Письма заслуживают уважения, даже без в/о, ч/ю и с в/п.
Ты смогла бы убить?
В нашем подъезде жил весь год (как в сказке «Двенадцать месяцев»).
Тень была похожа на зиму. Весной была маленькая кудрявая Лиза Май. Осенью, наверное, мог стать Илька Наппельбаум, грустно-нетрезвый, а вот кто был летом…
В квартиру, которую раньше снимала Грустная Галя, въехали Вовка Игрек и его мама. Вовку мы сразу заметили, потому что он не мог ходить и был рыжий. Худой, весь какой-то перекореженный, но очень приветливый и добрый. Он передвигался на инвалидном кресле. Его маленькая, веселая мама, вся в веснушках, как давно не мытая чайная чашка, ловко стаскивала это кресло по лестнице со второго этажа. Мы (я, сестра, кто-то другой, кто был рядом) помогали ей, а она только посмеивалась, говоря, что все сама сумеет, у нее опыт – и на пятом этаже жить доводилось, а тут такая удача – всего второй этаж и бесплатно, вот спасибо так спасибо доброй родственнице, дай ей бог здоровья. Пока мы скатывали коляску, ступенька за ступенькой, Вовкина мама рассказывала, какой ее сын молодец и сколько он выиграл олимпиад по математике. И поступать он будет не куда попало, а на специальность под названием «Искусственный интеллект».
– С-своего н-нету, с-с-сделаю и-искус-с-сствен-ный, – шутил Вовка. Он был очень юморной и помогал всем с математикой.
Я к нему подходила пару раз, когда он сидел на улице с книжкой (у вас, в Урицком, воздух хороший, свежий – говорила его мама). Он, заикаясь, пытался объяснить мне задачи, но я ничего не поняла, запомнила только, что у него на руке были тоненькие рыжие волоски, как лучики.
От его мамы я знала, что его болезнь называется ДЦП – она врожденная и не лечится. Сам Вовка как-то сказал, что это похоже на то, будто все тело человека заикается, очень сильно.
– З-зато р-разум к-крепок, – сказал он и улыбнулся.
А еще ему было больно. Почти постоянно. Мышечные спазмы – так это называется. К боли, оказывается, можно как-то приспособиться, хотя она не уходит никогда.
Мне казалось, Вовку уважали все, даже Гордей – ему Вовка давал почитать журнал про компьютерные игры.
У второго подъезда был повод нам позавидовать – у них точно не было лета.
Унылые Евсеевы тянули только на межсезонье. Мама Евсеева ходила всю зиму в линялом зеленом плаще (а может, он был вовсе не зеленый, сестра говорила: коричневый). Каждую субботу они с дочкой таскались на молитвенные собрания. Дочку звали Наташей (как мою сестру), она была старше меня и училась в нашей школе. Над ней все смеялись: худая, сутулая, с тонкой косичкой, одевалась в длинные юбки и старушечьи кофты с отвисшими карманами. Говорили, что баптисты получают из-за границы гуманитарную помощь. Мы ничего толком не знали про Евсеевых и не общались с ними до того, как умер папа. После похорон Евсеева стала зазывать маму на молитвенные собрания.
Мне там было скучно. В обычной церкви есть на что поглазеть: иконы, росписи. Ну и прикольно ощущать сверху огромный купол, который не даст тебе улететь. Ведь иногда так важно чувствовать, что тебя не унесет в открытый космос (когда звучит красивая музыка, есть такая опасность). На собраниях, которые проводили в детском садике, были просто гладкокрашеные стены, разговоры и пение под гитару, как в походах.
Евсеевская Наташа предложила моей Наташе петь в их христианской группе, и она согласилась.
Маме это не понравилось:
– Зачем? Она и так в хоре поет – в музыкальной школе! И в обычной школе нагрузка… вон по математике четверка, по физике… Могла бы больше внимания учебе уделять, вместо того чтоб…
– Да ладно, мам, пусть ходит…
– А вдруг они ее втянут во что-то? Вон в газете писали, что кто-то из этих… наркоту в еду подмешивает, чтоб народ дурманить…
– Это не эти, мам!.. Наркоту подмешивают кришнаиты… и всякие мормоны! – Я была не очень уверена в своих познаниях, просто читала книжку о сектах, вот и запомнила много умных слов.
Мама скривилась:
– Откуда ты это знаешь? Читаешь всякую ерунду… нос в книжки уткнула и ходишь как одурманенная!
– При чем тут это?
– Притом. Безмозглые вы обе какие-то.
Несколько раз мама приглашала Евсеевых в гости. Старшая и младшая пили чай на кухне, молчаливые, синхронные. Говорили только про бога. Маму это окончательно настроило против них.
– Отдай Наташе этой что-нибудь из своих вещей, – сказала она мне. – Как не стыдно матери, ума не приложу! Так одевать девочку! А сама… Убожество! Тут зарплата с гулькин нос, а все равно стараешься прилично выглядеть… Говорит: брак не выдержал испытания верой. Уж конечно! Муж, наверно, сбежал… Отдай девочке что-нибудь, пусть хоть оденется нормально, а то смотреть больно… Даже в селе у нас в таких обносках только старые бабки ходили, кто уже на тот свет собирался…
Когда Наташа пришла к нам в гости, я затащила ее в нашу с сестрой комнату, открыла шкаф и стала бестолково рыться, соображая, что могло бы ей подойти. Я выдергивала то одно, то другое платье с вешалки, но, как школьники на сложном уроке, они отказывались отвечать. Неловкость возрастала, я боялась, что Наташа подумает, будто я жадная. А с другой стороны – вдруг она решит, что я издеваюсь над ней, предлагая что-то совсем старое, немодное или не по размеру. В конце концов я перевела взгляд с платьев на ее лицо и заметила, куда она смотрела. Я достала вешалку с летним платьем – белым в большие голубые розы – и сказала:
– Примерь!
Я отвернулась, чтобы ее не смущать, но все-таки развернулась обратно слишком рано: она стояла в одних трусах, держа платье в вытянутых руках перед собой, как будто прикидывая, как его надевать. Она была такая худая и такая белая, что, казалось, светилась. Так, наверно, выглядят святые: как ледяные деревья. Я помогла ей надеть платье. Вены под кожей из-за синевы ткани стали заметнее, трагичнее. Платье было ей широковато в талии, а по длине – чуть выше колен. Мне показалось: в самый раз, если поясом подвязать.
Наташа посмотрела на себя в зеркало, потеребила кончик тонкой косички:
– Нет, спасибо!
Я подумала, что это платье все равно уже не будет моим, и поэтому сказала:
– Бери. Пожалуйста!
– Слишком короткое. Не надо. Это неправильно: брать то, что не будешь носить.
Вот чудачка! Катька бы сказала: длинновато – и еще сантиметров на десять укоротила бы.
Я отдала Наташе пару старых свитеров, она поблагодарила, но, насколько я помню, так никогда и не надевала их.
Тем летом Вовка поступил на «Искусственный интеллект» и его мама так надоела всем своим хвастовством, что ей с гораздо меньшим рвением помогали выкатывать его инвалидное кресло.
Я закончила девятый класс с одним тройбаном, а Катька – с тремя. Пятерок у меня было три, а у Катьки – одна, по пению (и то за старательность). Сестра же умудрилась закончить год на четыре-пять, несмотря на музыкалку и молитвенные собрания.
Как-то я спросила ее:
– Что там у вас… в вашей гхм… христианской группе?
– Ничего. Только… никому не расскажешь?
Я замотала головой, готовая услышать что-то достойное страшных сектантов: про наркоту или гипноз.
– Наташка Евсеева… влюбилась в Вовку!
– Да ну!
Оказалось, что Наташа Евсеева частенько захаживала к нам не из-за дружбы с сестрой. Она надеялась перехватить у подъезда Вовку.
– Она помогала его маме коляску катить, а та смеялась и говорила, что ей легко, а Наташа переломится… Наташа потом плакала из-за этого. А еще она их звала тоже в церковь, но они не пошли… Вовка сказал, что ни во что такое не верит, и Наташа снова плакала… Мне так жалко ее… Ее мама ругает сильно…
– Бедная…
Сестра вздохнула глубоко:
– Жалко. Я тоже так хочу.
– Чего?! – Я захохотала. – Уроки учи… и музыку, влюбленная!
– Иди ты! – Она швырнула в меня подушкой. – Ненавижу эту музыку уже!
Наша мама сказала, что мне должно быть стыдно за такие оценки. Катькина мама вздохнула и заметила, что с такими оценками дорога дочери только на панель.
Я хотела позаниматься летом, особенно ненавистной математикой и прочим, но вместо этого просто прочитала всю программу по литературе и еще несколько детективов. Все прочитанное я пересказывала Катьке, потому что больше никто не стал бы меня слушать.
– В общем, он взял, собрался и убил эту бабку… Если не читать, то так и не поймешь, за что. Думала: как так… это если бы я убила кого-то из наших, ну из двора… а он не просто бабку убил, он прямо выбрал самую мерзкую и злобную бабку, чтоб не было жалко. Убил, чтоб проверить, сможет или нет… и вроде смог и не смог одновременно!
– Угу, понятно… если что, мне хватит… для тройки, – Катька валялась рядом со мной на траве. Голос у нее был равнодушный, как вода в пруду: нет смысла окунаться, не охладит.
Пруд цвел, в нем плавали бутылки и утки, а на противоположном берегу, под кустом, сидела Лиза Май с альбомом. Ей нравилось рисовать, и Таня Май скрепя сердце дважды в неделю возила ее в Заводск – в художку. В этот раз Лиза выбралась «на этюды», как большая, а нам с Катькой было поручено за ней присматривать.
– Что тебе понятно? Это большой вопрос: сможешь ты убить или нет. Я бы не смогла. Даже кого-то мерзкого… Я бы…
– А я… – Катька все еще говорила монотонно. – А я бы могла… я хотела… помнишь, мы в пятом классе ездили на экскурсию в город? Стояли с тобой на платформе и орали: «Э-ле-ктри-чка!»? Я тогда прыгала, а сама думала, как бы Илонку на рельсы столкнуть!
– Чего-о?
– Мы… когда шли на вокзал, ты чуть вперед ушла, а я позади, она нагнала меня… и прямо в ухо: «Как там твой папочка на зоне? Не опустили?» И побежала вперед, жопой труся. А потом на платформе стояла возле меня, совсем рядом. Вот так руку протяни и… Только ты рядом стояла, а точнее прыгала, и мешала мне. Я тебе не рассказывала… потому что про папку не хотела… короче, я бы ее убила. Даже сейчас, как вспомню, убила бы. Потом как-то успокоилась, поняла, что она просто дура. Общались даже… Но как вспомню, так бы и…