о после этого ты должен застрелить её…
Более ста двадцати тысяч – столько людей убили, сожгли заживо «рыцари» дирлевангеровской банды в Белоруссии. Борки Кировские, Збышин, Красница, Студёнка, Копацевичи, Пузичи, Маковье, Брицаловичи, Великая Гарожа, Городец, Доры, Иканы, Заглинное, Великие Прусы, Переходы… Сто пятьдесят населённых пунктов сожгла вместе с людьми команда Дирлевангера только в Могилёвской и Минской областях. Немало и в других, особенно в Витебской и Гомельской.
Этот убийца не только писал отчёты, но и лично ездил в столицу «Третьего рейха» и привозил оттуда награды, приказы об укрупнении его бригады, радостную уверенность садиста-палача, что главные убийцы знают о нём, надеются на его старательность.
Расхваливая в своих приказах Дирлевангера, начальство писало о том, что он «подаёт пример радости участия…» в массовых убийствах людей. «Радости» – и не менее! Вот чего хотели, чего требовали от убийц-исполнителей те, кто планировали уничтожить тридцать миллионов славян. Для начала – тридцать…
В Нюрнберге, на процессе военных преступников, произошёл такой диалог между судом и одним из соучастников тех дел, хорошо знающим тайные планы и цели фашистской верхушки, – с Бах-Зелевским, начальником штаба боевых частей по борьбе с партизанами при рейхсфюрере СС.
«И. В. Покровский, советский обвинитель: Знаете ли вы что-нибудь о существовании особой бригады, которая была сформирована из контрабандистов, закоренелых воров и выпущенных на волю арестантов?
Бах-Зелевский: В конце 1941 г. – начале 1942 г. для борьбы с партизанами в тыловой группе «Центр» был выделен батальон под командованием Дирлевангера. Эта бригада Дирлевангера состояла в основном из преступников, которые имели судимость, официально из так называемых воров, но при этом они были настоящими уголовными преступниками, которых осудили за воровство со взломом, убийства и т. д.
И. В. Покровский: Чем вы объясните, что немецкое командование тыла с такой готовностью увеличивало количество своих частей за счёт преступников?
Бах-Зелевский: На мой взгляд, здесь есть открытая связь с речью Генриха Гиммлера в Вевельсбурге в начале 1941 г., перед русской кампанией, где он говорил о том, что целью русской кампании является: расстреливать каждого десятого из славянского населения, чтобы уменьшить их численность на тридцать миллионов. Для опыта и были созданы такие низкопробные части, которые фактически были предназначены для выполнения этого замысла. (Подчёркнуто нами. – Авторы.)
И. В. Покровский: Можете ли вы откровенно и правдиво утверждать, что целью мероприятий, которые проводились вооружёнными силами в установленных немцами округах, было уменьшение славянского и еврейского населения на 30 миллионов человек?
Бах-Зелевский: Я придерживаюсь того мнения, что эти методы действительно привели бы к уничтожению 30 миллионов человек, если бы это продолжалось»[111].
В деревне Борки, что в Малоритском районе на Брестчине, мы записали рассказы уцелевших жителей об очередном злодеянии таких «рыцарей нового порядка». Существует, уцелел также отчёт, взгляд на то же событие и самого убийцы – оберлейтенанта 15-го охранного полицейского полка Мюллера. И жертвы и палач рассказывают об одном и том же: обычные люди и рядом – один из своры тех, что возомнили себя хозяевами судьбы, жизней миллионов людей. Которые, видите ли, живут «не так», «не там», от которых надо очистить планету, чтоб воцарились «фюреры»: «великие», поменьше и самые маленькие – каждый над кем-то «фюрер».
Жила себе эта трудолюбивая деревенька среди болот, пахала и засевала песчаную почву, копала картошку, выкашивала осоку на болотах, ставила под дикими грушами колоды для пчелиных роёв. И не думали в хате Марии Михайловны Лихван (теперь – Хабовец), что существует какой-то «план», согласно которому все эти деревни надо убить.
«…Видите, – вспоминает Мария Михайловна, – за три дня перед тем ходили, писали, сколько кто имеет душ, сколько семьи, староста ходил, и десятник ходил, Ну, писали, а потом через три дня это сделали…»
Женщина и сегодня, через тридцать лет, боится, не хочет сказать: «убили» или «расстреляли». Человеческая природа её протестует против самих этих слов, и женщина употребляет слово «это». И оно – неопределённое условное «это» – психологически даже более точное: «это» – чему на человеческом языке и названия не должно быть!
Мария Лихван, которую для беседы позвала в библиотеку борковская учительница, как-то долго задерживалась. И мы начали уже волноваться, послушается ли нашей просьбы женщина, захочет ли ворошить в памяти страшное. Мы увидели празднично одетую, аккуратную женщину. Аккуратность – видать, её вторая натура. И говорит она, очень аккуратно выговаривая слова, очень точно и как-то по-детски искренне интонируя каждую фразу. Окрашенный украинизмами белорусский язык звучит у неё как-то очень складно и по-своему – хоть не к месту это заметить – красиво, благозвучно.
«…Мы вечером тое всё чули со своим чоловиком. Вышли на двор. Мы были так с километр от села.
И говорит мой:
– То нимцы.
Я говорю:
– Кто его знае.
– Что будем робыты? Куда утекать: дети малые… Пойдём в хату уже.
Пошли мы в хату. Пошли в хату, стояли, стояли, слухали той гомон, как людей ещё с ночи сгоняли и людям в окна били, чуты було.
Так я встала уже до рассвета. Встала до рассвета и давай топить. Картоплю мы тогда убирали. Давай топить. У меня был хлопчик маленький, шесть недель всего, а те – большенькие.
Слышим уже – стучать, из села бегуть, все утекають, видно.
– То нимцы!
И уже видим: наступает скризь, скризь[112] иде. А туды, тою трактовою дорогою до Борисовки идуть, и легковые идуть. Идуть всё, и назад так скоро ворочаются.
– Ну, каже, куцы ж, куцы ж, каже?!
А я кажу:
– Во, это уже нимцы.
Около нас такие заросли были. Он говорит:
– Я выйду, схоронюся. До бабы так не пристануть.
Так посидел трошки[113] и пришёл до хаты. Спрашиваю:
– А чего ж ты так пришёл?
Он отвечает:
– Не можно так… Что уже одному – нехай буде всим. Не могу сидеть.
Ну, пришли два до хаты… Не-е. Один пришёл до хаты, а те два стали, оцепили и заглядають, один в кладовку пошёл, наверх, глядит и что-то бормочет, може, спрашивает, чи там нема никого. Кто его знае. И каже: «Люс, люс![114] На сходку! На сходку!»
А мой чоловик каже:
– Ну, собирай детей и сама собирайся.
Я как села – уже и не шевелюсь… Он говорит:
– Бери хлиб, ты не знаешь, когда тебя выпустят; детям есть, може, захочуть.
– Я ничего не возьму, я ничего не возьму…
Он взял сам. Он взял, одел на себя костюма, а я тоже собралась, и диты собрал, и хлиб взял. И как вышли мы – как раз солнце всходило, как нас выгоняли. Вышли мы, и тот, что нас выгонял из хаты, вышел, а там двое стоят. И показують, что «станьте». Мы постали. – Ох, бить нас будут, бить. Уже не буде нас.
А мой говорит:
– Что уже буде… Но уже всим разом…
Так постояли. Опять один пошёл до суседа, поглядел от суседа, что оттуда блестит от села, и махает нам, чтоб подходили.
Мы подходим, подходим.
У меня была старша девочка – с 1930-го, Ганна. А Упраска – с 1933-го, а та Гарпына – с 1940-го, а хлопчику шесть недель було. Он взял ту девочку, что с 40-го, ей уже два года було, а я – хлопчика, и так иду, и ноги не идуть. Я отстала, а нимец так глядит то на него (тот, что нас гонит), то на меня, то на него, то на меня. А кругом стоят. И спрашивает:
– Пан, цурка?[115]
– Цурка.
– Капут, пан, капут! Ладна[116] цурка, капут…
– Ох, идём, говорю, долейка несчастна. Уже нас, говорю, поубивають.
И уже подводы идуть, на подводы понасели.
– Не тебя одну, каже, всех повыгоняли.
Зашли сюды, на огород, а людей, ой! Уже сколько много людей! Зашли, посадили. Так он держит ту дивчинку, что с 40-го, а я – хлопчика. Нимец и каже:
– От восемнадцати до сорока всем мужчинам выйти. От восемнадцати до сорока…
Как держал мой чоловик дивчинку, так опустил, поцилувал и вышел. И нимец взял жердь, так много наставил, во, в три ряда мужчин наставил, и старших, и молодых, а тогда взял жердь и во так жердью, такою жердью, что копны носять, поровнял их, а мы уже там плачемо, плачемо. И дети плачуть. Нигде ниточки в платках не було сухонькое…
И гонить, гонить их на дорогу ту трактовую. Тех мужчин. А те нимцы, что гонять, то уже чекушку из кармана: глотнуть, глотнуть, и так в плащи кутаются.
И погнали их…
А наш староста в ту, легковую, сел, и кудысь в тот угол отъехал, и слез, и так по хатам всё бегает, по хатам бегает, и тех лопат насобирал. Ещё люди не знали, думали, что, може, буде облаву делать на партизан или на что. Ничего не знали… А как лопаты насобирал, ну, то говорять люди: «Уже на нашу голову насобирал». И поехал в тот угол, повернул, и поехал на кладбище, староста.
И загнали ту пачку одну, пришли опять брать, опять наставили тех мужчин… Забыла, чи три, чи четыре разы гоняли туда тех мужчин, от восемнадцати до сорока лет. Загнали и заставили там яму копать. Давай ямы копать. Ямы копают, и уже слышно, что стреляют: пуль-пуль-пуль!.. Вот здесь же не очень далеко…»
Оказывается, эту ужасную человеческую трагедию можно видеть и описывать даже с подъёмом, с радостью. Выполняя обязанности командира десятой роты, обер-лейтенант Мюллер пишет в отчёте:
«…Операция проходила планомерно, исключая сдвиги некоторых её этапов во времени. Основная причина их была следующая. На карте населенный пункт Борки показан как компактно расположенное село. В действительности оказалось, что этот посёлок простирается на 6–7 км в длину и ширину.