А на следующий день Наташка упала сквозь крышу. Мы играли в детективов, ловивших преступников, сначала лазили по первому этажу стройки, а потом смогли забраться на чердак. Там была деревянная лестница – подниматься страшновато, но мы справились. Пол сын баб Раи постелить не успел, просто положил доски, даже не везде встык – между ними кое-где были щели с палец толщиной. Доски казались крепкими, а мы были всего-то мелкими девчонками, не слишком толстыми (я вообще никогда не отличалась физической крепостью). Сначала мы ходили по доскам, потом начали бегать – преступники от нас удирали… а потом Наташка упала. Доска с одного края была плохо закреплена. Сестра наступила на нее – и доска резко ушла вниз.
Наташка даже не закричала. Грохот поднялся сильный, но она не закричала. Я бросилась к лестнице, сама чуть не упала, пока спускалась, а она там, на досках. Сидит на попе, вся белая, и смотрит на меня. Глаза огромные, ухи оттопыренные. Дышит-дышит.
– Наташка! – От древесной пыли у меня резко зачесалось в носу. – Чха! Чха! Наташка, ты живая?!
– Баб Нина меня убьет.
– Ты как? Встать можешь?
– Убьет.
– Давай, попробуй встать!..
– Нога-а-а!
Нога выглядела обычно, ни крови, ни мяса, на страшное кино не похоже. Но идти сестра не могла.
– Ну, давай, вставай! Опирайся на меня!
Кое-как она поднялась с досок.
– Ты так страшно упала! Я так испугалась!
– У! У! У-у! – отрывисто приговаривала сестра, опираясь на меня и прыгая на одной ноге.
– Очень больно?
– Очень.
– А мне страшно.
– Страшно – не больно, – сказала она. – Ты не упала.
– Страшно – не больно, – согласилась я. – Пошли.
– А может, не надо? Брось меня тут! – Сестра перестала прыгать. – Я не хочу никуда идти! Баб Нина…
– Пошли, – хмуро бросила я. – Страшно – не больно.
– Страшно – не больно. – Она снова прыгнула. И мы поскакали дальше.
Бабушка нас не убила. Дедушка попросил бывшего «голову колгоспу», у которого была машина, отвезти сестру в травмпункт. Она сломала ногу, и ей наложили гипс. Остаток лета она провела лежа под деревом на покрывале, а я, наказанная за плохое поведение, читала ей вслух книги из домашней библиотеки. Нога сильно болела, сестра пила таблетки и, как я чувствовала, думала: «И почему именно я наступила на ту доску?»
Я везучая: страшно мне чаще, чем больно. Страшнее всего, пожалуй, было в баб-Машиной квартире, где я жила, пока училась в заводском пединституте.
Бабушка погружалась в безумие – как будто ей на глаза сползала шапка (бабушка не носила шапок, это просто образ), она ее сперва поправляла-поправляла, а потом прекратила, и шапка съехала до самого носа, закрыв глаза и окончательно отрезав от реальности. Мы жили вдвоем, постепенно откалываясь от остального мира. Сестра забегала изредка, когда приезжала в Заводск в музыкальную школу. Бабушка ее не узнавала, а даже если узнавала и поддерживала разговор, то могла внезапно замолчать, бросив недосказанное на полуслове, как будто подумав: «А впрочем, это не имеет значения…»
Дом, в котором мы жили, был старческий, населенный в основном пенсионерами, тихими и как будто наполовину отсутствующими, только строкой выше, над нами, жили какие-то странные любители кино. Круглые сутки у них работал телевизор. Не знаю, что за канал, – но крутили по нему в основном фильмы в гундосой озвучке. А может, эти жильцы обокрали точку видеопроката и жили теперь в квартире, от пола до потолка заваленной CD и DVD, а то и кассетами VHS. Иногда я догадывалась, что за фильм они смотрят, иногда – нет. Порой я так увлекалась, что слушала весь фильм от начала до конца. Когда я приходила к выводу, что кино-говно, то старалась абстрагироваться, но оно еще более настойчиво лезло в уши. Самих соседей я ни разу не видела. Однажды я поднялась на этаж выше – посреди ночи – и нажала на кнопку звонка. Ничего – никто не подошел к двери, не спросил «кто?». Постояла немного, послушала доносившиеся из квартиры обрывки гундосого перевода и пошла вниз по лестнице. Я так никогда и не смогла перехватить этих соседей и под конец решила, что надо мной живет телевизор. Просто телевизор, кем-то когда-то включенный и говорящий в пустоту. Быть может, он уже бесконечно устал – но выключить его было некому. Хозяин ушел в ларек за сигаретами – и не вернулся.
Однажды вечером я читала при свете настольной лампы заданные по учебе (второй курс) новеллы Эдгара По. Я читала о безумце, который зарезал соседа, спрятал труп, а потом боялся, что его сердце стучит где-то под половицами. Сверху бубнил телик. Как всегда, там что-то взрывалось и трахалось. Бабушка, вроде как спавшая в кровати, встала, сунула ноги в тапки и пошла в коридор. Я отчетливо слышала каждый ее шаг, каждый скрип досок пола. Она прошла в сторону санузла, я ждала какое-то время, когда раздастся журчание и звук спускаемой воды, но… она остановилась и спросила:
– Мама?
Потом снова:
– Мама?
Потом опять:
– Мама, мама!
Я вышла в коридор:
– Ба-аб?
Она посмотрела на меня:
– Мама меня зовет.
– Пошли спать, баб Маш.
Я взяла ее за руку и отвела к постели. Она послушно легла, я укрыла ее одеялом и осталась наедине с Эдгаром По и гундосым.
В каждом скрипе половицы жил удар сердца, в коридоре, ведущем в туалет, прятались призраки, а наверху текла какая-то подозрительная жизнь. Перегородка, отделявшая меня от безумия, стала тонкой как никогда.
Я собрала волю в кулак и отдернулась. Достала плеер и включила музыку.
Не сегодня. Дыхание понемногу выровнялось, но страх долго ползал под одеждой, и я то и дело невольно касалась рукой то шеи, то ноги, то поводила лопатками, словно надеясь стряхнуть крошечное насекомое, быстро-быстро перебиравшее лапками.
Бабушка Маша умерла, когда я училась на четвертом курсе. По завещанию квартира досталась сестре (думаю, когда-то давно бабушка и мама на семейном совете решили, что делить крошечную хрущевку – нонсенс), и, видит бог, это было не то наследство, которое приносит счастье.
Point Nemo
Про точку Немо я узнала из Интернета, не помню, при каких обстоятельствах. Возможно, торопилась на работу и краем уха слушала какой-то подкаст. Или, наоборот, вечером, лежа в постели, чтобы скорее уснуть, включила лекцию о чем-то, что тут же забыла. А вот про точку Немо запомнила, а потом и загуглила.
Точка Немо (48°52’ ю. ш. 123°23’ з. д.) – океанский полюс недоступности, условная точка в Тихом океане, максимально удаленная от суши. До берега – в любую из сторон – около 3000 км. Википедия пишет, что «над точкой Немо может проходить орбита Международной космической станции, поскольку ее наклонение больше широты точки Немо, – так что время от времени ближайшее к точке населенное место оказывается примерно в 400 км, но в космосе». То есть если вы вдруг окажетесь в этой точке, то ближайший к вам человек – возможно – будет в космосе.
Каждый однажды попадает в точку Немо.
В точку полного одиночества, когда ближайший человек находится на космическом расстоянии – в какую сторону ни смотри. Когда ближе всего к тебе только космонавт на МКС или бог, – ведь выдуманное всегда ближе реального.
Тот год начался жестоко. Я встретила его одна в съемной квартире, дешевой и убогой. К тому моменту я уже десять лет жила в Питере. Временами мы ожесточенно ругались по телефону с мамой, она кричала, что я потеряла всякую связь с семьей, предала и бросила их. А я орала в ответ, что не могу уехать, что у меня работа, что с этого места меня точно не уволят, что это шанс наконец-то нормально пожить. Я врала, работы у меня не было. Магазин игрушек, где я работала сначала продавцом, а потом менеджером, закрылся. Я искала новое место, ходила по собеседованиям, но меня никуда не брали: сначала из-за отсутствия регистрации, потом из-за недостатка квалификации, затем из-за того, что начался, черт бы его побрал, кризис…
Я не могла приехать домой, потому что… не могла. Не приезжают домой те, кто врет по телефону. Я не представляла, как буду смотреть маме в глаза. Сестра изредка писала мне в соцсетях. У нее была странная привычка никогда не отвечать на прямые вопросы «Как ты?» или «Как себя чувствуешь?» и писать что-то вроде: «Семушка плохо ест, у Мирошеньки вылез зубик. Зима мягкая, снега мало».
После Нового года мама на какое-то время перестала звонить и писать. Из-за каникул я не искала работу, пребывая в том безделье, какое может предоставить только бедность, – то есть совершенно ничего не делая. У меня был оплачен месяц Интернета, поэтому я смотрела старых добрых «Друзей», играла в «косынку» и предавалась другим видам пустого времяпрепровождения вроде трепа на форумах.
Мама написала неожиданно: «Мама умерла. Я еду в Любомировку». И тут же, прицепом: «Баба Нина». Но я и так поняла, что она имела в виду.
Спросила: «Мне ехать?»
Она ответила: «Ты же загран не сделала. Сама управлюсь».
Накануне я отправила бабушке новогоднюю открытку. Я вообще ненавижу подписывать открытки: у меня мерзкий почерк, да и придумывать текст та еще морока. Но в этот раз, сидя без работы в чужом городе, я предавалась ностальгии по прошлому, по тем временам, когда был жив дедушка, а бабушка – бодра и весела, я даже писала на одном форуме смешные истории из их жизни. Как бабушка шла по огороду, осматривая дозором свои владения, и сокрушалась неудачности урожая:
– Капуста поганэнька…
Вслед за ней шел дедушка, оптимист из оптимистов, и высказывал свою точку зрения на проблему:
– Купустка поправыться…
– Бурячки малэньки…
– Бурячки пидростуть…
– Морква нияка…
– Морква прёть!!!
Люди писали, что у меня чудесные бабушка и дедушка. А я писала, что дедушки уже нет, что он любил бабушку настолько, что перед смертью договорился с соседями, чтобы они за пользование куском нашего огорода помогали ей по хозяйству. И люди снова умилялись такой любви и преданности.
А бабушка жила в деревне одна. Да, соседи вроде помогали ей, но что той помощи? Уезжать из Любомировки она не хотела. Мама звонила и орала на нее (как и на меня), надеясь уговорить переехать в Урицкое. Бросить работу мама не могла, да и на что они бы жили – на бабушкину копеечную пенсию? Тем более что в чужой стране нужно было еще и массу бюрократических вопросов решить, мама-то гражданка России. Она жаловалась мне на бабушку, потому что выходило, будто она, мама, плохая дочь: «Мне ее силой привезти? Мне ее связать?» – а я только мямлила: «Мам, это же баб Нина… ее не переубедишь… оставь человека в покое…»