А на западе республики, особенно в тех районах, которые были включены или должны были вскоре войти в будущий «германский рейх», делом «выселения» и «переселения» жителей постоянно занимались специальные группы, команды. Конечно, и их прикрывали армейские соединения, а во время блокад Беловежской пущи и иных мест – в этом прямо участвовали дивизии вермахта.
На Нюрнбергском процессе неопровержимо доказана непосредственная вина, ответственность за многочисленные акции геноцида не только специальных частей СС, СД и жандармерии, но и армейских подразделений, армейского командования. Они делали одно дело, только у вермахта были ещё первоочередные заботы на фронте, а специальные команды действовали так, будто уже наступила пора «окончательного урегулирования», это значит, как бы после победы. И потому действия этих команд, групп, специальных частей можно рассматривать как репетицию того зловещего «окончательного урегулирования в Европе» (уничтожение славянских и других народов), на которые, если бы Гитлер победил, он бросил бы целые армии.
А пока, кроме того, что уничтожение тысяч и тысяч мирных жителей уже происходило, продолжалось силами армейских и специальных частей, в ходе этих акций что-то делалось и на будущее – планомерно и с маниакальной настойчивостью. Испытывались методы «массовых экзекуций». Отыскивались варианты, учитывались «ошибки» и неточности. (И всё время писались, посылались в Берлин отчёты.) Изучалась психология жертв. И исполнителей также.
Снова вернёмся к живым свидетельствам, к непосредственным свидетелям.
Вот как убивали деревню Низ Слонимского района. И как на ходу меняли и искали удобный приём, чтоб люди «без лишних забот» (для палачей) стали под пули, под расстрел. В освенцимах это уже было налажено, отрегулировано, как машина (фиктивные «бани», «лазареты» для новых эшелонов жертв и т. д.). А здесь же ни колючей ограды, ни «бань» этих, и убийцы изобретают каждый раз новые способы обмана, чтоб убить по возможности всех, чтоб никто не спасся.
Рассказывает Левон Сидорович Ализар.
«…Это было 16 декабря 1942 года. Приехали так часов в… Ещё не взошло солнце – часов в восемь или семь. Машина была. Поставили караул вокруг деревни. Зашли к старосте. Староста был местный, со старостой ходили по домам и говорили, что будут у всех проверять документы. Ну, конечно, документов не проверяли, а только собирали мужчин возраста выше шестнадцати и ниже сорока пяти. Если сорок шесть, то уже не брали. Говорили, что пойдём на работу, берите лопаты и хлеба. Берите в сумки хлеба. Вышли. Собрали весь молодёжь, средний возраст, вышли за деревню. И тогда остановились по краям дорог, на средине, и разрисовали план такой вот буквой «Г». Конечно, тогда каждый понял, что будет нехорошо. Начали кто закуривать, кто сюда-туда, и не копали ям. С хлебом были все, в сумках хлеб. Сказали, хлеба взять на два дня. И после шла машина легковая из лесу. Немецкая, приехал начальник-немец. И сказал этой всей молодёжи:
– Запрягайте коней, поедем.
Ну, конечно, это всё маскировка была. То плуг, то борону положили на воз, позапрягали коней, посажали людей. Я тоже запряг коня. Один хлопец сел, а у меня поглядели документы и сказали: «Домой». Два немца были, один говорит – «езжай», а другой – «домой». Ну, конечно, сгоняли нас в хаты – в четырёх местах. Деревня наша – хат пятьдесят, а может быть, и больше, и убили двести девяносто шесть человек.
Ну, меня как загнали в эту хату, там уже все собранные были. Мужчин собирали вроде на работу, а женщин – в хаты, на убой… Ну, меня пригнали самого последнего, стоял в дверях. Уже больше не было… Сто пятьдесят человек было в этом доме. Ну, може, минут двадцать, больше не прошло, как я стоял в этом доме, и тут вызывают троих. Пошли. Вышли, и они нас повели за сарай. Вышли за сарай, и тут сразу у них был уговор: немцев трое и нас трое.
Сказали:
– На колени!
Как сказали «на колени», тут в один звук – из пистолетов. В головы. Мне вот так, в затылок, а тут вот вышел, вылетел. И тогда уже начали подводить больше. А мы уже – там… эти двое – сразу им попали – даже не шевельнулись. Но у меня не отшибли память. Если б я был без памяти, то меня добили бы, именно, что я был в сознании. Зашумело в голове – всё равно как мне дали по уху.
Я свалился, упал ничком, дыхание затаил и не шевелился.
Тут, може, через минут пару, начали валить уже. Как подойдут те люди за сарай, увидят, что мы уже лежим, только ойкнут: «Ой!» И убивают их.
Я только думал о том, что как начнут добивать, кто сразу свалится, могут и меня добить. Как только придёт за сарай, повернётся, дак они убивают. По голосам я не узнавал, кого приводили, я был не на своём конце деревни, а там от Слонима, куда меня, было, загнали. Как только выйдет сюда – «таточка!», «мамочка!» – и тут убивают, стреляют.
Навалили, конечно, всех перебили.
Тогда успокоилось, тишина наступила. Ну, лежал я часов до двенадцати ночи. Тут начали лазить по трупам свиньи. На голове у меня лежали люди, а ноги были свободные… На голове у меня лежали, и я не узнавал, кого приводили, слышно только было, как ойкали дети, а так не узнавал. Начали лазить свиньи, кровь собирать, прошли по моим ногам, я уже почувствовал, что немцев нема, начал вылазить.
Вылез из этих трупов, поднял голову, и тут ещё Бардун был также… Тоже встал. Он нашёл ещё девочку под матерью. Её немного ранили, она живёт, эта девочка. Так, годов, може, десять ей было. В трупах лежала. Ещё один дядька был, в доме прятался, подошёл, поглядел, что мы шевелимся. И повылезали, и пошли в лес. Ну, конечно, снежок пошёл, я тогда встал, у убитой женщины взял платок тёплый, голову замотал, раны свои, и пошли в лес.
Пошли в лес, снег целый день шёл. Проходили до вечера, а вечером пришли сюда, поглядеть, что тут есть.
Ну, конечно, пришли в деревню… Я уже ничего… Всё у меня распухло, ничего не слышал, так брёл, кровь шла, ни кушать ничего, только попить.
Пришёл домой, трупы разобрал, понаходил своих детей.
Четверо убитых, одна девочка и три мальчика.
И жена…»
В Гародках, что в Дятловском районе Гродненской области, – там уже иначе делали. Приехали, оцепили деревню, обставили пулемётами: никуда не удерёшь. И тогда начали ходить по хатам и приказывать, чтобы люди шли на проверку паспортов. И надо только, вспоминает Иван Викентьевич Гародка, взять из дому семейный список. В западнобелорусских деревнях, что ближе к «рейху», был введён такой контроль: на каждой хате – семейный список. Чтобы никого чужого! Всех по именам назвать. Вынесли стол, скамьи поставили: совсем «мирная» бюрократическая акция.
«…Сами стали с автоматами, – рассказывает Иван Гародка. – И немец спрашивает у солтыса[96] по-польски:
– Будут квартиры нам?
Солтыс говорит:
– Будут.
И они тогда, в тот момент давай стрелять. Пока он не сказал про эти квартиры – они не стреляли. Это знак у них был такой, команда. А солтыс, он не знал. И его тоже убили. И братьев его убили, и жёнку, и детей, всех…
Как они давай стрелять, так я давай бежать.
Мы втроём тогда спаслись…
А потом деревню нашу сожгли. В Гародках убили тогда триста шестьдесят душ. А в нашей семье батьку убили (мать раньше померла), три сестры убили, и братишка был ещё малый…»
А в Хотенове Смолевичского района Минской области ещё по-другому: пришли, разбрелись по улице, но так, что у каждой хаты оказалось по три карателя. В деревню людей пускали, пока не набралось «достаточно», «сколько надо». Тогда – две ракеты, и каждая тройка вошла в «свою» хату и убила «свою» семью.
«…На каждом дворе поставили по три человека – чтобы в этот же момент перебить людей. У каждой хаты. Столько их тогда наехало! Скотину они уже забрали, погнали. Это уже другие, а они дали две ракеты, в том конце и в том. А потом в хату входят и убивают детей и всех, какие там старухи… У меня вот убили мать, убили жену, убили трое детей. Сын был с тридцать шестого, дочка с тридцать восьмого и с сорокового один, маленький был. В углу это… Патроны там, и всё… Всё там лежало. Я пришёл потом и только трупы своих закопал. Пожгли. Только которые не сгоревши. Жена, мать ещё… А детей – одни кости пособирали.
Сто восемьдесят человек убили…»
(Иван Васильевич Лихтарович, житель деревни Хотеново.)
В Засовье на Логойщине каратели переночевали, устроили даже вечеринку под губные гармоники, а раненько пошли по хатам: матери, женщины управлялись около печи – их первыми стреляли, а затем заходили туда, где спали дети…
Вот как рассказывает об этом Сабина Петровна Шуплецова.
«…Пришли немцы в нашу деревню, и тут они переночевали, а раненько – ещё некоторые люди и спали – начали убивать. А вечером они никому ничего не говорили. Убивали в хатах, и тех людей, у кого ночевали, тоже поубивали – пошло заодно. Я была у соседей. И говорили, что в Германию будут брать, а если кто из молодёжи убежит, то убьют стариков. Не хотелось, чтобы пострадали наши старики. Ну, вот я к одной девушке пошла: если уже в Германию придётся ехать, дак чтоб уже вдвоём. Только мы немного побыли у них, идут немцы уже убивать. Идут втроём к ним в хату, а один немец стоял на улице. Я шла, а он спросил только у меня, где мой дом. А я говорю: «Вон».
Вопрос: – А на каком языке он спрашивал?
– Ну, говорил-то он по-нашему, но видно было, немец, речь его не такая.
Я пошла домой… Глядим – горит село. Давай же будем уже утекать. И вот мы бежим улицей. А там немец увидел, что мы бежим – за хатой он прятался – пулемёт вкопанный был. Мы этого немца увидели и другой дорогой побежали. Добежали до пуни. Там речечка.
Тогда два хлопца говорят моей уже матери:
– Тёточка, давайте будем топиться.
Там речечка маленькая была. А моя мама говорит:
– Детки, будем проситься, а може, как отпросимся.
Немец выстрелил по нам и вернулся. А потом уже из пулемёта как стали стрелять по нам. Меня ранили, было. Ну, и мы полетели в болото…