Раньше рад-радехонек был, когда на велосипеде ехал, а сейчас без всякого смущения на заморской гончей собаке раскатываю. Да еще с самим Губарем на кожаных подушках восседаю. Привык запросто с начальством общаться.
— Ну, земляк, как поживаешь?
— Хорошо, Яков Семенович. А вы?
— Мое дело десятое. Не обо мне сейчас речь. Значит, хорошо? Оно и видно. Сияешь. Так и дальше держи, земляк. Хозяин! Владыка рабоче-крестьянской державы. Пуп земли советской.
До стычки с Тарасом и Квашей такие слова услаждали мой слух. Теперь не перевариваю. Не считаю себя ни замухрышкой, ни пятым колесом телеги, ни тем страшилищем, о котором говорил Кваша на трепплощадке. Но и не владыка, не пуп. Просто рабочий человек.
— Почему хмуришься? Чем я тебе не угодил?
— Мало похвалили. Больше заслуживаю. Будь ласка, нахваливайте еще!
Губарь расхохотался.
— Тебе, оказывается, нельзя палец в рот класть, — кусаешься. Недооценил. Забыл, что ты не просто ударник. Призвался! Читал я твой рассказ и радовался. Ну, а как дальше? Продвигаешься в литературу или на месте топчешься?
Я пожал плечами, ничего не сказал.
— Имей в виду, земляк, я кровно заинтересован в твоем сочинительстве. Особенно в тех художествах, какие ты втихомолку тайно намалевал.
— Какие художества? — Я с недоумением посмотрел на Губаря. — Какая тайна?
— Не темни! Все я видел.
— Что вы видели?
— Ты гений, земляк! — Губарь подмигнул. — Так искренне притворяться!.. Браво! Но и это не поможет. Сейчас уличим малярных дел мастера.
Петя прислушивался к нашему разговору и ухмылялся. Очевидно, он был в курсе того, что замыслил Губарь.
— Яков Семенович, куда мы едем?
— На закудыкину гору, на место твоего преступления.
Ну и Губарь! Вот о ком можно написать не только рассказ, но и повесть и целую книгу. Был клепальщиком, а теперь голова Магнитки, всему миру виден. Тратит в месяц миллионы и миллионы долларов и рублей. Прямым проводом связан с Кремлем. Отчитывается по телефону перед наркомом и самим Сталиным. Член ВЦИКа. И развеселая, всем доступная личность. Недавно писатель Ефим Зозуля напечатал о нем громаднейшую статью в «Правде». Хороший портрет волевого начальника вылепил. А Губарь, слышал я, посмеивался над своим изображением. Интересно, чем недоволен? Спрашиваю:
— Яков Семенович, почему вам не понравилось сочинение про знаменитого директора?
— Откуда ты взял? Кому не нравится, когда его нахваливают! Еще больше себя любишь. Забываешь про свой маленький рост. Богатырем себя видишь.
— Нет, правда, Яков Семенович!
Губарь перестал смеяться.
— Не завидуй Зозуле, Сашко! Не про нас, директоров, тебе надо писать, Не я отгрохал эти домны, мартены. Не на моих плечах держится Магнитка. Ищи героев в котлованах, у домны, на верхотуре, где вкалывают монтажники Атаманычева. В своей душе получше поройся, ударник, призванный в литературу! Вот тебе и вся правда.
Так я ему и поверил! Скромничает. Губарь смотрит на меня опять с лукавинкой, себе на уме, и дальше отнекивается.
— А насчет своего портрета я вот тебе что скажу... Слушай да на ус наматывай. Не волевой я начальник, а канатоходец. С утра до вечера туда и сюда по туго натянутой проволоке мотаюсь, балансирую над пропастью. Эквилибрист. Не схитришь — не победишь. Ловчу с землекопами, бетонщиками, монтажниками, горячими рабочими и даже с самим наркомом. А что делать? Денег и материалов дают в обрез, а требуют... Губарь, кровь из носа, к Первому мая забетонируй фундамент блюминга!.. Губарь, не оскандалься, к сроку задуй мартеновскую печь!.. Губарь, не подкачай с четвертой домной!.. Губарь, не прозевай и то, и это, пятое и десятое!.. Тысячи людей пишут, хватают за грудки на всех перекрестках: Губарь, дай квартиру, живу в затопленной землянке!.. Губарь, почему скудный паек?.. Губарь, где Дворец культуры, асфальтированные дороги, водопровод?.. Почему мало бань и прачечных?.. Губарь, у Магнит-горы появились кочевники, и начались грабежи, убийства!.. Губарь, почему мертвых тащишь за тридевять земель? Стыдишься кладбища?.. Губарь, и родильные дома, и стадионы, и больницы, и столовые поднимай скоростными методами!.. Горы неотложных проблем наваливаются на беднягу Губаря! И не решишь их подписью. Грубая материя требуется. Вот и приходится изворачиваться: там недодашь, там недоговоришь, в другом месте стороной обойдешь опасный вопрос, в четвертом прикинешься Иванушкой-дурачком, в пятом наобещаешь три короба, в шестом вместо разноса вынужден хвалить, премировать... Нехорошо! А что делать? Живем без иностранных займов, на подножном корму, в сложное переходное время, в капиталистическом окружении, на подступах к великому будущему. Но на подступах! При социализме будем богатыми и правильными до самого дна, а пока... издержки производства.
Все запомнил, что говорил Губарь. Потом раскумекаю, что всерьез, а что шутки ради сказано.
Мы промчались по главной дороге, разрезающей Магнитку надвое, свернули на пыльный проселок. Слева остался завод, справа Магнит-гора со всем своим семейством. Выскочили на дальнюю окраину и остановились по ту сторону железнодорожного переезда. Вышли из машины и вглядываемся в «место моего преступления». У шлагбаума в землю вколочена железная пика со щитком. На белом поле алеют аккуратно выписанные буквы:
«Шапку долой, товарищ! Ты въезжаешь на главную строительную площадку Пятилетки, в будущую столицу советской металлургии!»
Губарь, лукаво ухмыляясь, смотрит на меня.
— Здорово! — говорю я.
— Ну и хвастун же ты, земляк. Сам себя нахваливаешь.
— Почему себя? Не понимаю.
— Отказываешься? Не ты сочинял?
— Не я. Честное слово.
— Кто же, если не ты? — Губарь всерьез озабочен. — Почему не знаю автора? Кто такой? Где проживает? Что делает? — Постучал ногтем по железному щитку. — Настоящее художество! Звенит. Здорово чертяка, придумал. До земли поклонюсь, когда разоблачу. А может быть, все-таки ты, Голота? Сознавайся! Чистосердечное признание смягчает вину.
— И рад бы, Яков Семенович, в рай, да грехи не пускают.
— Ладно, задавака, поехали дальше!
На шоссейной дороге, ведущей на Магнит-гору, мы увидели еще одну железную пику с приваренной к ней стальной белой плахой. Алыми красивыми буковками написано:
«Земля как бы чувствует, что родился на ней законный, настоящий, умный хозяин и, открывая недра свои, развертывает перед ним сокровища. МАКСИМ ГОРЬКИЙ».
— И это не последнее художество таинственного автора, — говорит Губарь. — Погоняй, Петя!
Разворачиваемся, едем дальше, вниз, на другой конец города, откуда можно попасть в степи Казахстана. И тут, перед южными воротами Магнитки, на ровном, голом месте торчит щиток с надписью:
«Вот настоящая, но временная граница Азии и Европы. Временная! Придет час, и мы поднимем целину, отодвинем азиатскую границу в самое пекло пустыни».
— Погоняй, Петя! — командует Губарь.
На бетонной плотине озера мы задержались, расшифровывая мудреную надпись:
«Наше море, море Магнитки, — наш жаркий трудовой пот, наши горькие слезы, пролитые в морозные и вьюжные дни и ночи тридцать первого года».
— Н-да! — Губарь подчеркнул карандашом слово «слезы» и спросил: — По твоим силам такая работенка?
— Не понял, Яков Семенович.
— Я говорю: потянешь этот воз дальше?
— Опять не понял.
— Смотри какой бестолковый! Стоящее, говорю, дело. Политическая поэзия. Мобилизует массы. Такие вот призывы должны появиться около домен, у блюминга, перед электростанцией, у ворот соцгорода, на аэродроме. Вдохновись! Теперь понял?
— Понял, но... Пусть тот, кто начал, и продолжает эту работу.
— Так он же, барбос, прячется. И кроме того, медленно, кустарно работает. А если ты возьмешься за это дело, мы поставим его на поток, механизируем, двинем вперед, как говорится, семимильными шагами. Ну, согласен?
— Не справлюсь.
— Поможем! В механическом сварят что надо, откуют, покрасят. Твое дело — чистая поэзия.
— Нет, Яков Семенович! Надо найти автора.
— Следы заметаешь, земляк. От Быбы не уйдешь. Он уже пронюхал о твоей анархистской затее. Самостийное художество! Без благословения председателя. Всякое может состряпать своевольный поэт и маляр!.. Берегись, Голота! Быбочкин живьем с тебя шкуру снимет. Боится он такой поэзии.
Шутит Губарь или всерьез? Не пойму.
Если и снимет Быба шкуру, то не с меня. Догадываюсь я, чьих рук это дело. Алешка постарался. Маляр он известный. Свою Шестерку лихо разукрасил, любо глянуть.
Возвращаемся домой сумерками. На косогоре Золотой балки столкнулись с длинным обозом золотарей. Глаза лошадей дико горели в свете автомобильных фар. Ямщики чертыхались, не уступали дорогу. Петя заставил бешено гавкать гончую — все равно не посторонились. Боялись обозники перевернуть свои бочки с добром. Пришлось «линкольну» взять правее, притормозить. Стоим с выключенным мотором, ждем, пока освободится дорога. Губарь внимательно присматривается к людям, сидящим на облучках, тяжело вздыхает:
— Вот, Голота, ты нос воротишь, а для меня это самая насущная проблема! Двести тысяч человек живет в Магнитке, а канализации нет и пока не предвидится. По старинке, как и тыщи лет назад, на двор бегаем нужду справлять. А в золотари теперь никто не желает идти. Все хотят быть сталеварами, горновыми, прокатчиками, электриками. Добровольцев приходится скликать и мобилизовать. Но все равно не справляемся с очисткой. Беда! Серго на днях звонил специально по этому вопросу, мылил мне голову.
Показался хвост обоза. Петя включил фары. Последняя пароконная бочка на рысях прогремела мимо нас. Две или три секунды была она в полосе света, но я успел заметить, кто правил лошадьми. На облучке, как на мягком диване, барственно развалились Алешка и Хмель. Курили, о чем-то разговаривали, смеялись. На роскошный автомобиль даже не взглянули. Хорошо, что не заметили меня.