Комиссар вешает трубку, рукавом фуфайки вытирает мокрое, заросшее щетиной лицо, достает кисет с махоркой, кивает нам.
— Отдыхайте, чумазые! Приказано ждать.
Богатырев рад. Он поглаживает свои растрепанные усы, заискивающе смотрит на комиссара.
— В самый раз остановка. Микола, святой угодник, разреши осмотреть моего скакуна. Чует сердце, захромал он на правую.
Комиссар звонит Гарбузу, просит разрешения осмотреть машину. Гарбуз не возражает:
— Вася, действуй! — командует Богатырев.
Вася Желудь, первый свистун и песенник, заядлый гармонист и матерщинник, картежный фокусник и творитель разных зверюшек из ржаного хлебного мякиша, прикладывает черную руку к стриженому виску.
— Есть действовать!
Насвистывая, он берет жестяную вместительную масленку, слесарные ключи всех размеров, увесистый молоток, факел — толстую проволоку, обмотанную на конце паклей, пропитанной мазутом, — расстегивает кобуру с наганом, передвигает ее на живот, под руку, открывает засовы бронированной двери, торопливо спускается на землю. Оттуда зовет меня. Я бегу по ступенькам, спрыгиваю, и кажется мне, что я пьян — раскачиваюсь, не могу идти ровно.
— Это от долгой поездной качки, — шепчет помощник.
Мы смотрим одну секунду на лес. Он стоит над самыми нашими головами гнется верхушками, гневно шумит, бросает сухие листья.
— Страшный, — улыбаясь, кивает на лес помощник и, нагибаясь, залезает под щиты. Вспыхивает факел, Вася пугается, стучит молотком, зовет меня к себе, говорит тревожно:
— Подшипник нагрелся, мясо жарить можно. Надо ослабить крепление, залить. Давай мазут!
Я бегу. Успел сделать лишь шаг — и вдруг лес ожил. Он осветился молниями, ударил выстрелами.
Я закричал:
— Вась, вылазь скорее… — И побежал вдоль бронепоезда, но опомнился и вернулся. Вася торопится к лестнице, тянет уже руки к поручням, но вдруг выгибает грудь, ломает ноги и без слов валится на спину.
Пригибаясь, бегу и вижу на откосе толпы людей, дико кричащих. Они спешат к бронепоезду. Вскакиваю на подножку. Кто-то хватает меня за шиворот и втаскивает на паровоз. Я падаю на пол, и сейчас же за мной хлопает железная дверь, гремит засов.
Пули клюют броню. Лопаются гранаты. Пороховой дым вползает в щели.
Богатырев склоняется надо мной. Глаза его широко распахнуты. Растопыренные усищи иглисты. Лоб усеян крупными каплями пота. Губы прыгают.
— Вася где?..
— Упал… Убили…
— Эх!..
Богатырев разгибается, как тугая лозинка, тоненько по-бабьи кричит комиссару, стоящему у двери, спиной к засовам:
— Уйди, Микола! Васька… Спасать…
Пули клюют и клюют броню.
— Богатырев, иди на свое место! — гремит комиссар.
Богатырев не пятится, наступает на него, давит бугристой широкой грудью.
— Уйди с дороги, Микола, уйди, говорю, от греха! Васька там… Слышь!
Комиссар брызжет слюной прямо в лицо машинисту — она вылетает вместе со словами:
— Там один Васька, а тут…
Звонит телефон. Комиссар, не отходя от бронированной двери, тянется к аппарату. Нет, не достать ему. Я хватаю трубку, подаю. Белолицый, с кровавыми глазами, сжимая поломанный козырек фуражки белыми пальцами, он слушает в телефонной трубке свистящий хрип Гарбуза. И чеканит — ему не мешает ни наседающий на него Богатырев, ни пули, долбящие броню:
— Происшествие у нас, товарищ командир!.. Помощник машиниста Васька за бортом. Как прикажете?.. Я так и сделал. Есть, товарищ командир!
Комиссар смотрит мимо Богатырева синими глазами, отдает приказ:
— Задний полный ход…
Богатырев стоит не двигаясь.
— Задний полный ход… — неожиданно тихо, почти ласково говорит комиссар.
Богатырев поднимает голову, равнодушно смотрит на рычаг управления паровоза. Тогда комиссар звонко кричит:
— Последний раз задний полный ход! — Рука его лежит на кобуре, а из-под кожаной фуражки текут оловянные струи пота.
Богатырев заспешил. Он завертел рычагом, потянул регулятор, и поезд, грохоча, поехал назад.
Комиссар подходит ко мне, дает лопату, говорит тихо:
— Помогай, Сань!
Лопата моего роста, тяжелая. Я бросаю в топку уголь, качаю воду. Я не вижу ни манометров, ни людей. Тошно, темно в глазах. Становлюсь на колени и стою так, повесив руки. Богатырев боится, что я упаду, хочет помочь. Я сам поднимаюсь, снова бросаю уголь, качаю воду.
Комиссар говорит по телефону. Он слушает командира, а смотрит на меня, одобрительно кивая головой. Вешает трубку, отдает команду:
— Тихий ход… Так! Теперь — стоп!
На паровоз прибегает Гарбуз. Кожаная тужурка нараспашку, за оттянутым книзу поясом полно гранат, в руке суковатая кизиловая палка. Он всегда хватается за нее, когда на бронепоезде вспыхивает тревожная суматоха.
— Ну? — спрашивает Гарбуз и грозно смотрит на Богатырева, на комиссара и на меня, а кизиловая палка сверлит, буравит пол паровозной будки.
Глаза комиссара бесстрашно улыбаются из-под сломанного козырька.
— Революционный порядок полностью восстановлен, товарищ командир.
— То-то!.. — Гроза гаснет в глазах Гарбуза, голос становится привычно мягким, шепелявым. — Дурак Васька! Да разве тут, на болоте, ему умирать?.. Варшаву не повидал. Мечтал парень…
Скользнув по мне холодным отчужденным взглядом, круто поворачивается и, опираясь на палку, исчезает внизу, на ночной земле.
И мне жаль Ваську. Не запоет он больше песен, не подивит нас, не обрадует своим соловьиным свистом, своей гармошкой. И обидно мне, не заметил меня Гарбуз. А ведь это я встал на место Васьки, кормил и поил паровоз, давал ему жизнь… а он не заметил.
Тихо в паровозной будке.
Богатырев тупо, остановившимися глазами смотрит на левое крыло паровоза, на деревянную откидную, с округлым углублением дощечку, зеркально отполированную штанами погибшего помощника, шепчет:
— Эх, Вася, Вася!.. Без такого дурака, как ты, умная земля осиротела. Прощай!
Слезы катятся по дряблым щекам Богатырева. Усы темнеют, набухают влагой.
Комиссар забился в темный угол, сопит простуженным носом, молчит.
Густой голос Богатырева гремит над моей головой:
— Санька, бери инструмент, за мной! Живо!
Бежим с Богатыревым вниз, на землю, зажигаем факел, осматриваем машину. Машинист находит накаленный подшипник, приступает к его лечению. Довести дело до конца ему не удается. Звучит команда Гарбуза:
— По места-а-ам! Механик, тихий ход на запад, бесшумно! По флангам, впереди — пехота. Поддержим ее огнем.
Гарбуз исчезает на КП. Богатырев всовывает мне в руки чадящий факел, тяжелую масленку, стучит молотком по широкому брусу паровозной рамы.
— Ложись вот сюда и тоненькой струйкой лей и лей на больной подшипник. Без передышки. Справишься?
— Справлюсь, — отвечаю.
А у самого в груди холодно-холодно, зубы стучат.
Богатырев убегает на паровоз, а я ложусь на ледяной, скользкий, в масле, брус и, держа факел в одной руке, а масленку в другой, нацеливаю черную олинафтовую струю на сияющий золотисто-сизый подшипник. Бронепоезд плавно трогается. Колеса бросают мне в лицо ветер, крутятся у самого уха все быстрей и быстрей. Они стучат о рельсы бандажами так, что их грохот отдается в желудке, в голове, в пятках. Масленка прыгает в моих руках, хочет вырваться, убежать на землю, под колеса. Черная струя смазки падает мимо подшипника. Огонь факела лижет мне голову, и волосы на ней трещат. «Справишься?» — слышу я голос Богатырева. Справлюсь!.. А если нет, то выплавится баббит в подшипнике и быть тогда беде. Поведет тогда Гарбуз Богатырева в свою бронированную каморку в первом пульмане, наглухо закроет дверь и расправится своим судом. И никто из донецких пролетариев не посмеет вступиться. И еще я думаю о том, что если споткнется наш паровоз, станет одноногим, тогда вся наша наступающая красная пехота останется без поддержки, тогда… кто знает, что тогда может случиться.
Лью и лью смазку… Подшипник то проваливается вниз, ближе к рельсам, то возносится кверху. И вот в то время, когда он поднимается, я щедро умываю его смазкой. Если чуть зазеваюсь, не изловчусь, сейчас же задымит.
Масленка все легче и легче. Пуста! Теперь подшипник сгорит, заплачет баббитовыми слезами.
В лесу, по обе стороны от железной дороги тарахтят пулеметы, хлопают гранаты. Где-то рядом, над моей головой гремит гром. Заработали пушки «Донецкого пролетария».
Колеса паровоза крутятся все медленнее и, наконец, останавливаются. Откуда-то издалека, будто из-под земли, доносится голос Богатырева:
— Са-а-анька!
— Я тут!
Кричу во всю мощь, а голоса своего почему-то не слышу.
Сваливаюсь на землю, в пустоту паровозной рамы, под котел, ползу на четвереньках между колесами, вырываюсь на простор, на обочину железной дороги и бегу, сам не зная куда. Жужжат пули. Кажется, что они со всех сторон летят на меня. Спотыкаюсь и, гремя пустой масленкой, падаю в канаву. Не больно. Шуршат под раскинутыми руками сухие листья. Острые горьковатые бодылья бурьяна лезут в рот. Щеку обжигает холодом что-то липкое. Лягушка! Отползла к уху, прыгнула и попала мне на руку. Ох, как я боюсь лягушек! Отшвырнул ее, вскочил и побежал. Куда? Не знаю. Бежал и бежал.
Остановился и увидел перед собой толпу угрюмых, голых деревьев, увитых змеями молний. Пушки!.. Поворачиваюсь к ним спиной, бегу назад к бронепоезду. Вот и он! Мчусь вдоль изрыгающих огонь пульманов, по белой, вымытой дождями железнодорожной насыпи. Галька скрежещет под моими башмаками, окованными гвоздями. Где-то впереди, на краю неба, мигают желтые догорающие звезды, крупные, как дыни.
— Са-а-анька! — не умолкает Богатырев.
Голос его гремит совсем рядом — тревожный, отчаянный.
Откликаюсь, как могу:
— А-а-а-а!..
Отсыревший с ног до головы, шальной от радости взлетаю по лестнице, врываюсь на паровоз.
Богатырев и Микола-комиссар, оба зеленолицые, протягивают мне холодные руки, шагают навстречу, мнут мои плечи, хлопают по груди. Смеются, что-то говорят.