— К твоей милости обращаюсь, Александр... Извиняюсь, товарищ депутат. Помоги моей беде. — Ее голос уже не кажется мне ни ласковым, ни песенным. Разговаривает, как обыкновенные попрошайки, древние старухи с церковной паперти. «Твоя милость!..» Ну и сказанула.
Разозлился я. Не сдержался.
— Что это вы так разговариваете на пятнадцатом году народной власти?
— Как заслуживаешь, так и разговариваем. Геройская личность! Депутат!
— Рабочий депутат! Слуга народа!
— Какой же ты слуга? Во-он ты где, — рукой до чуба не достанешь! Почитать тебя надо всем простым людям.
— «Простые люди»!.. А я кто? Видели в музее, какой я граф?
— Не граф, а все-таки... Далеко яблоко от яблони откатилось. В газетах красуешься. Напоказ со всеми своими бебехами выставлен. Верховодишь. Другим сухарика невдоволь, а ты премиальные пироги отхватываешь.
— Темный вы человек, мамаша!
— Так оно и есть! Разве я перед тобой высветляюсь?
— Теперь всякий, кто хорошо работает, в почете у государства и людей... Ближе к делу! Чего вы хотите от меня?
Может и не вдаваться в подробности. Догадываюсь о ее беде. Работает артельной кухаркой. Живет с детьми в бараке, в общежитии человек на сорок. Мечтает об отдельной комнате. Извелась жить у всех на виду. Понимаю, сочувствую, но... Не помогу ее беде. И не по моей это части — жилотдел. Я как депутат школами, библиотеками да красными уголками занимаюсь.
Не отвечает она на мой вопрос. Приходится еще раз спросить:
— Какая у вас беда, гражданка?
— Уважишь мою просьбу, депутат?
— Смотря какую!.. А если вы попросите, чтобы вам в услужение пошла сама морская царевна? Или захочется жить в трехкомнатной квартире?
— Не бойся, Саня! Моя просьба простая, тебе по силам.
Чего она волынит, если ее просьба и в самом деле простая? Выкладывай, тетя Мотя, не тяни кота за хвост! Ленка моя ждет.
— Слезы мои сиротские ты можешь высушить.
Я смутился. А не подсмеивается ли, не разыгрывает ли эта тетка автора очерка «Слезы»?
— В чем дело, мамаша, говорите!
— Яка я мамаша? В сестры гожусь. Рокив на десять старше тебя, а может, и того нет.
Она беспокойно потрогала черный, с проседью узел волос, провела кончиком языка по сухим губам.
— Ты не смотри на мою седину. Я давно, в семнадцать лет побелела.
Вот самое подходящее время повздыхать о невозвратной молодости. Эх, бабы!..
— Хорошо, согласен скостить лет двадцать. Говорите, сестрица, чем и как я могу осушить ваши слезы?
— Очень просто: войди в мое положение. Сиротствую я. Отца, и мать, и всех родных похоронила, а братеника, живого и здорового, потеряла бесследно. Вот и обращаюсь к твоей милости: посодействуй.
Ну и просьба! Да как же я могу посодействовать? Розыскным и справочным бюро не ведаю. В милиции не служу.
Я растерянно смотрю на женщину.
— И рад бы, но... канцелярии своей не имею, прав розыскных не предоставлено.
Ничего плохого не сказал, не посмотрел на нее косо, но она обиделась. Лицо ее, и без того смуглое, налилось чернотой. Так взбеленилась, что даже голова затряслась.
— Яка канцелярия? За шо ты мое горе казнишь? Брат мой, братик, кровинушка родная, без вести пропал, як в воду канул. Чуешь?
Не глухой, все разбираю, а вот она туговата на ухо.
Терпеливо объясняю, где и как помогут ей разыскать пропавшего. Даже предложил проводить ее к начальнику милиции.
Не помогло.
Сверлит меня своими глазищами, налитыми слезой, обиженно дергает губами.
— Я к тебе с живым горем, а ты меня — дохлой бумажкой... Ты человек или не человек, а? Были у тебя отец и мать, брат и сестра? Скажи, кто ты?
Надоело! Вот навязалась, сумасшедшая! Может, она и в самом деле чокнутая? С такими надо осторожно разговаривать.
— Человек я, сестрица. Сочувствую вашему горю. И помогу разыскать брата, если он жив. Как его звали?
Зябко повела плечами, не отвечала.
— Как звали брата?
Молчит. Самых простых слов не понимает. В третий раз спрашиваю:
— Имя у вашего брата было?
Поняла наконец, встрепенулась.
— Как же!.. Шурка по-улишному и домашнему, а по метрике — Александр. Твой тезка.
— Фамилия?
— И фамилия с твоей схожая. Медаль с оборотной стороны. Сытников. Шурка Сытников!
Сумасшедшая, не иначе. И додумается до такого: «Медаль с оборотной стороны». Голота и Сытников! Ладно, стерпим, не такое видали!
— Ну, а вас, сестрица, как звать-величать? Клавдия Ивановна? Или Татьяна Григорьевна?
— Мария Игнатьевна. Сытникова. Девичья это фамилия. Маша Сытникова.
— Очень приятно! Выходит, вы все-таки не сирота. Замужем? Детей имеете?
Она почему-то опять насупилась.
— Куда ты суешься, депутат? Мой муж и мои дети тебя вовсе не касаются.
— Как же так? Ваш брат меня касается, а все прочее... Несправедливо.
— А где ты ее видел, справедливость?
— Что вы сказали?
— Я говорю, справедливость и правду днем с огнем не найдешь. Так уж повелось испокон веков.
Ну и собеседница! Революцию, самую справедливую из всех революций не увидела. Как мы четырнадцать держав, напавших на нас, расколошматили, покарали своим справедливым мечом, не приметила. Как буржуев и помещиков извели, как кулака ликвидировали, как пятилетку в четыре отгрохали, как строим социалистическое общество, самое справедливое общество на земле, тоже проглядела.
Жаль, что я на такую слепую тетерю потратил уйму времени. По-человечески разговаривал с ней, а она наверняка бывшая хуторянка. Из раскулаченных или недораскулаченных.
До конца все ясно, с кем столкнулся, но я все-таки делаю еще одну попытку образумить «сиротинку».
— Марья Игнатьевна, вы забыли, где и в какое время вы живете. Оглянитесь!
— С утра до вечера только и делаю, что оглядываюсь, а вот ты... Слушай-ка, праведник, знаешь ты сам, как живешь: по правде или кривде?
Все. Хватит! Терпел сколько мог, не могу больше.
Отвернулся я от злобствующей тетеньки и быстро зашагал прочь. И «до свидания» она не заслуживает.
Глава девятая
На горячих путях появился еще один наблюдатель. Притулился к бетонной колонне, в тени козырька литейного двора, и таращится на меня. Одна нога почему-то поджата, как у цапли, торчащей на зеленой кочке посреди болота.
Кто такой? Какого роду-племени? Скорее всего монтажник, мастер по железу — штаны его кое-где заляпаны суриком. Верхолазы вот так же лихо, на одной ноге, красуются на вершине трубы или на самой крайней точке небоскребной домны. Людей пугают и себя возносят.
Он меня бесцеремонно разглядывает, а я — его. Чересчур высок он, чересчур широк в груди и в плечах. Голова лобастая, сивая, как у матерого волка. Глаза зоркие, охотничьи. Лицо крупное, грубо прокаленное загаром и молодым плиточным румянцем.
Я стою под желобом, жду чугун. А он чего здесь околачивается? Похоже, только моей личностью интересуется. Давай, дядя, спрашивай, допытывайся!
Стоит, зыркает в мою сторону и не собирается рта раскрывать. Неразговорчивый мужик. Потеребить его, расшевелить, что ли?
— Смотри, земляк, как бы колонну не свалил! — говорю я.
Не пожелал откликнуться.
Теперь в самый раз отвернуться и забыть незнакомца, а я плюю на собственное достоинство и во все глаза смотрю на него, жду чего-то. Взбаламутил мою душу сивоголовый. Чем именно, и сам не пойму.
Поднатужился горлом, крикнул:
— Эй, дядя, чего высматриваешь? Говори, секретов не имеем!
Соблаговолил услышать и откликнуться.
— Опоздал маленько встревожиться. Все, что мне надо было, я уже высмотрел.
Он достал кисет, неторопливо свернул козью ножку, закурил.
— Крути, не верти, а так оно и есть: на миру и смерть красна. Верно! С точностью до одного миллиметра... Раки любят, чтобы их варили живыми.
И рассмеялся. Мясистые губы раздвинулись, открыли крупно нарезанные зубы.
«Раки любят, чтобы их варили живыми»... — Недавно где-то слышал я эти странные слова.
Не сказав ничего больше, он ушел. Послал бог встречу!
Поворачиваюсь к своему помощнику.
— Слыхал, Вася?.. Не знаешь, кто это?
— Домовой! Нечистая сила. Так он смотрел — душа в пятки убегала.
Подтрунивает Вася, но и он, чувствую, заинтересован наблюдателем.
Топот тяжелых, окованных сапог. Грохот ведер. Утробный кашель... Распахивается дверь, и на пороге появляется сивоголовый. Как он нашел меня? Зачем я ему понадобился?
Подходит к кровати и браво, на солдатский манер, поет:
— Вставай, вставай, браток! Вскипел уж кипяток!..
В подоле его рубахи шевелится, кишит, шуршит клешнями и шейками черный, пахнущий речной сыростью рачий клубок.
— Раки любят, чтобы их живьем варили. — Сивоголовый беззвучно, глухо смеется. Мертвый оскал, а не живой смех.
— Вставай, историческая личность, будем пировать!
Достает бутылки с пивом. Вываливает раков. Они уже красные, пучеглазые, глянцевитые, как на обложке конфет. Клацают по столу клешнями, поют:
— Мы любим, мы любим, мы любим вариться живыми!..
И один за другим вползают мне в брюхо. Я полнею, разбухаю и... лопаюсь.
Сивоголовый, поджав ногу, сидит на подоконнике и хохочет. А в углу затаилась какая-то женщина, вроде той малахольной хуторянки. Тихонько плачет и шепчет: «Саня, Санюша, жалею тебя».
Открываю глаза. Тарахтит будильник. Луч утреннего солнца припекает лицо. С улицы доносятся моторные выхлопы. И приснится же такое! Не надо было вчера, на ночь глядя, пиво пить и воблу глодать.
Вася отпрянул от окна, присел на корточки, дурашливо схватился за голову.
— Спасайся, братцы, кому жизнь не надоела! Идет!
— Кто?
— Он! Чудо-юдо.
Выглянуть в окно я не успеваю. Сивоголовый уже поднимается на паровоз. Теснее и темнее стало в нашей кабине.
Гость едва-едва склоняет голову, тяжелую от важности и ума: догадывайся, мол, хозяин, если смекалистый, здороваюсь с тобой.
Вася берет жестянку с маслом, тихонько спускается вниз. На земле он опять выкаблучивается: корчит рожу, жестикулирует, как иностранный специалист, показывает мне, в какое безвыходное положение я попал.