, и платье наглухо застегнуто, разве на балы с папенькой когда ездила, надевала наряды с малым декольте. Открытых плеч не любила, все парадные платья непременно имели косыночки в тон – плечи прикрыть. А как папенька слег, так и она сразу сдала, ссутулилась вся, постарела, словно дух из нее вынули.
А потом Таточка замуж вышла, уехала, маменька против была, да Николеньке деньги нужны были на поездку, потому он возражать не стал. Всего-то два письма и пришло от сестрицы, а после муж ее отписал – умерла родами, и младенец тоже не выжил. Маменька долго убивалась, но ради нас с Зоей собралась и держалась. Дом на ней, имение – Николенька в Европе, Ванечка на Кавказ уже уехал. В имение летом съехали, маменька вроде в себя пришла, опять прежняя стала, а тут Зоенька в одночасье сгорела – глотошная[15] приключилась. Ей, говорят, только дети болеют, да вот, поди ты, как оно вышло. В имении на кладбище и схоронили ее, и маменька там жить осталась.
В Москву вернулась, когда уже Ване плохо было. Писала я Вам давеча, что князь Петра Голованов в имение его взял, они с Артемием, княжичем молодым, с детства дружили. И поначалу-то все ладно было, Ваня старого князя ослушаться не смел, вроде и пить бросил, и хорошо все было-то, да только случилось там что-то – не знаю, поругались они. Осерчал старый князь, да выгнал обоих. Они на Москву вернулись, и снова пить-кутить по кабакам. Потом-то князь Петр приезжал, маменьке в ноги кланялся, прощения просил, что вспылил. «Дурак я, – говорит, – старый, гордость взыграла, мальчишку приструнить не мог. Обиделся. Прости меня, матушка, и сына моего непутевого прости», – плачет стоит, убивается. Да что уж плакать-то было, слезами Ванечку нашего не вернуть…
Простила его матушка и я простила. Что уж теперь. Коль виновен, Господь его вразумит, не мое дело других судить. Как раз на Прощеное он приехал, на девять дней Ванечке. Ну как не простить, коль все друг у друга прощения просили.
И у Вас, Роман Сергеевич, я прощения прошу, коль обидела чем, может словом каким, невниманием, тем, что пишу редко. Простите грешную рабу Божию Варвару, и да простит меня Бог так, как я прощаю Вас.
Пока письмо мое до Вас долетит, наверное, уже и Светлое Христово Воскресение настанет. Вспомяните там обо мне и братце моем Николае, пусть он домой вернется…
Что-то я, Роман Сергеевич, все о грустном и о грустном – начала про весну рассказывать, а снова к своим горестям вернулась. Не отпускают они меня, уж простите. Может, просто, мало времени прошло, а может, и постовое уныние на меня накатило. Уныние – грех смертный, сие мне ведомо, да только никак почему-то не проходит. Села писать Вам, думала развеяться, а выходит только еще на Вас груз своих мыслей и забот переложила.
Тетушка Катерина в имение зовет, да и тетка Параша моя тоже на свежий воздух просится, только хочется мне Ольгушу мою дождаться, по душам поговорить, а там уже и ехать можно будет.
Радостно Вам отговеть, Роман Сергеевич, и Пасху встретить, да и нам того же. А там весна настоящая настанет, может, и на душе легче будет, а уж в имении и подавно. Вы давеча сказывали, что у Вас тоже имение радом с нами под Смоленском. Если маменька Ваша летом там живет, мы могли бы познакомиться невзначай. Уездное-то дворянство не такое чопорное, как на Москве, да и летом каждый бал или праздник у соседей за счастье считается. Но это на Ваше смотрение, Роман Сергеевич, просто думается мне, что вдвоем нам легче будет если не помилование, то хоть послабление участи Вашей выхлопотать.
Молитвенница о Вас,Варвара Павловна Белокриницкая,
и Ваших молитв прошу обо мне.
Письмо седьмое. К Ней
Июнь 1830 года. Березов
Варвара Павловна, Ангел мой, Христос Воскресе! Правы Вы оказались, ох как правы. Пока письмо Ваше до меня долетело, да пока ответ писать сел, уже не только Пасха, но и Троица пройти успела. Уж и пост Петров на исходе. Хотел сразу отписать, как получил весточку – неделю тому было – да никак не складывалось. Батюшка в храме попросил помочь, детям моим, у которых учительствую, решили после Светлой испытания устроить. Настоящие, как в корпусе было. Надо было и билеты писать, и помогать ребятишкам готовиться. Потому мы тут с отцом Петром трудились, не покладая рук. А еще он ремонт затеял, я ему тоже помогал, как мог. Я ж и топор в руках держать могу, и рубанок – в юности обучился. Мы тогда все мечтали сами все делать, глупые были, молодые, силу девать некуда. А может, и правильно, вот теперь умение мое пригодилось.
С грустью прочел я письмо Ваше о кончине братца и матушки. Горько это, больно. И еще больнее, что батюшка так повел себя. Говорил я с отцом Петром, он даже в консисторию писать собирался, еле уговорил его не делать этого. Господь, думается мне, сам вразумит монаха того, а Вам в самом деле лучше у Петра и Павла будет. Знаю тот храм, хаживал в него.
Горько мне еще оттого, голубушка, Варвара Павловна, что одна Вы там, на Москве. Ни подруги верной, ни души родной, с кем поговорить, кто ободрит и наставит. Тетушки, оно хорошо, да только, как понял я, и они возрасту преклонного. Помоги Вам Господь и Матерь Его Пресвятая, Варвара Павловна. Только не унывайте, Ангел мой, все управится. Вот как на духу – управится все и будет светлая полоса в жизни Вашей. Непременно.
Сон мне намедни приснился. Хоть обычно-то не верю я снам и не запоминаю никогда, а тут так въяве все привиделось. Не осерчайте на меня за вольность, пусть и во сне, Варвара Павловна. А приснилась мне Пасха Христова. Храм, певчие красиво поют «Ангел вопияше»[16]. Нежно так верхний голос выводит. И словно Вы стоите в храме у иконы и улыбаетесь. Подхожу, рядом становлюсь, и вместе мы песнопение слушаем, а как хор умолк, обращаетесь Вы ко мне с пасхальным приветствием. И так светло и радостно – и от слов Ваших, и от улыбки. И похристосовались мы с Вами, Варвара Павловна. Пусть и во сне, но я таким радостным проснулся. Не описать. И вот какой день уже хожу под впечатлением. Словно и не во сне это было, а въяве. Будто смилостивился над нами Господь и грядущее показал.
Не знаю, право, что скажете на это, только не серчайте, прошу Вас, я ж от чистого сердца, и в мыслях ничего дурного не было, но коли обидел вдруг невзначай, прощения прошу.
Маменька намедни отписала, что дело мое с мертвой точки сдвинулось: прошение ее приняли благосклонно, и мне теперь от казны деньги на пропитание выдавать будут. Четыре рубля серебром в месяц с копейками. Маменьке это жизнь во многом облегчит, да и мне не так скудно тут будет. Хотя, грех Бога гневить, я лучше многих устроен – и на поселении, не в остроге, и на квартире живу, и все здесь ко мне хорошо относятся с легкой руки отца Петра. Не знаю уж, за какие заслуги батюшка так меня полюбил, да только легко мне с ним общаться, и своим я себя здесь чувствую. Говорил отец Петр, как в уезд ездил, что в канцелярии чиновник сказывал – еще нашего брата – дворян ссыльных в Березов к лету на поседение определят. Что как мои знакомцы среди них сыщутся, вот будет радость-то.
Еще маменька отписала, что на лето – аккурат после Троицы – уедет она в Чернышевку. Писали Вы, что и у Вас именьице под Смоленском, вроде даже название говорили в первую нашу встречу и единственную, да только запамятовал я. Боборыкин Дмитрий Николаевич, батюшки моего друг давешний, он сосед наш, может, знаете. Больно хорошо было, коль он знакомцем Вашим али матушки Вашей покойной окажется. Он в наш дом вхож давно, и маменька его уважает. Он и познакомить может Вас с нею. Вот радость мне была бы. А то, хотите, я ему сам отпишу. Он старик добрый, воспитания екатерининского, вольного, слова не скажет и не подумает дурного ничего, это я обещаю. Но ничего без Вашего ведома предпринимать не стану, как Вы решите, так и отпишите мне. Ваш покой мне всего дороже.
Какие погоды на Москве нынче? Чай, жара стоит, аль дождливо? Я дождь страсть как люблю. Помню еще в усадьбе, мальчонкой, под дождь всегда выбегал с черного крыльца и носился, пока маменька не заругает. А потом, уже в городе, в корпусе, коли дядьки не было поблизости, открывали окна и на подоконник садились, смотрели на стену водяную. Это ж какая силища природная, столько воды, мощь какая, красота одним словом. Мы и мальцами с братцем никогда грозы и дождя не боялись. А сестрица страшилась грозы. Мы все над Марьюшкой подтрунивали. А она, может, и правильно страшилась – от молоньи и погибла. Давно это было, а как гроза сильная начнется, молоньи, гром, часто я, коль глаза закрою, Марьюшку вижу. Почему она тогда по ягоды одна ушла, Бог весть. Только под деревом схорониться решила, а в него как раз и попало. Она как живая была, Марьюшка. Маменька поверить не могла, что умерла. Как она тогда плакала и убивалась, руки на себя наложить хотела, насилу откачали. Как вы про сестрицу написали, что от глотошной скончалась, так и я про Марьюшку вспомнил. Батюшку попросил в синодик записать всех Ваших – и братца, и сестер, и маменьку. Помоги Господь, отец Петр помолится, Царствие Небесное родным нашим.
Вот писали Вы давеча, что все о грустном, а мне о радостном поведать хотелось, чтоб повеселить Вас там на Москве, а выходит, и сам я все более о грустном пишу. Как говорится – начал за здравие, а кончил за упокой. А ведь, коли посмотреть здраво, радоваться надо и за ушедших наших. Они у Господа сейчас, и хорошо им там. Покойно и радостно. Вот братец Ваш, Ванечка, писали Вы, мир в душе потерял, как с Кавказа вернулся, а потом и образ человеческий, как пить начал. А теперь-то он у Господа, и верится мне, что в кущах райских пребывает как герой войны. Нет его вины в том, что так случилось – слаб человек, против пагубных привычек ох как слаб, это мне и отец Петр сказывал, да и в книгах, что я у него читать брал, тоже написано – слаб человек и немощен. Только немощь свою преодолеть надобно, а не лелеять. Вот преодолеет человек немощь – за то ему награда от Господа сыщется. Какая? Да каждому своя. Я вот считаю, что общение с Вами – награда моя. Только награда незаслуженная. Не мог я ничем такую награду заслужить – авансом Господь мне свои милости раздает. А я радуюсь и благодарю. И на душе легче становится. Раньше все больше роптал, а сейчас благодарить стараюсь. Жизнь-то она как повернулась – все у меня было, и карьера завидная, и друзья, и в войне с Наполеоном выжил, почитай