Чушь, все чушь. Кроме жизни и смерти все ерунда и чушь. Всякая жизнь смертью кончается, вольной или невольной, так зачем тогда вообще жить?
…января 1832 года
Устал, чертовски устал. Тяжко мне тут, на волю хочется, нет мочи более терпеть. Понимаю, что наказан по грехам моим, но порой такая тоска наваливается, беспросветная, тяжелая. И давит, и душит, воли лишает. Жить не хочется. Особливо, когда писем долго нет.
Счастье мое, Варенька… Думаю о ней, и жить легче, а как не пишет долго, разные мысли в душу лезут. Черные, недобрые. Да зима еще лютая, снежная, непроглядная зима.
Господи, смилуйся надо мной, грешным. Дай милости дождаться, не позволь руки на себя наложить. Слаб я, Господи, слаб и немощен, устал, истомился весь.
Не оставь, Господи…
Варя, Варенька, не оставь меня…
25 мая 1815 года
Вот и пришел Ваш день рождения, отец. Первый, который я отмечаю вдали от дома и без Вас. Так странно. Когда Вы были живы, мы не были особо близки, а сейчас… Сейчас мне Вас не хватает. Очень не хватает. Подойти, обнять, уткнуться в плечо. То, что я делал мальчишкой, и чего лишен был в более старшем возрасте.
Простите, отец, о покойном или хорошо, или никак, но Вы были неправы, лишив меня Вашей ласки. Да, я был взрослым и самостоятельным, но мне нужен был отец так же, как и Петруше. Не просто человек, которому стремишься подражать, которого любишь и уважаешь, а тот, к кому можно прийти в горе и в радости, тот, кто не становится ледяной скалой, кто поймет, простит, примет в любом виде. А Вы отгородились от нас, и лишь наставления давали. Свысока.
Теперь, когда Вас нет, это отдается болью. Простите, отец, наверное, я должен был озаботиться этим ранее и поговорить с Вами давно, но я боялся. Глупо, понимаю. Иногда мы совершаем глупые поступки, и не вернуть ничего обратно. Когда понимаешь это, становится еще больнее, но ничего не изменить…
Письмо Варваре Белокриницкой от княгини Львовой
Сентябрь 1830, Торжок, проездом
Варюша, радость моя, пишу тебе накоротке, проездом из имения в столицу. Мнится мне, что, как обычно, ты себе все mon coeur (душа моя (фр.)), напридумывала. И офицера того, и пожар, и иное многое. Не свидимся мы нынче, недосуг мне на Москву, но коль так не терпится тебе, приезжай на сезон в столицу. Остановишься у меня, так тетушкам и сказывай, чтоб не волновались, да и выезжать со мной станешь. Коль скоро матери твоего знакомца прошение государю подавать, прямая ей дорога в Санкт-Петербург. Там и свидитесь. Найду способ вас познакомить, хоть и думается мне, ma chиre, зазря ты все это затеяла. Была б матушка твоя жива, ни за что бы не позволила.
Да разве можно сие – девица незамужняя письма пишет мужчине холостому, да еще о судьбе его радеет. И он ей ни кум, ни сват, ни брат, никто в сущности – наши матушки именно так рассуждали бы. Боюсь, как бы офицера твоего maman не таковою оказалась.
Ох, Варенька, Варенька, всегда ты особою была романтичной да доброю, как и папенька твой, потому братцы из него веревки и вили, да и нам он многое позволял.
Собирайся, душа моя, уговаривай Прасковью Дмитриевну, что, кажется мне, не так и сложно будет, и приезжайте ко мне в столицу. А коли не сговорится tantine, Катерину Матвеевну зови, с ней и тебе повеселее будет, а матушкина сестрица пусть в Веселое едет, коль ей воздух московский тяжел.
И не те ли Чернышевы это, что на Каменноостровском проспекте собственный дом? Хотя, ты, поди, не знаешь, да и тех, что по делу четырнадцатого декабря, чинов и званий лишали, и имущество в казну. Разве что дом – материнское наследство. Но все может статься и Чернышевы другие, фамилия-то не так чтобы и редкая. Титула и звания своего знакомца ты, поди, не уточнила? Впрочем, по той же причине ссыльной оных он лишен, вероятно.
Прости, ma chиre, торопят, ехать пора, ожидаю тебя непременно, не позднее Филипповок.
С тем и остаюсь, sincиrement ta (сердечно твоя, (фр.))
Ольга, княгиня Львова.
Записка Варваре Белокриницкой от графа Михаила Боборыкина
Прошу простить великодушно, дома Вас не застал и дождаться не имею никакой возможности, поскольку вынужден отъехать срочно в столицу – дела требуют моего присутствия в Санкт-Петербурге. Коль случится Вам быть – покорнейше прошу. Адрес мой Вам известен. На Москву возвернусь не ранее Рождества, а то и к новолетию.
Еще раз прошу меня извинить, дела-с.
Статский советник,граф Боборыкин, октября второго дня, 1830.
P.S. писано второпях, и перо оточить велите, слуги Ваши совсем никуда не годятся.
Письмо восьмое, к Ней
Рождество 1830 года, Березов
Варвара Павловна, душа моя, что ж Вы со мной делаете? Осень прошла, зима, Рождество вот справили, а от Вас ни весточки. Али потерялись они в пути – каждый день только о сем и думаю. Надежду имею, что Вы писали, не забываете меня, а письмо пропало в дороге долгой. Скажите, что прав я, Варвара Павловна, голубушка. Письма Ваши для меня – особенно последний год – как отдушина, как глоток воздуху свежего. Понимаю и приму, если откажете – знаю, недостоин, но привык. Простите великодушно, привык получать от Вас весточки, к хорошему человек быстро привыкает, вот и я…
С Рождеством Христовым Вас, Варвара Павловна, с праздником Великим. Стоял намедни в храме на службе и Вас вспоминал, как Вы писали мне о прошлом годе про Ваш храм, про службы, и будто рядом побывал, хоть и не бывает такого, но ясно я чувствовал, что не один, что и Вы рядом молитесь. И такая надежда была, что вот приду со службы, и чудо случится, письмо придет. Но, видать, одного чуда с меня довольно, али Господь испытует.
Маменька писала давеча – еще Филипповками весточку от нее получил короткую, что в столице зимовать будет, а по весне – после Светлой, в имение тронется подмосковное.
Запамятовал я, писал ли, что батюшка мой незадолго до кончины своей подмосковное имение прикупил – место ему глянулось, да и деревня Чернышево называлась. Отстроиться толком не успел, вернее, дом поправить, маменька все сама. Я только слегка помог, как из заграничного похода воротился. А маменька там все сама, как захотела, делала, потому и ближе ей место то, старое-то имение отцово, ему от предков пришло, дед с бабушкой там жили, а отношения у них сложные были. Бабушка умерла, я уже взрослый был, не ладили они с моей матушкой, крупно не ладили.
Не понял я из записки, но чует мое сердце, продавать будет матушка усадьбу. Ей и Чернышевки достанет, а мне, коли вернуться даст Господь, и подавно. На Москве дом наш казне отошел, так что там она теперь только у знакомых гостит, а в столице матушка выхлопотала, ей остался. Это прадеда еще дом на Каменноостровском проспекте. Прадед в больших чинах был, вероятно, к чинам и заслугам и снизошли.
Варвара Павловна, душа моя, тут лишь по прошествии времени понимание приходит, сколь низко я пал и сколь сильно матушку обидел тем, что совершить довелось. Пусть и не был я там, где едва цареубийство не свершилось, но попустил сие невмешательством. Наказание мое не в пример другим легкое, только сердце материнское тоской исходит, одна она осталась на свете-то, и я не помощник, а случись что, и род Чернышевых на мне закончится. Переживает матушка, и понять я ее могу теперь лишь, а ранее все ерундой казалось. Но права она, много раз права, сколько поколений предков моих за спиной моей стоят, и всех их подвел я – они за Царя и отечество кровь проливали, а я…
Эх, да что говорить, Варвара Павловна, что теперь сетовать-то? Коли б юн был, а то ведь не молод… сорок лет без малого…
Пишу вот Вам сейчас и надежды не теряю получить весточку. Мне все про Вас интересно, Варвара Павловна. Как на Москве живете, как тетушка, что подруга Ваша поделывает, встретились ли вы, наконец, или так и не можете договориться, кто к кому в гости приедет? Какая зима нынче на Москве – холодно ли? Снежно?
Отчего-то вспомнилось, как в детстве на санках с горы в имении катались – я, когда маленький был, до корпуса еще, часто в имении живал подолгу, у бабушки с дедом. И вот зимой в самый мороз мы с ребятишками дворовыми на салазках катались. Дед ругал меня часто, что с дворовыми якшаюсь, а бабушка дозволяла – других ребят в округе не водилось, а сидеть над книжками долго – голова заболит. То ее слова подлинные, она и в корпус моей отдаче противилась, но тут ни дед, ни отец мой слова ее слушать не стали. Братца Петрушу вообще бабушке не отдали, его отец дома воспитывал. Отчего такое разделение было, до сих невдомек мне, но уж как есть.
Зима у нас тут холодная, да снежная. Каждое утро дорожку чищу от двери до забора и далее. И батюшке помогаю, одному ему сложно ежедневно двор церковный убирать, а за ночь столько снега, бывает, нападает, что и двери не открыть.
Об одном сильно тоскую – о коне. Нет тут таких коней, как у нас в имении. Отец конюшню содержал, любо-дорого, да и привык я поутру прежде всего на коне выехать. И в имении так делал, и в полку, да и после, как в отставку вышел. Сейчас нет того и не предвидится, хоть, верно, и баловство все это – и скачки, и упражнения в спортивном зале. Как есть баловство, вот снег чистить, да дрова рубить – дело настоящее, потому что польза оттого другим, а фехтование – для себя лишь, чтоб коли вызовут, в живых остаться…
Знаете, Варвара Павловна, я тут, в Березове, много в жизни своей переосмыслил, коли б наново начать, иначе б жил. Ведь вот жизнь человеческая она нам одна дадена, и другим тоже – одна, и честь – одна, но коль жизнь и честь в конфликт входят, жизнь стоит выбрать – свою ли, чужую, но жизнь. Лишить человека жизни – на дуэли, просто так, играючи – негоже сие. Теперь твердо уяснил, и более не решусь, это я тут понял – после казней, после острога – не вольны мы чужую судьбу решать и жизнь отнимать у такого же творения Божия. Не вольны. Знаю, что в полку меня б не поняли, но иначе жить не смогу…