Помыв посуду, Варя с Андреем засобирались домой, когда за окнами уже стемнело и стало ясно, что скоро в квартиру вернутся соседи или бабушка Ромки, объясняться с которыми не хотелось. Но сбежать ребятам не удалось – зазвонил дверной звонок, и, насчитав пять раз, Ромка пулей вылетел из комнаты.
Последовал короткий диалог, после чего дверь открылась, впуская запорошенную снегом женщину, на шее которой мальчуган сразу и повис с криком «Мама!»
– Рома, Ромашка, маленький мой, дай маме раздеться, я с мороза, холодная, – говорила женщина, пытаясь одновременно снять пальто, поставить мальчика на пол и осмотреться.
– Здравствуйте, – вперед выступила Варя, – извините за вторжение, – она к месту вспомнила сказанное как-то бабушкой умное слово, – меня зовут Варвара Певницкая, а это – Андрей Стоянов, мой кузен, – произнеся имена, девочка замолчала, ожидая, что будет дальше.
– Дарья Дмитриевна Чернышева, – улыбнулась женщина, – можно просто Даша и даже без тетя, а как вы тут оказались?
– Это долгая история, – вперед неожиданно выступил Андрей, и Варя не стала ему перечить. – Мы хотели вам рассказать, вернее, это Варя хотела, – решил он все-таки переложить ответственность на девочку, а может, не знал, что сказать дальше.
– Что ж мы стоим, пройдемте в комнаты, – спохватилась Ромкина мама и, взяв мальчика на руки, пошла вперед по коридору.
– Она керосинку умеет зажигать и разные истории знает, – громким шепотом докладывал мальчуган маме.
– Вот и хорошо, а спасибо ты сказал? – уточнила мама, проходя в комнату и сажая Ромку на диван.
– А то как же, – кивнул тот, – что я нехристь какой неблагодарный? – Андрей не удержался и хмыкнул, да и мама малыша расплылась в улыбке – очень не вязались такие слова с маленьким ребенком.
– Так о чем вы хотели мне рассказать? – Дарья Дмитриевна села в кресло, пригласив ребят присаживаться где им удобно.
– Поминаете, я, то есть, мы нашли на даче чемодан. С письмами Романа Сергеевича Чернышева и Варвары Павловны Белокриницкой. Там много писем и дневники, и дом этот описан, – Варя говорила медленно, старательно подбирая слова, потому что она ничего не знала об этой Даше (хотя та ей и понравилась, можно сказать, сразу), и непонятно было, как она себя поведет.
– Да, дед говорил, что дом этот весь нашей семье принадлежал. Я маленькая была, не помню, мама придет, она лучше знает. А Роман Сергеевич – прадед мой, но от него только портрет и остался. И то – без рамы. Все в Торгсин снесли, хотя особо много чего и не было. А как письма к вам попали? Выходит, мы родственники? – Чернышева обвела взглядом притихших ребят.
– Не знаю, надо у бабушки спросить. Мы их на даче нашли, в старом доме. Бабушка говорила, что там усадьба раньше была, – начала Варя.
– А как зовут твою бабушку? – перебила Дарья, видно было, что ее это заинтересовало.
– Аглая Ильинична, – все и всегда называли Варину бабушку по имени-отчеству, никому и в голову не приходило сказать ей баба Глаша, даже когда маленькими были, так она держалась, словно несла себя по жизни, – Аглая Ильинична Закревская, а дача у нас в Сосновке.
– Да и бабушки наши из Ленинграда, там родились и выросли, – решил уточнить Андрей, – так что, наверное, не родственники, ваша же семья всегда тут жила.
– Ну, я-то да, сколько себя помню, но отец мой не один в семье, у него два брата и две сестры, а у самого прадеда трое детей было. Так что это надо все как следует узнать и проверить. Только давайте уже не сегодня, Ромка устал, мне на работу рано, да и вас, поди, дома заждались. Вот шестидневка кончится, будет выходной, и приходите, хорошо?
– Конечно, спасибо, – Варя и Андрей одновременно стали прощаться.
– Как думаешь, откуда у нас эти письма? – всю дорогу домой Варя думала над словами Дарьи Дмитриевны, прикидывая и так, и эдак, но ничего путного не выходило.
– Придем, спросишь бабушку, – Андрей пожал плечами, – ну не родственники вы им, я почему-то в этом уверен.
– А я – нет, – Варя показала мальчику язык и, взлетев на свой этаж, затрезвонила в дверь.
– Тише ты, егоза, – Аглая Ильинична улыбнулась внучке. – Что как на пожар? Раздевайся, руки мыть. Третий раз ужин грею. Андрей, не бросай пальто, давай пришью вешалку, и прятать не надо, все равно увижу. И что это вы оба такие взъерошенные? Случилось что?
Письмо шестое. К Нему
Февраль 1830 года, Москва
Роман Сергеевич, друг мой, простите долгое молчание. Не писала я не потому, что не хотела писать Вам. Уж простите прямоту мою, но люди мы взрослые, и как на духу скажу, письма мне Ваши получать приятно и отвечать Вам – в радость. Да только дела такие у нас тут на Москве закрутились, что не до писем мне было.
Все Филипповки и мясоед[12] прошедший маменька с братцем моим убивалась. То от урядника его откупала, то из участка вытаскивала, то по городу мы с ней бегали ночами, искали, где он, да что с ним. Потом, Слава Богу, как контуженного, в больницу положили, в хорошую, и вроде даже получше ему стало-то. Да только не зря говорят, пришла беда, отворяй ворота – голова у него начала болеть сильно. Так сильно, что прям невмоготу, и доктор прописал морфий колоть. Сначала немного, а там все больше и больше…
В общем, похоронили мы братца, намедни сороковины справили. И так мне его не хватает, сил нет. Маменька-то следом за ним отошла, так и не оправилась от горя. Осталась я одна со старой теткой тут на Москве, да в имении тетка Катерина живет, отцова сестра младшая, девица, вот и все родственники. Братец еще, Николаша, но он даже на похороны Ванечки из Европы не приехал и на письма почитай с полгода не отвечает, так что не ведаю я уже, что с ним нонче. На Благовещение маменьке сорокоуст будет. Даже не знаю, как спроворить-то, и как я тут одна со всем этим справлюсь. Вот и села Вам писать, так получается, что больше мне и посоветоваться не с кем. Ольгуша-княгинюшка, подружка моя сердешная, на воды отъехала еще на Святках и раньше Пасхи, поди, не вернется, а до Пасхи-то долгонько еще. Хотя и письмо мое до Вас разве только к Пасхе и дойдет и то вряд ли.
Но вот написала и словно поговорила, полегше стало. И давайте больше не будем о плохом да скорбном, скорбей нам Господь еще предостаточно выдаст, и хоть Пост сейчас, и как батюшка говорит, радоваться не положено, хочется мне хоть немного порадоваться.
Весне нашей, что уже началась потихоньку – ледоход намедни на Москва-реке смотреть ходили. Недалеко тут, по бульварам, у Яузских ворот. На 40 мучеников шли от утрени с тетушкой (мы к Петру и Павлу[13] теперь ходим), ледоход на стрелке видели. Далеко, правда, только наш отец Иосиф на покой ушел, а новый батюшка Агафадор, молодой, да черноризец – Ванечке нашему когда плохо было, он его только ругал и говорил, что он облик Божий позорит. А нешто братец виноват, что так сложилось, что ужасы такие на войне видел, что оправиться не смог? Отец Иосиф ласково с ним всегда беседовал, по-доброму, и Ванечка в себя приходил, и пьянство бросить обещал, и спал несколько дней спокойно, как батюшка с ним побеседует, маслом освященным помажет. Что еще они там делали – не знаю. Может, исповедовался братец, а может, просто по душам говорили, да только он лицом светлел всегда. А монашек новенький недобрый какой-то. Грех, наверное, так на служителя Божиего говорить, какой бы он ни был, благодать на нем, но как первый раз он порог нашего дома переступил, так и внутри у меня перевернулось что-то. Не смогла я его принять, хоть и крепилась поначалу-то – ради маменьки. А как Ванечка-то отошел, я даже рада была, что он в больнице лежал последние дни – там его больничный батюшка и пособоровал, и приобщил – потому что на отпевании отец Агафадор такую речь грозную сказал, что я едва из храма не выбежала. И пьяница наш Ванечка, и пропащий человек, и де, слава Богу, что Господь прибрал – матушке спокойнее. Разве можно слова такие говорить? Вот скажите мне, Роман Сергеевич, ведь священник, он служитель Божий и ко всем людям ровно относиться должен, как доктор что ли. И обличать в неправедной жизни, да еще покойника, разве правильно это?
Маменька как с похорон пришла, так и слегла, и более не вставала. А как ее схоронили, мы с тетушкой посоветовались, да пошли по ближайшим храмам. Грязевский храм[14] мне глянулся, он и ближе к нам, но тетушка заупрямилась, у Петра и Павла отец Сергий ей знаком был, батюшка его Закон Божий преподавал у них в Екатерининском институте, да и я его тоже немного помню. Так мы и попали к Петру и Павлу. Далеко только очень. Всю Мясницкую, бульвары. Когда погода хорошая, пешком-то ничего, можно и пройти, одна я завсегда так и делаю (в средствах мы стеснены нонче), а с тетушкой извозчика берем, своего выезда давно не держим.
Отвлеклась я, Роман. Сергеевич, простите великодушно, я ж про ледоход рассказывала и про весну нашу. Страшно как на стрелке-то, две ж речки, и лед сшибается, горка на горку налезает, шумит, грохочет, словно зверь грозный рычит. Мы с папенькой как-то в цирке были, вот там звери когда шумели, так же почти – тигр рычал, слон трубил, медведь ревел. Не помню, что их переполошило, но я тогда испугалась и расплакалась. Папенька растерялся, не знал, что делать, как успокоить меня, но тут клоуны выбежали, и я сама плакать перестала. Сейчас вспоминаю, смешно, а тогда очень страшно было, но больше всего запомнилось, что папенька просил маменьке не рассказывать, боялся, что она сердиться будет. А маменька наша,она очень добрая была, никогда не сердилась, много-много нам прощала, особенно папА и братцам, нас с сестрами в большей строгости держала. Но по внешнему виду сказать, что добрая да отзывчивая и вправду сложно было –всегда ходила строгая, с прямой спиной