Эта поездка будет первой, в которую мне разрешили взять с собой видеокамеру. Зная, как мне будет тяжело, зная, что я видела раньше во время миссий, я понимаю, что не смогу писать. Я не смогу рассказать людям, каково это – сидеть с ранеными мужчинами и покинутыми женщинами и детьми, голодными, отчаянно пытающимися выжить, цепляющимися за то, что осталось от их чувства собственного достоинства, их самомнения, их надежды. Это люди, о которых ты плачешь, и люди, которые дают тебе силы.
Они поняли что-то об этой жизни, что многие из нас (слава богу) никогда не поймут, они уделяют внимание многим вещам, о которых мы забыли. Они знают, что такое быть благодарными. Они высоко ценят важность семьи и общины. Они понимают силу веры и любви.
Я только начала читать больше фактов. Я не знаю, что писать или что я чувствую. Я знаю, что не могу поверить в то, что читаю. Я не могу понять, как такое возможно сегодня.
Суббота, 18 августа
В 20.40 я вылетаю в Лондон (десять часов).
Затем у меня двухчасовая стыковка.
Затем еще восемь с половиной часов до Исламабада.
Понедельник, 20 августа
Когда мы начали снижаться над Исламабадом, то услышали по громкой связи:
– Примите таблетки от малярии. Аэрофотосъемка Пакистана запрещена. Ввоз алкоголя запрещен.
В 4.32 я прибыла в Исламабад, Пакистан.
На выходе меня встретил Юсуф Хассан, сотрудник УВКБ. Он из Кении.
Мне сказали: «Мужчины не пожимают женщине руку. Лучше не смотреть в глаза мужчинам. Покройте голову шалью. Мы купим вам соответствующую одежду. С нами всегда будет одетый в гражданскую одежду вооруженный сотрудник».
Слушая все это, я не могу не спросить себя: зачем я здесь?
Но я знаю ответ:
• чтобы лучше понять,
• чтобы потом поделиться информацией.
Мне сказали, что УВКБ в Афганистане не разрешается нанимать на работу женщин, а мужчинам разрешается только минимальный контакт с женщинами, так что помогать очень трудно. Теперь я под охраной и закрыта шалью, меня окружают сотрудники и ко мне относятся вежливо.
Я уже чувствую себя немного некомфортно, словно принцесса под охраной. Я очень привыкла к независимости и свободе.
Все в офисе УВКБ доброжелательны и гостеприимны.
Этот офис когда-то был складом. Здесь множество картотечных шкафов с документацией о беженцах.
Сейчас в Пакистане находится более двух миллионов афганских беженцев. Мне сказали, что надо обязательно помнить о том, что «миром и не пахнет».
Многие из этих беженцев находятся здесь двадцать два года, с тех самых пор, как в 1979 году Россия вторглась в Афганистан. Позади офиса-склада – изгороди из колючей проволоки. Внутрь разрешается заходить очень немногим. Я вижу ряды тихих ждущих женщин. Мужчины кричат. Я ловлю взгляд мужчины. Он выглядит разозленным. Мне сказали, что иногда разгневанные, раздраженные беженцы прорывались внутрь.
Сотрудники УВКБ могут проводить только около двадцати опросов в день. Кажется, что это очень мало, если подумать о 2,3 миллиона беженцев, находящихся в стране, но помощь в спасении двадцати семей каждый день – большое достижение.
Быть зарегистрированным – первый шаг к тому, что кто-то выслушает твою историю и ты получишь шанс на лучшую жизнь.
Меня везут на рынок, чтобы купить оставшееся из одежды, которую я должна носить, пока нахожусь здесь. Одна из работ, которая есть у детей-беженцев здесь (и во всем мире), – собирать мусор и пытаться найти полезные вещи.
Мы останавливаемся на красный свет. Мальчик лет шести стучит в мое окно. Он показывает мне ампутированную руку. Мне сказали, чтобы я не давала деньги тем, кто попрошайничает. По возможности вместо этого давала еду. Многих детей отправляют попрошайничать родители.
Каждый вечер примерно половина пакистанцев ложатся спать голодными.
Этот ребенок смотрит мне в глаза. Он всего лишь маленький мальчик. Я даю ему что-то через окно. На следующем светофоре к нашему автомобилю подходит пожилой мужчина на костылях.
Очень жарко и многолюдно. Я не знаю, как люди работают на улице целый день, а кажется, все они работают очень усердно.
В этой невыносимой жаре мне трудно представить, как можно быть без воды, но из-за засухи, которая последние четыре года продолжается здесь и в соседних районах, доступ многих людей к воде ограничен или отсутствует совсем.
В Пакистане очень декоративная культура. Автобусы удивляют искусными яркими деталями. К ним прикреплены картины и металлические скульптуры. Одежда более яркая, чем я могла себе представить, хотя они очень скромны и прикрывают большую часть тела.
Первое место, куда мы зашли, – обувной магазин.
Обувь сделана вручную, и я не уверена, какая на левую, а какая на правую ногу. Некоторая обувь выглядит так, словно взята прямо из Аладдина, с золотыми и серебряными носками, смотрящими вверх.
Мы возвращаемся, я принимаю душ и пытаюсь вздремнуть. Но я не могу спать. Я пытаюсь позвонить домой. Никто не отвечает.
Я узнала, что ни одна страна в мире не хочет помогать Афганистану из-за Талибана и очень сложно передать что-либо невинным, которые находятся в такой отчаянной нужде, минуя Талибан. Не считая потребности в еде и воде, есть противопехотные мины, которые надо обезвредить. Страдает так много невинных людей.
Я познакомилась с Аббасом Сарфразом Ханом, министром, занимающимся делами беженцев.
Я не знала, где сесть. Должна я покрыть голову или нет? Я слышала, что он европеизированный человек. Он учился в колледже в Бостоне. Он также жил в Лондоне. Он предлагает мне напиток. Я говорю: «Нет, спасибо». Монсеррат (сотрудник УВКБ) шепчет мне: «Попроси что-нибудь, например, зеленый чай».
Министр говорит о:
• поколении без образования,
• недостатке информации на Западе,
• нехватке финансирования.
Уходя, я испытала облегчение, когда он протянул руку, чтобы пожать мою. Не уверена, правильно ли это было.
Как американка, я думаю, что когда росла, меня не учили серьезно думать о том, что находится за пределами моей родной страны, ценить и узнавать другие культуры. Америка не одинока в этом – многие страны не обращают внимание своих студентов или своего народа на другие культуры.
Мы едем посетить приют для пакистанских и афганских женщин. Это также место, куда они могут прийти, чтобы получить консультацию о домашнем насилии.
Палатки – всего лишь шесты с натянутой на них тканью (некоторые участки используются для всех бедных, не только беженцев). В приюте меня привели в комнату, полную женщин. Все с покрытыми головами и босиком.
Мы посещаем Sach, женскую группу, цель которой – бороться за измененения. Sach в переводе с урду одначает «правда». Уже 100 женщин прошли обучение в Sach. Каждая из них начала маленький бизнес на воскресных рынках.
Я спрашиваю афганских женщин: «Вы бы хотели вернуться в Афганистан?»
Ответ одной женщины: «Мы хотим находиться там, где мы можем быть в безопасности и свободными. Вы говорите нам об этом».
Другая женщина протягивает мне фотографию. «Это мой сын, которого убили талибы».
Вперед выходит женщина с дрожащим голосом и полными слез глазами. Ее имя, как и обещалось, хранится в тайне. Она боится за свою безопасность. Ее брат инвалид и больше не может работать и содержать семью из-за того, что его сильно избили талибы.
Другая женщина показала мне документ, и мне объяснили, что это был счет за четыре ружья. Это был налог, который она должна была заплатить для поддержки военных расходов. Ей пришлось продать все, что у нее было, чтобы заплатить Талибану, но этого все равно не было достаточно для покупки четырех ружий.
Женщина, которая была врачом, сказала, что однажды ночью талибы пришли в ее дом. Она убежала к соседям, но ее отца арестовали и посадили в тюрьму. Она одна. Она не знает, жив ли еще ее отец. Она также приняла христианство, и это еще одна причина того, чтобы бояться Талибана. Если это выяснится, она будет приговорена к смерти. За ней до сих пор охотятся. Ей приходится часто переезжать, чтобы ее не нашли. Хотя она в Пакистане, ей до сих пор грозит опасность быть убитой. Сотрудник УВКБ хочет знать, почему она не пришла в офис УВКБ. Они очень хотят поддерживать с ней связь.
Я узнала, что ни одна страна в мире не хочет помогать Афганистану из-за Талибана и очень сложно передать что-либо невинным, которые находятся в такой отчаянной нужде, минуя Талибан.
В комнату приглашают мужчину. Он хочет поделиться своей историей. Он привел в этот центр свою жену и детей, потому что они голодают. Мужчина тоже сильно дрожит, когда говорит. У него приятные глаза. К сожалению, белки ярко-желтые. Талибы сильно избили его. Его ноги частично потеряли чувствительность, а почки сильно повреждены.
Мы едем в трущобы рядом с автостанцией и фруктовым рынком. Здесь живут бедные люди, они могут жить за счет выброшенной (часто испорченной) еды.
Это очень печальный район, где широко распространена коммерческая сексуальная эксплуатация детей. Мне сказали, что дети продают свои тела за сумму, эквивалентную пяти центам.
Sach работает здесь, чтобы помочь детям. Многим из них всего по шесть лет. Они вовлечены в проституцию и подвергаются другому насилию.
Здесь есть и другие программы, пытающиеся информировать о правах ребенка.
Женщина говорит мне, что у многих матерей от шести до двенадцати детей, зарабатывающих проституцией. Эти родители отчаялись. У этих детей нет школьного обучения, нет детства, нет защиты.
Я вышла прогуляться. Между маленькими глинобитными домами грязные тропинки.
Я увидела девочку лет четырех, которая несла на голове большую груду дров. Очень многие другие маленькие девочки носят своих младших братьев и сестер на бедрах. Я замечаю, что у некоторых девочек явные кожные заболе