— Степан Иванович, если ни слова против совести, то раньше всего надо Голоту почистить. Ох, надо! И за рукоприкладство, и за музейную витрину, и за то, что был шишкой на ровном месте.
— Что ж, в принципе это правильно. Каждого из нас надо чистить время от времени. Нет непогрешимых. Проберем и Голоту. А пока возьмем за жабры Быбу. Этот пройдоха проверку должен проходить голеньким... Такого хлюста тебе не страшно ловить?
И до сегодняшнего дня я уважал, любил Степана Ивановича, а теперь даже не знаю, куда и как вознести его.
— Есть еще одна важная новость! — сказал Гарбуз. — В ЦКК считают, что все руководящие работники должны постепенно, но и не откладывая, подбирать и готовить себе достойную смену, прямых своих заместителей. И не из числа канцелярских. Речь идет о молодых рабочих. Талантливых. Энергичных. Совестливых. Полных свежих сил и желания испытать себя на государственном поприще. Неспособных ничего взять на веру, ничего сделать против совести. Не испугаться никаких трудностей. Готовых сказать правду кому угодно, в самых тяжелых обстоятельствах. Требования высокие, под стать обязанностям. Мне тоже как члену ЦКК предложено подыскать себе заместителя. И я нашел... Тебя выбрал, Голота! Надеюсь, не надо объяснять, почему, да как, да отчего? Решай, Саня, согласен или не согласен!
— Что ж тут решать? Люблю я вас. Уважаю. Предан вам. Но...
— Брось ты эти приседания... Личную любовь и преданность. Пусть Быба такими словами козыряет. Нам с тобой этого не надо. Коммунисты мы, а не идолопоклонники.
Суров старик. Только с Татьяной Николаевной да со своими ребятами, Петькой и Васькой, ласков. Завидно смотреть, как он с ними воркует.
Гарбуз выколотил из трубки пепел, зарядил ее новой порцией махорки. Непонятно, как он со своим небогатырским сердцем может выкуривать в день чуть ли не целый фунт горлодеристого самосада.
— Говори по-деловому, Голота: согласен или не согласен.
— Нет, Степан Иванович! Вы же знаете, освобожденным секретарем комитета хотели меня выбрать— отказался. Не уйду с паровоза. Нет у меня этого самого... руководящей жилки. Рядовой! И вообще, нахватался звезд с неба, руки обжег. Хватит!
Я поспешил улыбнуться, чтобы смягчить свою чересчур твердокаменную тираду.
— Ладно, помогай пока так, без отрыва от паровоза, а потом посмотрим. Время терпит.
Входим к Быбочкину по одному: первым Родион Ильич, вторым Леня Крамаренко, третьим я. Все в спецовках, припудренных доменной порошей. Оставляем на роскошном ковре рыжие следы. Отработали смену и ввалились к мэру незваные и нежданные. Вежливо здороваемся и останавливаемся поодаль от стола, крытого зеленым сукном и заваленного бумагами.
Быба — хмуро улыбчивый, настороженный. Догадывается, зачем мы пожаловали. Развалился в кресле, а нас не приглашает сесть. Ладно, обойдемся и без приглашения. Я сажусь. Товарищи то же самое делают.
— Ну? — покровительственно-насмешливо вопрошает Быба. Руки его выложены на подлокотники и старательно, нервно полируют дерево. — В чем дело, друзья? Что вас привело сюда?
— Самая острая, самая неотложная нужда, — говорит Атаманычев и толкает Леньку. — Давай, горновой!
Крамаренко бойко и толково перечисляет все претензии рабочих к «отцу города». Ремонтировать бараки, приходящие в негодность! Строить новые дома, бани, клубы! Вычистить из столовых грязь и паразитов, а из отдела рабочего снабжения — жуликов! Осветить улицы! Увеличить количество рейсовых автобусов! Пустить трамвай!
Не понравилась Быбе речь Крамаренко. Длинное лицо его побагровело.
— Что это вы так ультимативно разговариваете? Разве я старорежимный Тит Титыч, а вы пролетарии, предъявляющие проклятому хозяину ультиматум?
Быбочкин презрительно усмехнулся и посмотрел на меня.
— Ну, а ты, потомок, что скажешь?
— Все то же. Где мы живем? В какое время? Не Собачеевка наш город, а рабочая столица пятилетки. Такие домны, такие блюминги отгрохали, а ютимся в балаганах, едим и пьем кое-что, кое-как, кое-где.
— Интересное критиканство. Как две капли воды скидается на заграничные сплетни. Ну, а вы, божий человек, что скажете? — Быба ткнул пальцем в сторону Атаманычева.
Родион Ильич поскреб сивую, коротко подстриженную голову.
— Я мало чего скажу... С первых дней жизни приучен я к чистоте. Каждый вечер купала меня мама: укладывала в корыто, кутала в пеленки и поливала, как цветок, теплой водичкой. Добро! Русского человека встречают на этом свете мытьем и на тот свет провожают мытьем. Хороший обычай. Когда у тебя кожа чистая, то душа еще более. Свежий и чистый видит зорче грязного, бежит дальше и проворнее, чем замурзанный. Чистый и правду любит больше. И честью дорожит. И на кривую дорожку реже сбивается.
— Мне надоела ваша банно-прачечная лекция.
Быба захлопнул стальную дверь несгораемого шкафа, которая преграждала ему дорогу. Выскочил из-за стола и раза два прошвырнулся по кабинету, из угла в угол, пугая мух, дремавших в складках штор. Остановился перед Атаманычевым.
— Кто вы такие? Делегаты какие-нибудь или так себе... отсебятиной занимаетесь? Я спрашиваю, кто вас послал сюда? От чьего имени разговариваете со мной?
— От собственного, — сказал Атаманычев.
— Только и всего? Значит, лебедь, рак да щука!
Быба вернулся за стол, сел в кресло, где он чувствовал себя увереннее. Полировал ладонями дубовые подлокотники и внимательно изучал нас, будто определял, кто рак, кто лебедь, кто щука.
— Вон вы куда нацелились! Брезгуете городом, который изумляет весь мир своей трудовой отвагой, героизмом, красотой человеческих отношений? Замахиваетесь на большевистский порядок? Интересно!
Атаманычев вздохнул.
— Давай, отец родной, стращай мух! Ишь, как разлетались, разжужжались!
Мы с Леней не стерпели, засмеялись.
— Вы что, в цирк пришли? — заорал Быбочкин. — Клоуна из меня делаете?
Атаманычев еще раз вздохнул — совсем безнадежно.
— Много на себя берете. Клоун смешит людей, а вы унижаете.
Тут и лопнуло терпение Быбы. Вскочил, закричал:
— Я вас больше не задерживаю. Прощайте!
— Рано прощаешься, голова! Еще раз суждено нам с тобой поздороваться. Перед столом комиссии по чистке. Вычистим — тогда и распрощаемся. А когда тебя выкинут, я подам заявление в партию.
— Что вы говорите, Атаманычев?! Кому?! Вот так справедливый человек! Охолонь, дорогой мой! Один у нас с тобой враг — империализм. Одно трудное и великое дело делаем — Магнитку строим. Да и Москва не сразу строилась. Конечно, есть у нас неполадки. Ваше требование, товарищи, мы срочно обсудим, — бормотал Быба виновато и заискивающе. — В самое ближайшее время соберу сессию исполкома и доложу о ваших требованиях.
Атаманычев посмотрел на меня, на Крамаренко, подмигнул:
— Ну что, лебедь, рак да щука, мы свое дело сделали?
Бывалые люди говорят, а ученые пишут, что самая злая собака не укусит человека, трусливо подожмет хвост, если он не побежит от нее, если бесстрашно посмотрит в ее бешеные глаза.
В тот же день, несколько часов спустя, к бревенчатому лабазу лихо подкатил уральский тарантас. Кучер, в ядовито-желтой рубахе, в картузе с лакированным козырьком, с аккуратно подстриженной и расчесанной бородой, загремел басом:
— Тпру-у-у, милай!
Буланый жеребчик, сытый и холеный, как и кучер, закусил удила и, зло кося глазом, натянул ременные вожжи.
Из плетеной ивовой кошевки тарантаса выпрыгнула краснощекая и грудастая Быбиха. Несмотря на свою толщину, она легко и быстро шагала. Только что цокала туфельками по тротуару — и уже в лабазе, куда простым смертным вход заказан. Была она там долго. Появилась на улице с ворохом свертков. Алеша Атаманычев преградил ей дорогу. Ленька Крамаренко и Вася Непоцелуев стали слева и справа. А я остался у нее за спиной.
— Гражданка, что это у вас за покупки? — строго, но вежливо спросил Алеша...
— А вам какое дело?! — сразу же, с места в карьер, разгневалась Быбиха. Голос у нее властный, басистый, как у кучера. — Чего пристали, охальники? Пошли прочь!
Алеша показал удостоверение, выданное городской РКИ, и попросил гражданку вернуться в магазин, где будет составлен акт на ее покупки.
Щеки ее стали белее мела, губы затряслись.
— Какой акт? Зачем? Паек это. Карточки отоварила на весь месяц.
— Сколько у вас было карточек? Дюжина? Две?
— Да чего вы пристали? Знаете, кто я такая? Жена председателя горсовета. Я на помощь позову. — И Быбиха стала кричать благим матом.
Сбежались люди, больше женщины, окружили нас и сразу разобрались, что к чему. Себе на беду раскричалась. Не было долгих расспросов, что, да как, да почему. Не помогли ей ни слезы, ни заступничество кучера, ни наша самая искренняя попытка ввести справедливую людскую ярость в какое-то русло. Худенькая женщина в комбинезоне, заляпанном засохшим цементом, отхлестала Быбиху по щекам селедкой, приговаривая:
— Вот тебе, бесстыжая, вот, вот!.. Жри в три горла!
Нехорошо получилось. Не хотели мы доводить дело до такого накала. Не рассчитали!..
Вечером я пришел к Гарбузу и доложил о чрезвычайном происшествии.
— Ты, как я понимаю, удручен этой историей? — спросил Степан Иванович.
— Да, очень! Надо было действовать хитрее, а мы оскандалились.
— Каешься, что при всем честном народе схватил хапугу? Думаешь, втихомолку надо разоблачать жуликов?
— Не так я думаю, конечно, однако...
Степан Иванович долго смотрит на меня. В душу мне заглядывает, старается понять, что там происходит.
— Скажи, Саня, какова цена пророку, если он сам топчет то, что проповедует? Разве могут люди, доверие которых подорвано и оскорблено, гневаться прилично?
Гарбуз ждал, что я скажу. Ничего я не сказал. Отмолчался.
— Если какой-нибудь деляга возомнил себя пупом земли, если мы вовремя не даем ему по шапке, то обманутые и униженные люди чинят над ним суд и расправу по своему усмотрению, без всяких правил. Легче всего свалить вину на подстрекателей и пережитки. Если бы деляги типа Быбы не превратились в хапуг, если бы они были людьми, я уже не говорю коммунистами, то самые искусные подстрекатели ни на кого бы не воздействовали. Женщины возмутились потому, что они советские женщины. В самые ближайшие дни будем чистить Быбу