Поэтому остается только констатировать, что вообще-то я ни капельки не удивилась тому, с чего началась вся эта череда несчастий. Сверкера всегда тянуло к шлюхам… И ты…
Отрывок из письма Сисселы Оскарссон
от 13 января 1998
(так и не отправленного)
Слишком поздно, МэриМари. Ничем не могу тебя утешить.
Но, когда я лежал этой ночью без сна, думая о тебе, мне кое-что пришло в голову. Помнишь «Недостающую Вселенную»? Она стала бы моим первым стихотворным сборником, если бы ее всюду не завернули. Но ты ее когда-то читала и, думаю, поняла, что в некотором отношении эта книга — о тебе. Я всегда подозревал, что у тебя не только имя двойное.
Дело вот в чем: у всех элементарных частиц во Вселенной имеются античастицы. Они образуют симметричные пары, притом что не выносят присутствия друг друга. Если они чересчур сближаются, то взаимоуничтожаются, превращаясь в свет.
При рождении Вселенной постоянные частицы возникали и разрушались. Поэтому Вселенная и состоит преимущественно из света. И лишь миллиардная доля этих частиц образовала обычную материю, вещество, из которого состоим и ты, и я, и весь мир. Но где же антиматерия? Где наше отражение, такое похожее на нас и при этом совершенно иное? Этого мы не знаем. Знаем только то, что здесь, в пределах досягаемости нашей мысли и разума, антивещества нет. Однако все расчеты показывают, что где-то оно обязано быть.
Вот, пожалуй, единственное утешение, которое, как мне показалось, я мог бы тебе подать, — мысль, что существует такое место, где этого не произошло. И я пожелал бы тебе такой способности — время от времени закрывать глаза и отдыхать в таком месте.
В то же время я знаю, что это невозможно. Что произошло — то произошло, и прошлое неуничтожимо…
Отрывок из письма Торстена Матссона
от 1 февраля 1998
(так и не отправленного)
испытание
Как только они появились в посольстве, она спряталась в туалете.
И сперва даже не стала включать свет, просто стояла в темноте, прижавшись лбом к кафелю. С закрытыми глазами, наверное, не знаю, знаю только, что вокруг нее было так же темно, как и вокруг меня. Темнота очень успокаивает. Почти утешает.
Ей бы хотелось и тишины, но от шума и голосов других гостей дверь не спасала. Хотя, в общем, ничего страшного — просто приглушенное журчание благовоспитанных разговоров. Можно пережить. Если чуть-чуть отдохнуть в темноте, то пройдут эти покалывания в языке и чувство легкого онемения в правой кисти. Как и головная боль, затаившаяся над правым глазом.
А ведь признаки налицо, хоть она не пожелала их замечать. Мне, собственно, это не так уж важно. Мэри всегда отлично ладила со своими иллюзиями, а мне всегда было проще поладить с Мэри, пока она их вот так лелеет. Уже много лет назад она внушила себе, что все в порядке и того, что однажды случилось у нее с речью, больше не повторится — что этого вообще случиться не может. Прошлое выстрадано и преодолено, прожито и осталось позади. Все стало иным. И она тоже. Стало быть, и покалывания, и онемение ровным счетом ничего не значат, и головная боль, да ну, наверное, все просто оттого, что Хокан Бергман возвращался через Балтику тем же рейсом. А она и не заметила — увидела его, только поднявшись с кресла, когда уже приземлились. Он сидел в следующем ряду после нее и терпеливо дожидался своей очереди на выход. Он явно не торопился, все указывало на то, что ситуация его весьма устраивает. Пусть министр и ее свита спокойно соберут свои бумаги и портфели. Когда Мэри наткнулась наконец на его взгляд, Хокан Бергман чуть улыбнулся, едва заметно подняв правую руку.
— Привет, Мэри, — сказал он тихонько. — С возвращением. Ну как тебе?
Мэри притворилась, что не слышит, отвела глаза и стала сосредоточенно надевать пальто. Но чувствовала, что он не сводит с нее взгляда.
— До встречи на конференции, — сказал он. — Интересно будет послушать твой доклад. Очень интересно.
Сморгнув, открываю глаза. Я полностью стала собой. Темнота уже не такая непроглядная, теперь я вижу. От прожекторов за наружной оградой ночь кажется серой, словно вот-вот рассветет. И очень тихо, но если вслушаться как следует, то услышишь в тишине множество звуков. Резиновые подошвы шаркают по линолеуму. Гремят ключи. Вот голоса — это Роситу в третий раз за ночь отпускают в туалет. Время от времени доносится пронзительный голос Анастасии из соседней камеры. Плачет она или поет на своем языке? Понять невозможно.
А уже завтра все это окажется для меня недостижимым. Останется лишь воспоминание, в сущности неуловимое. Быть может, я снова начну сомневаться, правда ли, что это случилось на самом деле, что я, Мари Сундин, дочь Херберта и Ренате, некогда жена Сверкера, к тому же главный редактор и член Бильярдного клуба «Будущее», провела целых шесть лет в Хинсеберге.[4] Осужденная за убийство.
Поверить в это я до сих пор не могу. Сегодня моя последняя ночь в тюрьме, а я до сих пор не могу в это поверить.
Куда более вероятно, что жизнь продолжалась так же, как прежде, и я, пройдя через период смятения и отчаяния и последующий курс кризисной психотерапии и генеральной уборки сознания, смиренно предпочла остаться верной женой. Наверное, я с головой ушла в работу и сделала стремительную карьеру, — когда все случилась, мое имя стало одним из наиболее часто упоминаемых в связи с предполагаемым новым составом кабинета министров. Да. Все могло сложиться именно так. Если бы я не подняла тогда руку, если бы не схватилась за провод и не выдернула его, я бы стала другой. Например, той женщиной, что стоит, прижавшись лбом к кафелю в туалете посольства, — министром международного сотрудничества, урвавшим пару мгновений, чтобы побыть одной перед тем, что предстоит сегодня в течение дня. Ведь каждая минута строго расписана. Сперва обед в посольстве. Затем отъезд на конференцию. Торжественное открытие. Ее собственный доклад. Другие доклады. Отъезд в гостиницу, надо переодеться. Ужин в ратуше города, название которого она вот уже мгновение безуспешно пытается вспомнить…
Полагаю, что память у Мэри работает не совсем так, как следует, и что это ее тревожит. Она винит в этом себя — будто все оттого, что она так целеустремленно попыталась уничтожить воспоминание о некоем дне семь лет тому назад, когда Анна вдруг возникла на пороге ее кабинета, оттиснув на ее жизни печать соответственно «до» и «после». Разумеется, пришлось научиться скорбно хмурить лицо, когда кто-то заводил речь о том дне, но это только наигрыш и притворство. На самом деле она не слышит, что говорится, слова успевают утратить смысл задолго до того, как достигнут ее барабанных перепонок. Столь же решительно она оттолкнула свои собственные мысли. И лишь несколько лет спустя осознала, чем за все это придется заплатить. Прежде она могла скользнуть в прошлое и выскользнуть из него, когда захочется, но теперь двери туда заперты. Уже нельзя спастись от невыносимой скуки заседания, вызвав в памяти одну из ночей Мидсоммара[5] с Бильярдным клубом «Будущее», нельзя услышать те голоса и смех или вспомнить ощущение, когда глубокой ночью грубый шерстяной свитер колет щеку, и не знаешь, да и не важно, на ком он надет, этот свитер, — на Магнусе, или Торстене, или Пере. Но она утратила не только эти ночи. Детство и юность, работа и первые годы со Сверкером перестали быть воспоминанием, превратившись в сухое знание. Она знала, что выросла в белом домике, что мать окрестила ее Мэри, а отец называл Мари и что она всю свою юность играла сама с собой, будто у нее двойная жизнь, что у нее есть второе «я», оно просыпается, когда она засыпает, и засыпает, когда она просыпается. Знала она и что мама погибла в автомобильной аварии, когда Мэри едва исполнилось двадцать четыре года, и что отец, страшно изувеченный в той же аварии, прожил еще четыре года — но вспомнить этого не могла. Все это были только слова. Вся ее жизнь превратилась в слова.
Хотя, похоже, положение меняется к лучшему. Вчерашним утром, проснувшись, она ощутила отчаянный страх, что не узнает Пера, когда снова с ним встретится, и, сколько ни напрягалась, не смогла вспомнить, как он выглядит. Он стал лишь описанием: белокурый и синеглазый. Но тревога оказалась напрасной: когда весь состав делегации собрался наконец в VIP-зале аэропорта, сомнений не осталось. Мужчина, что стоял в глубине зала в расстегнутом пальто и заложив руки за спину, точно был Пер. Однако не очень похожий на себя. Волосы по-прежнему густые и золотистые, но лицо с тех пор набрякло, а глаза сузились. От виски, подумала она. От виски и бессчетных ночных судилищ…
Он смотрел на нее твердым взглядом, но не двигался с места. Таков протокол, это знали они оба, ему как послу полагается стоять у самых дверей и приветствовать ее первым. Возможно, это еще и наказание, пусть нелепое и запоздалое, за то, что он видел ее с Торстеном, как они плавали нагишом в озере Хестерумшё — на последнем праздновании Мидсоммара Бильярдным клубом «Будущее».
— МэриМари, — сказал он, когда она остановилась перед ним.
— Пер, — сказала она.
— Давно не виделись.
— И не говори.
— Ты теперь министр. Поздравляю.
— Спасибо.
— Как дела у Сверкера?
— То так, то сяк.
— Какой все-таки кошмар.
— Да уж.
— Кошмарнее не придумаешь.
— Да.
— Так что, мы выезжаем?
— Да.
Кто-то вежливо покашливает в раздевалке перед дверью туалета, и Мэри, спохватившись, торопливо шарит по стене в поисках выключателя. В следующий миг она стоит и щурится в слепящем свете галогеновой лампы. Альбатрос, поспешно думает Мэри, сама не понимая, что имеет в виду. Осматривается. Изящный посольский туалет: рельефный кафель стен элегантно контрастирует с клинкерной плиткой на полу. Кто-то — наверное Анна — тщетно пытался смягчить этот брутальный холод новизны, веером развесив над раковиной полотенца пастельных тонов. Бледное лицо, виднеющееся поверх них в зеркале, уюта тоже не добавляет. Оно слишком туманное. Неопределенное. Плохо различимое и с трудом поддающееся описанию.