Хлопцы ещё были малые.
И речка небольшая была – теперь её уже совсем нема…»
В Студёнке Быховского района – окружили раненько, проехали по деревне на машинах, даже с орудиями, до полудня пробыли около ветряка на отшибе, а потом уже строем пошли по улице. По два, по три отделялись от колонны, шли во дворы.
– Заходи в хату! Ложись!..
Убив полтысячи жителей Студёнки, переехали в соседний посёлочек Студенец. Пока мыли у колодца руки, садились пить-есть, – работала авиация: Студёнку жгли с самолётов, которым каратели перед тем дали сигнал из орудия. Каратели, конечно, могли и сами зажечь, как обычно и делалось. Однако захотелось вот так. Проверить, что более эффективно. Да и психологический момент – показать технику, мощь. Показали и вернулись в Студёнку – дожигать то, что от авиатехники не сгорело.
(Из рассказа Лидии Карповны Артёмовой.)
Как одинаково страшно, как бы механически и в то же время с садистской ухмылкой всё это делалось – в разных деревнях и в разных местностях. Как смаковали они свои «находки», «варианты», как бы выхваляясь один перед другим. Где – в огонь, где – в яму или в колодец, где – «документы проверяем», где – «в Германию повезём!».
«…Это 28 мая, в два часа дня, убивали людей.
Позвали нас…
Ну, приказали на собрание. Я в хате была. «Паспорта менять».
Ну, мы все и пошли. Ту сторону поубивали уже, тот конец, а этот, наш конец, ещё не знал. Говорят, что на собрание, все и пошли.
Приходим на этот двор, а уже люди лежат убитые. Нас туда и привели. Так вот сарай стоял, баня тут. Там стояли эти трое, которые специально убивали людей. С автоматами. У них – кожаные рукавицы. Голые, в майках, и в рукавицах. А рукавицы вот такие – длинные (показывает)…
Ну, как они убивали? Били в головы… Я сама видела, как мать убили, невестку, дитя – всех…
Ну, меня немец отбросил в сторону, перебросил на другую сторону… Это нас, молодых, которых в Германию…»
(Антонина Ивановна Икан. Иканы Борисовского района Минской области.)
И «изобретательные» они были на «варианты», и одновременно, если видели, что жертвы уже в их руках, не очень и скрывали свои намерения: «На собрание!», «Паспорта менять». А люди уже знают, слышали про те жуткие «собрания», про «отправку на работы»…
В этих вариантах – что? И в этих издевательских «собраниях», «паспортах»? Утончённый садизм палачей, хитрость, надругательство.
Однако и что-то ещё… Что записывалось, отмечалось в отчётах фюреров «айнзатцкоманд», «зондеркоманд» и что собиралось, изучалось в верхах – в Берлине.
На Могилёвщине, в Быховском районе, есть большая деревня с красивым названием Красница. Мы туда приехали в солнечный июльский день 1972 года – через тридцать лет после того, как деревню эту убили. Красница живёт, как живёт сегодня и Хиросима.
Но живёт и память – о собственной смерти память. И день тот для уцелевших жителей Красницы – вспышка ужаса, муки, перед которыми последующие месяцы и годы военного лихолетья пропадают. «До» и «после», а над всем – тот июльский день 1942 года.
«…Они шли через деревню, не трогали никого. С того вон, конца, через кладбище. Только один побежал утекать, дак его изловили:
– Ты партизан?
– Не.
Ну, его и отпустили. С такой политикой, чтоб это успокоить людей. Да. Ну, засели они. Съездили ещё в Быхов узнать, какую Красницу – Первую или Вторую – убивать. В Быхове уточнили, приезжают, оцепили всю деревню. С винтовками, пулемётами поставили немцев. А с ними были и полицаи. Потому что, когда загоняли в хату, дак они по-русски:
– А ну, в хату заходите!
Ну что, недогадливый народ был. Идут, и всё.
Вопрос: – А ещё не было таких случаев поблизости, чтоб убивали?
– Раньше не было ещё. До этого даже не слышно было.
Да. И стали в хаты загонять. Загоняют и дальше идут, а вслед уже поджигали. Хаты эти с народом. Горят хаты. И с луга люди идут, сено везут, а немцы смеются эти, которые там охраняют, часовые эти. Смеются только, что сами идут на гибель. А люди ж не знают. Друг с другом разговаривают, что «это с партизанами бьются, давай утекать, а то будет и тута…». А когда немцы только приехали, комендант объяснил, что на поле ни скота, ни самих – никого чтоб не было. Ни в лесу, ни на поле. Потому что с партизанами будет бой, и будут всех убивать. А в деревне не будут трогать. Ну, все и кидались в деревню. Бегут, бегут и бегут. А того не знают, что они бегут, а их в хаты загоняют и убивают. Да. И жгут.
Вот и всё.
Вопрос: – Ну, а вы? Вас тоже?..
– Нас шесть человек шло с косами. Ну, и их шло восемь.
– Бросайте через забор косы, – приказывают.
Ну, мы и бросили. Как бы на теперешний ум, дак развернулся бы с этой косой – не успел бы меня застрелить, как я ему голову срубил бы косой. Глупые, можно сказать, были. Вот и всё. Неучёные. Не догадывались, что это делается.
Вопрос: – А как они одеты были?
– В форме. Ага. Ну, дак мы идём с луга, а часовые смеются. А чего они смеются – мы ж не знаем. Встречаем на улицах этих, которые загоняют и убивают.
Говорят:
– Стоп! Назад заворачивайте! Бросайте косы через забор!
Ну, и бросили.
А тут горит.
Вопрос: – А крики людей слыхать?
– Не слыхать ничего. Ничего не слышно, а только стрельба, и в этом конце горит. Да. Ну, нас завернули и говорят:
– Заходите в эту хату.
Мы заходим в хату эту, а тут полно уже загнали. Людей. И сразу ж гранату нам сюда – шарах! Граната взорвалась. Крик! Закричат – вторая! Третья! Ну, когда третья, тогда уже всё.
И замолкли.
Вопрос: – А вы как в этот момент?
– Я заметил, что он в дверях чеку из гранаты вынимает – я ж был на войне уже. Я ж в Финляндии был на войне, дак я знаю оружие.
– Ложитесь!.. Гранату бросает!
Я сам только успел упасть, кто лёг, кто нет – он уже бросил гранату. И мальчик, которому живот вырвало, – граната перед ним взорвалась, – он бросился на меня, его голова на мою попала. И когда уже третью гранату они бросили, взорвалась – всё, тишина наступила. Дым этот сошёл немного – заходит один немец или полицай и проверяет каждого. И из винтовки добивает. Этого мальчишку – он ещё живой был – потянул, он приоткрыл глаза, дак он в него ударил, а его голова была выше моей, и мне только фуражку пробило. А самого не потревожило. Из этой группы вышло нас двое не ранетых, я тоже не ранетый был, это не ранение, что шапку пробило, волосы выщипнуло. Да и двое ранетых вышло. А все погибшие в этой группе. Там народу, може, сорок или пятьдесят человек было – я не могу точно сказать.
Вопрос: – Вы долго лежали?
– Не, как они только вышли… Я сознания не терял я слышу: выходит… вышел… Ушёл… Разговор, ушли на улицу… Да, как на улицу ушли, я подымаюсь. Кругом поглядел – нема никого, все лежат! Тихонько говорю:
– Есть ли кто живой?
– Да.
Другой говорит:
– А я живой.
И другой говорит:
– Я ранетый, но живой.
Что делать? Да. Давай на чердак. Мы на чердак вскочили. Там дыра была. Да. Я наблюдал. Они пошли в одну хату. После – дальше.
Я говорю:
– Будут жечь, мы сгорим тут.
– Да не будут!
– Да как не будут? Дым идёт же, горит что-то.
Ну, соскочили и – в огород. Ячмень был. В ячмень в этот. Да. И там ползли по этому ячменю. А там через лужок – в жито. Пока часовой отвернувшись был. И – в лес.
Вопрос: – А у вас семья была?
– Всех убили. Одним словом, родни, братовых детей – сёстры и братья у меня – погибло в то время у меня двадцать пять человек. И жену убили…»
Так это видел Поликарп Миколаевич Шакунов. Мы его встретили на красницкой улице, – вёл коня с пастбища, может, как тогда, тридцать лет назад. Мы его остановили, спросили, кто мог бы рассказать, «как убивали…»
– Есть, остались люди. Я остался.
Отомкнули нам клуб и, пока Поликарп Миколаевич рассказывал, собирались ещё жители прежней, убитой Красницы. Приходили по одному. Садились вдоль стены, у окон, и молча слушали то, что видели, пережили и сами.
857 человек тогда убили в Краснице…
Лизавета Ананьевна Шкапцова.
«…Ну что. Утром рано я выгнала корову. Прилетел самолёт – и как раз там моя хата была – и по кургану, по земле бегает. Тогда я говорю:
– Что это такое, что это самолёт по полю бегает?
Бегал он, бегал, поднялся и полетел.
Вопрос: – Что он, садился там?
– Не, не садился. Так во низенько кружился, кружился, ага. Немного погодя я выгнала корову, – идут с той стороны, с востока, цепью идут.
– Ой, говорю, куда ж это деваться? Что тут будет?
Ну, тогда подошли. Правда, шли – не затронули нас.
Как шли – только зверски так: видно, что это они идут… Потом я стала печку топить. Стала печку топить. Ну, вытопила печку, ну, пошли мы на сенокос, на болото. Пошли на болото, видим: снова едут машины, восемь машин, оцепляют всю нашу деревню. А у меня мальчик небольшой остался дома. Я думаю: «Ребёнок остался, будет бояться». Тогда я говорю:
– Что, пойдём или нет? (Там и мужчины были.) Ну, что, мужчины, пойдём в деревню?
– А что ж будем делать – пойдём.
Ну, собрались мы и идём. Пошли вперёд сначала три хлопца. Видим – пропустили их. Тогда нас четыре человека, идём мы, подходим. Правда, часовой сидит и кричит. Мы хотели бежать бегом, а он нам махает вот так! Мы бегом, он показывает: «Не бегите». А, правда, куда нам надо итить, там сильно били. Дак он нас заворачивал. Направил нас к Перепечиновой хате. Мы подошли.
Вопрос: – А что он вас заворачивал, чтоб не шли?
– Туда чтоб мы не шли…
Вопрос: – А он – немец или полицейский?
– Не, русский. По-русски. Один сидит близко, говорит моему хозяину:
– Иди-ка сюда.
Он подошёл.
– Вас убивали когда?
– Не.
– Стреляли?
– Не стреляли.
– А приезжали когда?