дополняющие, оценивающие этот план.
Вот выдержка из одного такого документа, исходящего из «Восточного министерства»:
«1/214, государственной важности
Совершенно секретно!
Государственной важности!
Берлин, 27.4.1942.
Замечания и предположения по Генеральному плану «Ост» рейхсфюрера войск СС.
Ещё в ноябре мне стало известно, что Главное управление имперской безопасности работает над Генеральным планом «Ост». Ответственный сотрудник Главного управления имперской безопасности штандартенфюрер Элих назвал мне уже тогда предусмотренную в плане цифру: 31 млн человек ненемецкого происхождения, подлежащих переселению»…