И не только девушки провожают нас взглядом. И мужики смотрят. Радуются люди, что мы не поссорились из-за дивчины.
Сплетни разные об Алеше и Лене плетут, а меня они не прошибают. Если даже это правда, все равно ничего. Люблю Ленку. Ничуть меня не касается то, что было.
Шли мы с Алешей и ликовали, гордились, что мы не какие-нибудь старорежимные замухрышки, готовые перегрызть друг другу горло, а магнитные люди.
Глава девятая
Сижу на подоконнике, выглядываю Ленку и Алешку. Вместо них появился Степан Иванович. Первый раз с тех пор, как столкнулись лбами, пожаловал. Вышел из машины и, увидев меня в окне, закричал:
— Давай сюда, живо!
Я оделся, сбежал вниз.
Гарбуз сует мне свою твердую, с мозолями, как у горнового, руку, застенчиво улыбается.
— Приехал... Сменил гнев на милость. Разобрался в твоем деле с Тарасом. Пуд соли пришлось съесть. Извиняй, брат!
— Не за что. Нельзя было поднимать руку даже на выродка. Правильно вы тогда отбрили драчуна.
— Ладно, хватит! Садись, поедем!
— Куда?
— Чего испугался? Не на работу приглашаю. Рыбачить едем с Губарем и Быбой. Составишь компанию?
Разве откажешься? Больше трех недель моталась между нами черная кошка. Истосковался я по Степану Ивановичу.
— Что ж, могу составить... Подождите, я нацарапаю Лене цыдульку.
— Давай царапай! — И Гарбуз подставил свою спину, обтянутую потрепанной кожаной курткой, передал через плечо американский блокнот с золотым пером.
Я быстренько настрочил: «Еду рыбачить с Гарбузом и Губарем. Примчусь к ночи. И буду в сто раз нежнее». Вторую записку написал Алеше...
Бегом поднялся к себе, подсунул две бумажки под дверь так, чтобы края их были видны, и скатился вниз.
Двигатель машины Гарбуза высокооборотистый, мистер «форд», 1932 год. Оставляя позади себя тучи пыли, мы вырвались из пределов строительной площадки. Семьдесят квадратных километров! Несемся к Уральскому хребту, к знаменитому Банному озеру. Лимузин Губаря с серебряной гончей собакой на радиаторе и «газик» Быбочкина мы обогнали на полдороге. Гарбуз любит лихую езду. И мне хочется порулить, но я так быстро не умею.
Надвигались, теряли свою таинственную синеву горы. Стали видны купы деревьев, увалы и лога.
Гарбуз сейчас же, как прибыли на Банное, сбросил рубаху и пошел в лес собирать сушняк для костра. Родился около огня, вырос около огня, всю жизнь пробыл около огня и теперь, на отдыхе, не может обойтись без огня...
Серебряная гончая «линкольна» уперлась в склон горы. Губарь выскочил из машины и, гремя кожей светло-коричневого, припудренного пылью, известного всей Магнитке реглана, шагнул ко мне, протянул загорелую ладную руку.
— Доброго здоровья, раскоряка!
Трясет мою лапу, смотрит на меня и Быбочкина хитрым глазом. Я смущенно улыбнулся, а Быбочкин расхохотался.
— Почему раскоряка, Яков Семенович? Лучший машинист Магнитки, ударник среди ударников, депутат горсовета, член комитета комсомола, студент, молодой писатель — и раскоряка? Я бы за такое оскорбление вызвал на дуэль и наповал уложил.
— Раскоряка! — повторил Губарь и подмигнул. — Да вы разве сами не видите? Одна нога тут, в Азии, в Магнитке, а другая черт знает где: за горами и степями, в Европе, в Донбассе, на бывшей Собачеевке. — Толкает меня плечом. — Так или не так, Голота?
О гербах он почему-то ничего не спрашивает. Забыл? Разочаровался?
Мне хочется, чтобы не отходил от меня этот человек, хитроватый, улыбчивый, коренастенький, ладный, с певучим голосом южанина.
— Так!.. — говорю я. — А вас разве не тянет в Донбасс?
Губарь подмигивает мне, и губы его легко, как у мальчишки, расплываются в улыбке.
— Тянет и меня чумазый Донбасс! Брякну когда-нибудь директорским жезлом и скажу: товарищ нарком, дорогой Серго, хватит, оттрубил я свое на Урале, хочу в Мариуполь, на Азовсталь або на завод Ильича. Хоть мастером, хоть бригадиром, только бы дома вкалывать!
Нет, не брякнет. Магнитка для него и для всех дороже родного дома.
— Несчастные мы с тобой, Голота, люди, — продолжает Губарь. — Сейчас по родной земле тоскуем и после смерти будем не устроены. Расправятся со мной и с тобой, как того и заслуживают раскоряки: сердце заховают в Донбассе, под курганом либо под террикоником, а ребра закопают у Магнит-горы.
— Неплохо, — подает свой голос Быба. — Кутузовская доля ждет вас. Сердце его осталось в Бунцлау, глаз похоронен в Крыму, а тело в Петербурге, в Казанском соборе.
— Спасибо за точную справку.
Губарь смеется, пожимает руку Быбе. И тот смеется. Доволен.
Гарбуз разжигал с шофером костер, готовил картошку. Губарь ушел в лес. А мы с Быбочкиным забросили в озеро крючки, уныло ждем удачи. Нет и нет ее. Слишком прозрачна вода — все видит рыба.
— Ну как, потомок, чувствуешь себя после покушения? — шепотом спрашивает меня Быба и почему-то оглядывается.
Вот они какие, хранители государственных тайн! Где надо и где не надо темнят, секретничают.
Я сильно шлепнул удилищем по воде.
— Давно и думать перестал. Был Тарас и нет Тараса, один пшик остался. Перековывается.
— Оптимист ты, Голота! Корешков Тараса не увидел.
— Клюет!.. — оборвал я Быбу.
Он выдернул из воды голый крючок, выругался:
— Сорвалась!..
Достал из банки свежего червя, ловко нанизал на крючок, швырнул подальше.
— Что у тебя случилось вчера?
— Вчера?.. Ничего.
— А взрыв?
— Какой взрыв? Где?
— Ну этот... когда тебя кипятком ошпарило.
— Да это просто лопнуло водомерное стекло.
— А почему оно лопнуло в тот самый момент, когда ты оказался на паровозе недруга?
— Атаманычев — недруг? Мы с ним друзья.
— И давно?
Самое подходящее место и время для вопросов и ответов! Чего он привязался?
— Карасей пугаешь, рыбак! Помолчите трошки.
— Слушай, потомок, а ты не можешь со мной разговаривать без раздражения? Вроде нет причин. Уважать должен, а ты...
— Есть причина! — перебиваю я Быбу. — Друга записываете в недруги, покушение пришиваете.
— С кем подружился, потомок? Известна тебе сердцевина Атаманычева? Знаешь, чем он занимался до тридцатого? Каким духом пропитан? Куда нацелился?
— Какой же он все-таки? Что натворил?
Быба многозначительно молчит и внушительно смотрит на меня мутными, набитыми дымом глазами. А я своего добиваюсь:
— Преступление Алешки секретное, да?
Он хмурится, долго выбирает в банке подходящего, на свой вкус, червя. Любовно нанизывает его на крючок и отвечает на мой вопрос вопросом:
— Видел ты на бетонной плотине клеветническую вывеску: «Слезы и пот народа»?
— Видел. Нашли виновника? Кто он, этот маляр?
Быба метнул в озеро грозно засвистевший крючок с наживкой.
— Будущий строитель Беломорско-Балтийского канала. ЗК, статья пятьдесят восемь тире семь, пункт «б»!
Он засмеялся. Без меня веселится. Я спрашиваю:
— Что ж преступного в этих надписях?
— Все! Видел самостийную мазню и не понял, куда нацелился выдумщик? Вот так историческая личность! Энтузиазм народа, его трудовую волю пытается подорвать этот писака.
— Да разве такое под силу одному человеку?
— Моська верит в свои силы, когда лает на слона. Если у маляра добрые намерения, чего он прячется? Белыми нитками шита красивая отсебятина. Пресечем! И кто же он, этот кандидат в лагерники?.. Твой друг Атаманычев. Есть экспертиза почерка! Есть вещественные доказательства!.. Раскумекал? Его песенка спета.
Вот оно, настоящее покушение. Смотрю на поплавок и ясно вижу в зеркале воды Алешу. Зарос бородой. На плечах лагерный бушлат. Смертная тоска в глазах...
Я ударил по воде удилищем, разбил зеркало.
Быба оглянулся, нет ли кого поблизости. Доверительно прижался ко мне и приглушил свой мощный бас:
— Я, потомок, знаю толк в такого рода выдумках. Всяких субчиков пришлось повидать. Были чистенькие снаружи, пригожие, и такие, что молились на красную звезду, и такие, что наши серпасто-молоткастые гербы против своего сердца пришпиливали.
Быба хлопнул себя по лбу, прикончил комара. Внимательно посмотрел на окровавленную ладонь, ополоснул ее в озере.
— Известно тебе, защитничек, что Атаманычевы подкармливают молочком да сметанкой малолетних наследников осужденного Тараса Омельченко? И деньжатами и барахлишком снабжают. Вот оно как! Советская власть карает поджигателя, а хуторяне Атаманычевы... Только за одно это надо их хватать за шкирку.
Не по душе мне все, что изрекает Быба. Раздражает и словами, и каждым своим движением.
— А почему нельзя пожалеть детей? — говорю я. — Да еще жене Атаманычева. Сколько она претерпела в жизни!..
— Сколько?.. Что ты о ней знаешь?
— Знаю!
— Мы второй месяц разрабатываем эту святую семейку и никак до корней не можем докопаться, а ты все, оказывается, знаешь. Давай рассказывай!
— Ничего я вам рассказывать не буду.
Я выдернул из воды крючок, бросил на берег удочку и пошел к огню, к Гарбузу.
Степан Иванович удивленно смотрит на меня.
— Чего дрожишь? Замерз? Грейся!
До чего же хорошо слышать человеческий голос! До чего приятно смотреть в чистые теплые глаза. Быстро согрелся я около Гарбуза.
Уезжали мы с Банного сумерками, синими-синими, как вода в озере. Дотлевал костер, присыпанный землей. В лесу начала свою ночную песню какая-то птица: свист вперемежку с визгливым хохотом. Улетучились комары. Одежда стала чуть влажной от вечерней росы.
Машины заняли свои привычные места: впереди «форд», потом гончая собака Губаря, в хвосте — козлик. Неказист на вид, но для меня милее «линкольна». Наша машина. Сделана в годы пятилетки. И на мои деньги построен автозавод на Волге. Скоро и у меня будет «газик». Плавится для него металл. Обтачиваются детали. «Автообязательство» приобрел. Отвалил аванс, остальную сумму выплачу в рассрочку. Научился рулить. Пока своей машины нет, я с завистью поглядываю на чужие, выклянчиваю у шоферов баранку. Дают, не скупятся. И шофер Быбы расщедрился: