А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:
— Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…
Боялись, никто не утек. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утек. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Еще наших семь женщин с детьми выбрали.
Вопрос: — Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?
— Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит — а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:
— Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.
Сама в огонь… А какую насильно вытащит — черт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»
Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие — сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!
«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:
— Паночек, я не донесу.
— Одно с ней было маленькое.
— Ну, дак становись тут!..
И ее, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»
Это они любили — повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин по семидесяти лет, а одна еще и слепая была: «Нехай живут — Советскому Союзу на расплод будет!..» Это их так опьяняло — власть над жизнью и смертью людей, целых семей, целых деревень. Шурупчики огромной бесчеловечной машины, механические исполнители воли «высших», тут они тешили свою душу властью над другими — чувствовали себя «арийскими богами», что сами себе выбирают человеческие жертвы.
Другой район, другая деревня, другой рассказ…
«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату — стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошел и стал просить:
— Отпустите меня с семьей…
Он как будто бы им служил. Може, они его и отпустили б, но тут жена подходит и говорит:
— Паночки, отпустите, нас партизаны сегодня обидели — кабанчика забрали…
Немец говорит:
— Дак что — ты партизанам кабана отдала! Палкой ударил по голове, в первую очередь забрали и повели их… Повели, а куда повели, никто ж не знает. Подходит другой человек:
— Отпустите меня. Комендант — мой сродственник. В Старобине.
Долго он им что-то говорил, а им терпения нема, им уже охота бить, а он все говорит. Опять они палкой по голове, и этого забрали, и семью, и тоже повели…
А моя девочка стоит, старшая… У меня четверо было детей, а беременна я была уже пятым. Подбегает она:
— Папочка, всех людей ведут, все просят, а ты не просишь… Хоть бы ты, папка, попросил! Эта ж вот хата будет гореть — будут наши глазки выскакивать… А ты, папочка, никого не просишь…
А батька говорит:
— Дочка, активу своему вон как дали, а нам уже и бог велел погибать.
— Ну, папочка, ну, попроси!.. И к этому переводчику…
Она еще и в школу не ходила, маленькая была. А этот переводчик поглядит, поглядит на людей… А моя все просит:
— Папочка, попроси!..
Правда, муж подошел да и говорит:
— Господин переводчик, я хочу о чем-то вас спросить.
Милые мои, я ж говорю — или это судьба такая, или что.
— Я, — говорит мой, — человек нездешний, приезжий, специалист по найму, кузнец. А если жить буду, то пользу хоть какую дам, какой вам интерес, что вы меня убьете…
Он что-то погергечет тому немцу, а тот зиркнул глазами и говорит:
— А много у тебя киндеров? Мой говорит:
— Вот стоят.
Ну, говорит:
— Кузнец, все равно ты ж один день только поживешь.
А мой говорит:
— Старая пословица: кто тонет, тот и за бритву ухватится Хорошо и пять секунд пожить.
То, мои милые, бил людей, визжал, а то, видите, как утих…
— Ну, говорит, бери свою жену, детей и иди!
То ли судьба такая, то ли кто счастливый из детей?.. Когда мы шли из хаты, дак он говорит:
— У них много киндеров — в коровник. Много детей — жалко выпустить…»
Мария Ефимовна Маголина, от которой мы в деревне Заглинное Солигорского района Минской области услышали эту историю, все ж, схитрив назавтра, спасла своих детей. В коровник они не попали, а после войны и еще пятерых родила: она — и теперь еще женщина моложавая — Мать-героиня.
Но, видите, как тот «с палкой» рассуждает и чувствует: как раз как и положено фашисту. Не детей пожалеет, а пожалеет, что их «много» у этого кузнеца, которого он хотел отпустить: может, сгодятся его мастеровитые руки. А у человека, оказывается, вон сколько детей! «Биологический потенциал»… Нет, «в коровник», в огонь их!
Да что там о кузнеце говорить, они вон и старосту, который им служил, и того убивают заодно со всей деревней — по той же причине: детей слишком много!
Это уже в другом месте — в Разлитье Борисовского района Минской области, о чем рассказывала Анастасья Дмитриевна Шило.
«…А старшина наш… или староста — черт его знает — дак этот хотел с ними ехать. А они плюнули на него и не взяли: детей много… Старосту первого и убили. Левона…»
Если и были чувства у этих фашистских «сверхскотов», так «чувства-наоборот».
Но наступает час расплаты и тогда…
На Витебщине было: еще один такой — так же поделил деревню на «нужных рейху» и «ненужных», на живых и мертвых, и вез уже на машинах «немецких рабов», а тут остановилась колонна, крик: «Партизаны!» И сзади и спереди. Дак этот «бог» — бац и лежит! Вывалился из кабины, потерял сознание. Сразу забыл, что он какой-то там «сверх», что смерть — его «добрая подруга». Это ведь не чужая смерть, а своя!..
К другим расплата пришла позже. Главный «селекционер» Розенберг вместе с фюрером планировал миллионные смерти хладнокровно — а когда самому пришлось, когда петлю увидел, так этот сверхчеловек — сразу в обморок! Всякие слова о «приказах сверху» и о своей незначительности, мизерности, солдатском послушании — также были потом. А пока что:
«…А тут уже в эту деревню немцы заходят. Мы идем домой, а тут уже по дворам ходят немцы. Только я прибежала домой, а уже гонят на собрание. Гонят на собрание, спрашивают, сколько лет, а у меня мачеха была. Она говорит:
— Она еще малая девочка…
Выгоняют из хаты всех на собрание. Подошли мы туда, уже из села…
Один был картавый малец. И он голосит, и бабы голосят все, дак он ругается, камень схватил и — на этих, на полицаев… И полицай один:
— Во — дурак, а хочет жить!.. И матом на него.
Подогнали нас в конец деревни и хотели кидать в яму. Яма была силосная. Но они говорят:
— Погоним дальше.
И погнали нас до речки, а начали отбирать: которых в Германию, а которых…
Отобрали нас несколько человек, а тех погнали убивать уже…
Нас, молодых уже, погнали назад в деревню. Ходят все, разговаривают. Мы стоим на дворе там на одном. И там две бабы спрятались… это баба и два пацана. Правда, они… немцы настоящие. Не разговаривают. Там разговаривают дальше, а они по-немецки. Вот я-то слово помню теперь, как я слыхала:
— Ком раус! Ком раус!
А они сидят под кроватью, эти бабы. А они их вытаскивают. С детьми: два мальчика и две женщины. Вытаскивают они их вон, и мы стоим это на дворе. Немцы Стоят около нас, чтоб мы не поутекали. Ах!.. Тогда выгнали их во двор и только слышим — пок! А это дети: „ай-яй-яй!..“ Пок! — второй раз, и эти опять в крик. И четыре раза выстрелили и убили их… И убили их, а нас всю молодежь, которую оставили, погнали…»
Рассказывала Мария Федоровна Верховодка. Иканы Борисовского района.
Из той же деревни — Тимофей Микитович Тарасевич.
«…Моя хата была около кладбища. Жену с детьми забрали и убили там. А я в подводы, возчиком поехал. Приехал домой, а тут уже все убитые. Когда убивали, я тут не был. Нас было человек пятнадцать в подводах. Приехали, а вся груда эта — убитые и сожженные… Все чисто побили, никого не осталось. Где ж люди? Пошли искать, а они так во: как горели, локтями в землю, так волосы обгорели, а головы — как капуста, белые кочаны.
Сот около семи убили. Тут еще немцы дорогу расчищали, что партизаны лесом завалили, взяли из Горелого пятьдесят мужчин да потом и их застрелили, — они шли домой и зашли сюда, дак они их переняли и побили. Которые утекали, дак и на поле побили. После находили по кустам.
Потом ехали из Плещениц чужие возчики, и тех переняли, и тех сюда, побили…»
Так уж втянулись в дело, что и про «селекцию» забыли.
Так и пошли бы. По всей Земле…
БЕЗЫСХОДНОЕ ГОРЕ
Шли дожди. В конторе совхоза «Ухвала» Крупского района Минской области нам сказали, что, пока не подсохнет, в деревню Узнажь доехать нельзя Однако мы не могли отказаться от этого маршрута Положились на опыт Саши Пехоты, который уже около двух недель возил нас на облисполкомовском «газике», преодолевая трудности, где сноровкой, а где понятным в партизанском сыне энтузиазмом.
Как только мы свернули с гравийки и начали углубляться в лес, стадо ясно, что люди нас предупреждали не случайно На первом километре лесной дороги стоял скособоченный трактор, перекошенной трубой зовя на помощь Безнадежно увяз транспорт с хлебом. Буханки, прикрытые брезентом, стерегла молодая, румяная магазинщица.