Мы замолчали.
– Ли-из, ты там краску не ешь! Я все вижу! – крикнула я малой, чтоб перебить тишину.
– Давай рисуй скорее да домой пойдем, припекает что-то! – вклинилась Катька.
– Идите сами! – сердито прокричала Лиза, которой мы, видимо, вспугнули вдохновение (что такого вкусного в краске, зачем надо облизывать кисточку?).
– Надоело как-то, знаешь, мне классику читать… лучше пока еще пару детективов прочитаю, – вернулась я на литературную тему.
Когда через три года Вовка женился на Наташе Евсеевой, я была очень рада за них. Они переехали в Заводск. Наташе даже не пришлось таскать инвалидное кресло: они нашли квартиру на первом этаже. Однажды я услышала, как бабка Гордеева спрашивает свою подругу из соседнего подъезда (кажется, бабку Фролову):
– А что ваша боговерная? Что-то ее не видать…
– Замуж вышла… за этого, за калеку вашего… а кто бы ее еще взял такую? Уроды к уродам – и плодят уродов.
Когда я это услышала… если бы ту бабку можно было столкнуть на рельсы, я бы столкнула.
Потом я подумала о том, что бабки – просто старые, глупые, выросли в мире, где все решает сила, где лучший мужик – здоровый, а лучшая баба – которая сможет толстых детей родить. У бабок была плохая жизнь, работа на заводе и комната в бараке, я даже жалела их, но тогда – я весь день представляла, как сталкиваю их на рельсы.
Иду по перрону и скидываю бабок, одну за другой.
Стать звездой
Катькина мать была очень тихая. В их семье орала Катька. Тишина – непозволительная роскошь для наших людей, и в каждой семье есть тот, кто орет. У нас – мама, у них – Катька.
Ее отец сначала сидел в тюрьме, потом, как сказала Катька, «откинулся» и стал жить в Заводске, вроде бы ему дали место в общаге какой-то. В Урицкое он не приезжал, наверное, тут ему никто особенно не был рад. Катька вообще не любила говорить про семью, только раз обмолвилась, что отец сел за какой-то нелегальный бизнес и вообще «просто тупо попался, ни за что, потому что дурак».
Катька пела в группе, в которой помимо нее участвовали Петрищев, Вавка и Шпала. Они изначально собрались играть рок, но Катька перетягивала их во что-то более попсовое: ей не очень-то хотелось петь песни Вавкиного сочинения.
Вавка Нужный мнил себя до хрена поэтом, а был до хрена сутулым чуваком с нечесаными черными лохмами. В началке его дразнили Нужником, и он сильно психовал из-за этого, но потом то ли смирился, то ли перерос тот возраст, когда дразнятся. По его голове всегда было видно, на каком боку он спал, а по глазам – что спал он сутки или больше назад, ну или принял чего, пес его разберет. Но, вообще, если убрать красноту, глаза у Вавки красивые, темно-карие, с длинными ресницами. Он играл на гитаре и сочинял песни вроде такой:
На нашей станции поезда, к счастью, не останавливаются
Город наш похож на жопу,
Раннею весной,
Бог мудак по гороскопу,
Я давлюсь тоской.
Припев:
Звезды пальцем
Тычут в глазки,
Слезы стынут
На ветру
Я не плачу – это холод
Это холод – я плачу
Мам, не бойся, не умру.
Дышит батя перегаром
Прямо мне в лицо
Детство, мелкий, это праздник
Перед пиздецом.
Припев.
Утро злое, черти злые
Темноту ебут в окне
Я бреду по грязи в школу,
Радуясь весне.
Если честно, мне тогда очень нравилось.
Петрищева я не любила (черт его знает почему) и называла про себя Суходрищевым. У него была дебильная привычка мусолить пальцами свои жидкие рыжеватые усики, так что хотелось подойти и рявкнуть ему в ухо:
– Дерни! Сильнее! Выдери их на хрен!
Он собирал волосы в короткий, нелепый хвостик, носил очки со сломанной дужкой, скрученной изолентой, читал много книг и часто околачивался в библиотеке, но выглядел при этом так воровато, как будто прячется там от ментов. Суходрищев играл на басу и иногда пел, правда, как-то гундосо.
Шпала, клавишник, высокий и длинноволосый, в компании обычно молчал, поэтому казался мне самым нормальным. Я даже обратила внимание, что у него, как и у меня, зеленые глаза, – хотя всматриваться ему в лицо было не очень-то удобно: я так и застряла на росте в метр пятьдесят девять (округлим до метра шестидесяти). Что делала я в составе их группы, вообще непонятно. Просто ходила на репетиции за компанию с Катькой – и все ко мне привыкли и думали, что так и надо.
В декабре, перед Новым годом, ребята должны были выступать на концерте в нашей школе. Предполагалось, что сначала всякая мелкота прочтет стишки про Дедушку Мороза и станцует «маленьких утят», а потом стулья уберут, получится вполне себе танцпол и начнется «взрослое шоу». А еще ходил слух, что приедет какой-то мужик из города, вроде как посмотреть таланты юные и, если кого заприметит, пригласит учиться в эстрадном колледже или даже петь в нормальной группе, которую крутят на радио. Мы очень верили тогда в таких чудо-мужиков, наверно, из-за того, что пару лет назад в нашем ДК был кастинг в модельное агентство и одну девчонку отобрали, она сейчас работала в городе, и ее мать всем хвасталась дочкиными успехами. Мы с Катькой тоже ходили на тот кастинг, а точнее – Катька пошла, а я потащилась для моральной поддержки (да, там я в буквальном смысле путалась у всех под ногами). Но Катьку не взяли, несмотря на высокий рост.
Песни для новогоднего концерта Катька репетировала столько раз, что парни из группы ее прямо возненавидели. Одноглазая завучиха строго-настрого запретила им петь что-то свое, поэтому они решили исполнять «Траву у дома», привнеся в нее немного больше «тяжеляка». Катька так орала «зеленая, зеленая трава», что у меня в глазах краснело. Хотя завучиха требовала, чтоб солистка выглядела прилично, Катька все равно решила надеть очень короткую черную юбку и серебристый топ, больше похожий на лифчик. Чтобы быть еще выше, она напялила туфли на толстенной платформе. Я оправданно опасалась, что одноглазая ее убьет за это, но… разве Катьку остановишь?
– Мужик ведь этот… из города… ему надо понравиться, обязательно… а мужики сама знаешь, что любят…
– А если он это так поймет, что типа ты…
– И правильно поймет! Лен, блин, это шанс! Да я сама за ним побегу, скажу: на, бери!
– Ты совсем, что ли? Вообще головой не думаешь?! Кать, это не фигня, что вот так раз-два и все!
– Ой да ладно, я ж не дура! Я ртом попробую…
– Ты типа умеешь…
– Ну… я тренировалась…
– На бананах или на Петрищеве?
Она не ответила. Я начала нудеть:
– Кать, ну, блин, ну не надо…
– Лена, не лезь! Я себя берегу и знаю, чего надо, а чего нет…
– Ты вообще соображаешь, что несешь?! Это ж… блевотно! и… и неуважительно к самой себе! Ты что, шлюхой стать хочешь?
– Я хочу петь на сцене! Ты понимаешь: я хочу петь на сцене! Не в сраной школе, не в ДК нашем занюханном. Я славы хочу, чтоб софиты светили, чтоб поклонники за автографами очереди стояли, чтоб в журналах обо мне писали! Вот чего я хочу!
Она была такая злая и такая красивая! И я уже тогда знала: ничего хорошего эта красота и злость не сулят.
Я понадеялась, что тот мужик не приедет. Ну правда, чего ему делать в нашем Урицком? Это же жопа, в которой поезда не останавливаются.
Но он приехал. По нему было видно, что он из города. Костюм как-то особенно был помят, и воротничок рубашки расстегнут. У городских это шик, а у наших – признак того, что ночевал на лавочке. Черт его знает, почему так. Хотя главное, что мне в нем запомнилось, это красная шея. Я стояла у стенки, смотрела на эту красную полоску между воротником и линией волос и развлекалась старой игрой – представляла, как по его шее бегают муравьи. Иногда он тер шею рукой, и я понимала, что эта тема по-прежнему работает.
Катька орала со сцены про зеленую траву и изгибалась как могла. Будь у нас на сцене шест, она бы и на него взлезла.
После концерта я стала дожидаться подругу у кулис, но оттуда выскочили только разгоряченные Петрищев, Вавка и Шпала.
– А Катька где?
– Свалила сразу, даже переодеваться не стала, – сказал Петрищев, и, хоть он и не стал уточнять, я поняла, что он догадывается, куда пошла Катька.
Мне стало нехорошо. Понятно, что это все от духоты (я же, как самая хитрая, не стала сдавать куртку в гардероб, чтоб потом не толкаться в нем) и от громкой музыки. От всего.
– Нормально выступили? – вдруг спросил у меня Шпала. – Как думаешь, Лен?
– Э-э-э, – затянула я. Если честно, я только в тот момент осознала, что Шпала помнит мое имя, а я его – нет. – Неплохо. Есть что обсудить! – Я развернулась и бегом бросилась на второй этаж.
Это на первом было столпотворение. На втором же стояла такая тишина, словно я нырнула под воду. Я шла по коридору, сердце стучало, будто оно в этот раз было за ударника в группе, чувство духоты не пропадало, а только нарастало. Из-под некоторых дверей сочился свет. Я приблизилась к одной: тихо; пошла дальше, к другой: там звякало ведро, видно, уборщица мыла пол, за третьей дверью звучали голоса. Я прислушалась. Сперва ничего не разобрать, какие-то звуки движения, обрывки слов, а потом рык:
– Ты совсем, что ли, больная, малолетка? Сейчас директор твой придет, а она… Пошла вон!
Не знаю, каким чудом распахнувшаяся дверь не ударила меня по лбу. Я стояла столбом, Катька пролетела мимо меня, сделала пару широких шагов, подвернула ногу в огромной туфле на платформе и упала.
– Ксенофонтова? – По коридору к ней шел наш директор, в одной руке у него была бутылка вина, а в другой – два пузатых бокала.
Я подскочила к Катьке и помогла ей встать.
– Домой надо, – сказала она. – Было очень интересно… послушать про шоу-бизнес, но… мне надо домой.
– Ты хоть попрощалась? – Наш директор – непробиваемый болван.
(Вообще непонятно, как он умудрился стать директором школы. За глаза его называли Ясен Педик, потому что он был лысый и как-то раз пришел на линейку первого сентября в бледно-голубом пиджаке. Никто из моих одноклассников этого не видел, но все верили: он мог.)