Простите, Варвара Павловна, коль надоел я Вам своими рассуждениями, и устали Вы мне писать. Я пойму и отступлюсь, только помолитесь обо мне,
грешном рабе Божием Романе,
Ваша молитва скорее моей дойдет до Господа.
Письмо девятое, к Нему
Сретение Господне[17], 1831 года, Санкт-Петербург
Пишу я к Вам, Роман Сергеевич, да только, боюсь, Вы боле со мной знаться не пожелаете. Долго страшилась я послать Вам весточку, несколько раз начинала письмо это с того, что погоды стоят у нас теплые, а в столице все время дожди и дожди, но после никак не получалось перейти к самому главному. Да и сейчас не знаю я, что далее писать, как объясниться. Мне бы в глаза Вам посмотреть, хотя, может, оно на бумаге-то и легче.
В общем, можете корить меня, Роман Сергеевич, да вот намедни на балу граф Боборыкин (отец его – сосед и знакомец добрый моих родителей, помню, писали Вы, и Ваших), познакомил меня с Вашею матушкой. Как сие случилось, и как осмелилась я, после расскажу, быть может, коль Господь сулит нам встретиться. Разговор то длинный, и писать долго будет. Я и так с ответом Вам затянула с осени, не знаю, что Вы там и думаете, решили уж, поди, что писать не стану.
Стану, не отступлюсь, только трусиха я, Роман Сергеевич, да и стыдно до ужаса, что натворила-то. И как теперь на глаза матушке Вашей покажусь, тоже не знаю.
Но все по порядку. Граф Михаил Дмитриевич на Москве не застал меня по осени, да и Олюшка, княгинюшка моя, звала к себе, вот я и собралась в столицу. Письмо Ваше неотвеченным осталось потому лишь, что забыла его в спешке дома.
На бале наша встреча произошла первая, в Благородном собрании, после у Голицыных soirйe musicale, бал у графа Шереметева. После того бала Олюшка моя пригласила меня в театр и матушку Вашу, в свою ложу. Там разговор зашел о войне, и княгиня Львова обмолвилась, что меня в отрочестве офицер спас в имении под Смоленском. Слово за слово – матушка Ваша тепло сие приняла и сказала, что и Вы девицу спасли. Расспросила меня про имение наше – где, да как называется, да папенька мой кто. И так я обрадовалась, что знакомы оне, что не удержалась и рассказала все. И как встретились мы, и что письма пишу.
Слушала меня Елена Дмитриевна молча и с таким лицом под конец рассказа сидела, что я сквозь землю провалиться готова была. А как я говорить закончила, встала она и вышла, только с Олюшкой попрощалась, а меня словно и не было. Лишь в дверях повернулась и произнесла. «Да как Вы смели, барышня, знать Вас не желаю более, и писать моему сыну не смейте. Стыд какой», – а после повернулась и вышла. У меня голос ее до сих пор в ушах стоит, хоть и неделя почти прошла, Святки кончаются.
Я сначала не хотела Вам сего писать, Роман Сергеевич, но, простите, не могу послушаться Елены Дмитриевны, никак не могу.А что делать, не знаю. Поторопилась я, видно, и как поправить, не ведаю.
Простите меня, Роман Сергеевич, матушка всегда говорила, что я на язык несдержанна, вот и вышло так…
За сим остаюсь, молитвенница Ваша,
Варвара Белокриницкая,
потому только одно и остается мне, что молитва.
Из дневников Романа Чернышева
… 1831 года
Ох, матушка, матушка, Господи, Твоя воля. Знал я, что в тетушке моей спеси много, но чтоб в маменьке? Никогда за ней такого не водилось, или я просто не замечал? Каково-то теперь Вареньке там, в столице? Вот я уже про себя называю ее Варенькой, и кажется, что всю жизнь знаю, и если нынче, по глупости матушкиной писать она перестанет, совсем тяжело будет.
Батюшка говорит, нельзя всю душу в человека вкладывать, всей душой прикипать, не полезно это, да и мать осуждать тоже не след, но коли неразумно она поступила, и вразумить некому, что делать-то? И что писать, не знаю…
Господи, коль перед выбором поставишь, знаешь ведь, кого изберет сердце мое, не допусти того, тяжкий это выбор, невозможный…
Слаб я, Господи, пред лицем Твоим слаб и немощен, как всякий человек земной, не допусти предстать перед выбором между любимыми людьми. Обе они мне дороже жизни нынче, пощади раба Твоего, Святый Крепкий…
…января 1816 года
Хорошо-то как дома, в деревне, совсем не то, что в Париже. Там и зимы-то настоящей не было, так, слякотно и промозгло. А дома – снежок, прохладца. Давеча Прохор баньку истопил, и из парной прямо в снег, куда как хорошо-то. Маменька, конечно, серчала слегка, негоже, дескать, нагишом-то, да только из бани-то как иначе?
Гостью ее напугал, да кто ж знал, что гостье по задворкам гулять приспичит. И вот что теперь делать прикажете?
(большая клякса на пол листа, перерисованная в пуделя с бантом)
…августа 1824 года
Брожение в умах нехорошее, не к добру все это, чует мое сердце, быть беде великой.
И управляющий опять запил, с соседом свару устроил, придется поутру ехать в подмосковную разбираться. Прогнать его к чертовой матери, да маменька больно жалостливая – жену его и детей малых жалеет. Хорошо жалостливым быть за чужой счет, меня бы кто пожалел что ли…
…июля 1836 года
Знал ли я ранее, что такое счастье? Нет, наверняка не знал, сколь мелочные теперь вещи делали меня несчастливым, но на поверку оказывалось – пшик, пузырь мыльный, но теперь я счастлив воистину, всей полнотой счастья. Как же хорошо это, Господи, благодарю Тебя…
14 декабря 1835 года
Десять лет, десять лет прошло. Десять лет мой жизни впустую. Нет, для вразумления, пожалуй, но сколько несчастия матушке. Как могли мы думать, что счастливыми других сделаем, а коль они того счастия и не хотели вовсе? Получилось, что только несчастье и принесли – себе, родным… Мятежник, лишенный званий и наград – вот кто я теперь, и матушка моя – мать государственного преступника.
Да, на площади я не был, виновен лишь в недоносительстве. Но таковых – сплошь и рядом – Анненков, Ивашев, Ентальцев, пред самым моим приездом покинувший Березов с супругою. И все мы – преступники, принесшие беды и несчастия родным нашим. Грех этот отмолить разве детям достанет.
Письмо Варваре Белокриницкой от княгини Львовой второе
Здесь, меблированные комнаты,
В.О. 16 линия, дом Уваровой
Неделя о Мытаре и фарисее[18], 1831 год
Варенька, голубушка, не кручинься, родная моя, все уладится. Была я вечор у Елены Дмитриевны. Говорили долго, сама не рада поначалу была, что поехала, да только сердце у нее доброе, оттаяло. То со страху она бросила тебе слова те, испугалась, что человек чужой, да откровения такие. А коли б слышал кто? Каково ей? От сына не отреклась графиня, да только сумела как-то и дом, и пенсион сохранить, и титул свой. Хлопочет о сыне, но страшится, как бы про нее не вспомнили, да не случилось что плохого.
Были б в дому у нее, может, и разговор бы лучше пошел, а так – место людное.
Винилась графиня апосля, что обидела тебя, а как узнала, что ты уезжать собралась, просила непременно повременить и быть у нее для разговору.
Надеюсь, письмо мое застанет тебя, Варенька, еще в столице. И прошу, возвращайся ко мне, негоже тебе со старой теткой одним жить. Да еще в дали такой.
Сердце мое болит за тебя, родная, а теперь еще и за этого неведомого мне полковника. Как получишь послание мое, так и приезжайте сразу назад. А там и к Елене Дмитриевне соберемся. Не знала я точно, в столице ли ты еще, посему на живую нитку все скроено, но так и к лучшему. Именины сегодня у нашего младшенького, гости будут. Графине я тоже приглашение отправила, так что может, и у меня свидитесь.
Не страшись, Варварушка, и не затягивай. Надеюсь, несмотря на твою прыткость и горячность, ты еще в столицах.
Ох, милая, сколько еще пережить придется, сердце таки болит за тебя. Ту ли дорогу выбрала, так ли все, как должно то? Маменьки нет, чтоб усмотреть и направить, а мою лучше и не спрашивать – горда больно, да спесива. Елена Дмитриевна не такова, смею надеяться, но и на твою maman не похожа, впрочем, близко не знаемся, ошибиться могу.
Вспомнилось мне, Варенька, как в детстве в гамаке сиживали и о замужестве мечтали. Как ты полковою дамою хотела быть, как соседка ваша, генеральша Рокотова, и на балы и рауты ездить. Где те мечты наши девичьи?
Все, mon coeur, заканчивать надобно, чтобы письмо к тебе успело. Обнимаю и жду непременно.
Твоя Ольга
Письмо Михаилу Боборыкину
В Москве, Пречистенка,
Собственный дом
Февраль 1831 года, Санкт-Петербург
Дражайший Михаил Дмитриевич, помощи Вашей и совета прошу относительно дел моих. Думается мне, имение, что с Вашим в Смоленских землях соседствует, продать мне надлежит, потому как пенсиона по смерти папеньки и тех денег, что от матушки в наследство остались, не хватает на содержания имения и дома московского.
Хоть и дорого мне гнездо родное, но дом того дороже, потому с ним расстаться вскорости придется.
Да еще, возможно, дорога мне предстоит вскорости. Дальняя, да неспокойная. И житье мое в столице весьма затратно выходит, хоть и княгинюшка все норовит к себе зазвать, да неловко оно как-то, и Катерина Матвеевна моя занедужила, едва только поправляться начала. По всему выходит, средства потребны немалые.
При встрече нашей последней обмолвились Вы, что Веселое Вам больно по сердцу. Так, может быть, могли бы поспособствовать мне в деле сем?