– Обедненный уран… – разглагольствует Вавка, – его в эти… в боеголовки добавляют, чтоб пробивная способность увеличивалась!
– Какая пробивная способность? Вавка, ху-у-ули ты такой тупой? – гундосит Петрищев, его «ху-ули» звучит особенно противно.
Спор между Нужным и Суходрищевым то начинался, то затухал уже в который раз. Петрищев сбрил свои мерзкие усы, но менее неприятным от этого не стал.
– Ты еще скажи, что если гондоны с обедненным ураном сделать, то это их пробивную силу увеличит! – говорит он наконец.
Катька ржет.
Вавка и Петрищев решали, как назвать нашу группу. Название «Обедненный уран» отстаивал Вавка: оно несло, с его точки зрения, пробивную силу.
Петрищев настаивал на названии «Сортир-off-ка», потому что так называлась следующая станция железной дороги, ну и потому, что прятавшееся слово «сортир» ему очень нравилось.
– Вот сортир на станции – чего? Закры-ыли! А почему? Нормальный же был сортир, чистый. Платишь десятку, тебе даже бумажку выдают. Посрешь культурно. А потом началось: вся быдлота, что на станции тусит, стала возбухать, ху-ули сорти-и-ир пла-а-атный… ссали в кустах… Короче, решили сделать бесплатный… и что стало? Не зайти, уже от порога дерьма по щиколотку! Кто убирать будет в бесплатном сортире? Кто следить будет, чтоб дерьмом стены не расписывали… ну и закрыли теперь, опять народ по кустам срет.
– И что? – Вавка аж подпрыгнул в праведном гневе. – Блин, Петрищев, это, вообще, кого интересует? Этот сраный сортир на станции – кому он нужен? А обедненный уран – это проблема всего человечества!
– Какое мы человечество, Нужный, а? Какое мы, на хрен, человечество? Кто нас вообще считает за людей? Мы сами себя за людей разве считаем? Наши проблемы – это наши проблемы!
– На той стороне вчера какого-то алкаша прирезали, – вставила свои пять копеек Катька.
– Это проблемы той стороны, – отрезал Петрищев. – Они ва-а-аще отбитые там.
Костя что-то знал об этой истории:
– Алкаш с нашей стороны был, с моего двора. Ходил туда за самогонкой и с тамошними мужиками бухал. Выпили, что-то не поделили, ну и…
Во мне промелькнуло любопытство:
– А что… не поделили?
– Да хрен его знает, это ж алкаши. Может, собрали группу и не знали, как назвать.
От смеха я даже пивом подавилась. Все-таки Костик прикольный, не то что Суходрищев и Вавка с их тупыми спорами.
– Хе-е-рня, – философски изрек Петрищев. – Алкота по пьяни друг друга ва-а-аще жестко режет. Это неинтересно. Вот в конце 80-х у нас свой маньяк был. Тогда… как от станции идти туда вон, на Культуры, была только тропинка. Деревья, кусты, помойка, короче, как всегда у нас. Фонарей не было. И он там караулил баб. Завод еще работал, а они с вечерней смены ходили. С последней электрички. В общем, тетки даже отказывались на смены выходить. Потом его повязали и расстреляли. Он даже выглядел мерзко… типа как ты, Нужник. Тоже какой-то весь сутулый. И не скажешь, что маньяк. А тетки еще долго боялись. Мужиков своих просили их встречать с электрички. Один мужик как-то вышел свою бабу встретить, да что-то рано, думает: зайду в шалман на станции, пропущу пивка, пока она приедет. Пришел туда, а там какие-то блатные зависали. Они ему слово, он им в ответ, а они ему нож в бочину и тикать. Так он и помер. Завалился и кровью истек. Может, если б видел кто, так скорую бы вызвали, спасли. Но никто не видел, а эти сидевшие, они знают, куда бить, чтоб сразу…
– У шалмана сейчас тоже можно получить, – влез Вавка. – Запросто.
– Не-е-е, сейчас уже не то, – с видом знатока тянул Петрищев. – Сейчас блатных меньше, да и маньячил нет. Алкаши что – они были, есть и будут, пока мир стоит.
– Алкаши тоже жестко могут, – встряла Катька. – Мамка рассказывала, что на той стороне алкаш хату сжег одной бабки-самогонщицы, которая ему в долг не налила…
– Наркоши жестче, – Петрищев, видимо, хотел, чтоб за ним было последнее слово. – Те вообще ничё-ё не соображают, когда доза нужна. За копейку зарежут.
Вавке и Петрищеву нравилось обсуждать криминальную хронику Урицкого. Наверное, при этом они чувствовали себя какими-то более значительными. Ну или им казалось, что так все наше дерьмище: наркота, алкоголь и преступность – их никак не коснется. Типа они вне.
– На хрена это все? – Вавка метнул в мусорку банку от пива. – Срань, а не поселок!
– И сортир закрыли, – гнул свою линию Петрищев.
– Вам-то какая разница! – злобно бросила Катька. – Вы на кусты поссали, и все. А тут только сядешь, как народ с электрички валит, а ты жопой из кустов им светишь…
Все снова засмеялись.
– Пошли… домой, – выдохнула я. Меня уже здорово разобрало. – Поздно… мамка распсихуется…
Я стояла на стреме, пока Катька делала свое дело, и смотрела то в сторону поселка, то в сторону станции. Когда Катька уже вынырнула из кустов, застегивая штаны, на тропинке показалась Тень. Она шла прямо на нас и, не замечая, прошла мимо.
– Она тут часто… туда-сюда. Я следила за ней… в деств… в детстве, – пьяно ломая слова, пояснила я Катьке.
Она рассеянно кивнула, не вслушиваясь, а я в свою очередь скрылась в кустах. Голова немного кружилась, но я еще соображала, так что очень старалась не обоссать кроссы. Глядя на раздваивающуюся и растраивающуся дорожку, я думала, что вот так же будет и с нами, с «Обедненным ураном», – разбежимся в разные стороны, и все, досвидец… Я натянула джинсы и вышла из кустов.
А потом, подойдя к своему дому, я обнялась с Катькой и чуть не разревелась.
– Ширинка нараспашку! – встретила меня мать. – Стоит-шатается! Алкоголичка! И перед сестрой не стыдно!
– Она разве знает, что такое стыд? – Сестра посмотрела на меня с крайней степенью презрения. – Ей лишь бы нажраться со своими дружками тупыми!
Что ж, избежать разноса не удалось, это печально.
Порадовавшись тому, что кроссовочки все еще белые, кра-со-та, я разулась и завалилась на кровать.
– Знаешь что, м-малая, вредная ты к-коза… – заплетающимся языком завела я. – Я п-поняла, п-почему… она х-ходит… т-туда-сюда… это ее мужа… на станции – чи-и-ик… нож в б-бочину… у ш-шалмана… она боялась, что ее… а п-получилось, что его… и она т-теперь туда-сюда ходит… она смерти ищет… я столько… с-столько лет думала: какого ч-черта, а теперь поняла…
Я говорила и говорила, а сестра сидела за столом над книгой и что-то учила. У нее была очень прямая спина и коса лежала аккурат между лопаток.
Не ходите, девки, замуж
Училась я не очень хорошо, но и не совсем плохо – главным образом, потому, что не хотела быть заметной. Двоечник и отличник – это всегда роли первого плана, а мне нравилось быть частью массовки, чтоб не доставали.
После той истории с мужиком, случившейся как раз накануне выпускных экзаменов, я долго переживала о возможных последствиях, даже пришедшие вовремя месячные не совсем меня успокоили, все-таки… мало ли что… но никакого мало ли что – живот расти не начал – и в какой-то момент я поняла: пронесло. Отпустило так, как будто в меня вкололи конскую дозу обезболивающего. Я совершенно спокойно сдала выпускные, а потом и вступительные экзамены и поступила на филологический факультет заводского педа. Не то чтобы я хотела быть учителем, просто пошла туда, где котировалась моя любовь к чтению и был совсем никакой конкурс.
– Шла бы, как я тебе говорила, в техникум железнодорожный… два года всего, и профессия в кармане… устроиться я бы помогла… А пед этот тебе зачем? Из тебя педагог… слов не могу подобрать… – Мама закатывала глаза и разводила руками.
– Не можешь, конечно, слов подобрать: ты же не филолог, – язвила я.
– Учитель должен быть примером, а не посмешищем. – Задеть маму у меня никогда не получалось. – Посмотри на себя: одежда мятая, волосы нечесаные… думаешь, если коротко стрижешься, так расчесываться не надо?
– Мам, ну…
– Как можно быть такой неряхой? Вон кроссовки… пару месяцев как куплены!
– Я их помою! Я в туалет на станции зашла, а там… ну, насрано было…
– Лен, вот почему я не вступаю в, прости за выражение, дерьмо, а ты вступаешь? Почему твоя сестра не вступает, скажи, пожалуйста?
– Я не знаю…
– Да ты вообще не знаешь ничего, потому что витаешь постоянно неизвестно где! Учитель будущий! Да тебя, как вашу эту… учительницу, которая у вас когда-то русский вела… старшеклассники запугают, а то и побреют налысо! Учитель должен быть…
– Ма-ам, ну чего ты завелась?.. Может, я учителем не буду…
– А кем? Кем ты будешь?
– Не зна-аю… может, редактором… каким-нибудь…
– Редактором чего? Газеты «Заводский рабочий», если она еще выходит? Ленка, ты такую чушь несешь, смешно слушать. Подружка твоя и то, наверное, толковее – пойдет в какое ПТУ, а потом, может, еще получше тебя устроится…
– Она хочет быть звездой…
– Господи боже, еще одна идиотка… Поколение ваше, видимо, такое. Мозгов нет и не предвидится! Может, как жизнь по голове настучит, так хоть что-то станете соображать! Звезды! Все через одного – звезды!
– Я не говорю, что я звезда…
– Ты бы сказала, кто ты, – знаешь, легче бы стало…
Катька часто ездила на кастинги – несколько раз в Заводск, а однажды даже в Москву. В моде были всякие «фабрики звезд» и прочие проекты, где вроде как брали людей с улицы и делали из них крутых артистов. По приезде Катька рассказывала, как там было хреново: очереди в сотни человек, спанье на полу – и все ради минутного прослушивания, заканчивавшегося ничем. «Обедненный уран» распался. Петрищев поступил в железнодорожный техникум, Костик Шпала служил в армии, а Вавка Нужный, у которого был порок сердца, просто болтался по поселку, пил в одиночку и читал стихи уткам в пруду. Катька устроилась продавщицей в магазинчик на станции. Ее сменщицей была Таня Май из нашего дома. Иногда Катька уговаривала добродушную круглую Таню поработать за нее – и уезжала на пару дней, а то и на неделю на какой-нибудь кастинг.
Я уже училась на первом курсе и жила у бабушки Маши в Заводске, когда узнала о Катькиной беременности. Я приехала на выходные домой и заглянула к ней в магазин. Рабочее время закончилось, Катька закрыла дверь: «Где-то через полчаса хозяин за выручкой придет… я уже подбила все, поболтаем», – достала бутылку водки и плеснула нам по чуть-чуть. Я не хотела пить: мама унюхает и, как обычно, поскандалит; пригубила только, а Катька выпила залпом и сказала: