Мама работала в бухгалтерии на вагоноремонтном заводе. Раз в месяц она ходила в парикмахерскую (или просила Грустную Галю – когда та еще жила в нашем доме – постричь ее), всегда аккуратно подпиливала ногти и никогда бы не пошла на работу в колготках с затяжкой.
Еще мама очень не любила сельские слова и одергивала нас с сестрой, если мы говорили «бачить» или «купувать» вместо «видеть» или «купить». Ей не нравились и словечки, которые мы приносили из школы, – вроде «приколист» или «обломинго». Как вкладыши от жвачки, для нее они были – мусор (а для нас с сестрой – сокровища). За маты она била по губам ладонью или отвешивала подзатыльники.
Маме нравилось, когда люди говорили на правильном русском языке, как дикторы телевидения, хотя она сама так никогда и не смогла избавиться от «гэканья», а в ярости срывалась на те самые сельские слова, которые так не любила.
– В Любомировке, – говорила мама, – зимой так грязно! Да и летом… всегда и везде грязно… Я не скажу плохо про маму, про твою баб Нину, но… все-таки она не справлялась, не могла: работа, дети… а хозяйство? Свиньи, коровы… Папа, дедушка твой… он же в тех сапогах, что в хлев, шел и на кухню… А запах?.. Я, как только сама научилась убирать, – стала убирать… водой ледяной порой полы мыла… сначала скребком грязь отскребала, а потом мыла… от холода суставы крутит… а грязь под ногти как зайдет, что и не вычистишь потом… В школе опять же – пол весь – следы грязных сапог, калош… А она придет, я смотрю, у нее на туфельках – ни пылинки… и прическа – волосок к волоску… – Мама заводила рассказ о своей любимой учительнице, математичке. – По языку русскому у нас была покойная уже… муж ее на войне погиб… она-то себя запустила, ходила с растрепанною косой, а как стихи читала, любые, даже про березку, всегда плакала… пила, наверно… мы-то, дети, не понимали… Географию и историю у нас дядька Петро читал, веселый был, шутил всегда… были и другие учителя, все хорошие, слова дурного не скажу, но таких, как она, не было… и как она себя ставила, как вела себя… глаз не отвести…
Про ту учительницу я слышала от мамы не раз.
– Вот то – был человек, она самим своим видом пример подавала… А ты? Лентяйка, растрепа – и ты в школу пойдешь работать? Какой с тебя пример? Вот скажи: ты бы хотела, чтоб тебе подражали? Чтоб были как ты?
Я кривилась: не хотела, чтоб кто-то был как я, – хотя и без моего желания таких дурочек хватало.
– Не скажу, чтоб я до этого любила математику, а тут стала стараться. Казалось: освою алгебру и стану такая же… Как закончила школу, так и подумала: пойду туда, где цифры. Не в институт, конечно, какой институт после нашей сельской школы, да и… пять лет терять… на шее у родителей… и я пошла в техникум. На бухучет. Поехала в Заводск, на свою голову. Тогда был Союз, по-другому все… Это теперь другая страна, а тогда… Город мне понравился: тихий, зеленый… Кто ж знал, что все так сложится? Ну и замужество это… Думала: вышла за городского, а не тут-то было: свекровь досталась с претензиями… Не ко двору я пришлась… Саша добился, чтоб нам от завода эту квартиру дали. Временно! Смешно. Временно! Так и проживу всю жизнь в халупе без водопровода. Как с детства привыкла полы ледяной водой мыть, так и… Судьба! – Это слово в мамином исполнении напоминало плаху с воткнутым в нее топором. – Хоть огорода нет, и то счастье, спину гнуть не надо… Так завела цветы эти! Наверно, сельское нутро покою не дает. Трандесканция гибнет, декабрист цвести не хочет… Света ему не хватает или в горшке тесно? Эгоист! Зацвел бы, порадовал, так нет же!
После переезда в Питер в Заводск я наведывалась редко. Мы часто ссорились с мамой по телефону, и на родину меня не тянуло.
Зимой 2015 года я приехала, чтобы сделать загранпаспорт: хотели скататься в Финку с Юликом. Конечно, можно было справить загран и в питерском ЕЦД, но меня дернуло поехать домой – сэкономить, да и с мамой увидеться.
В Урицком все чаще стали возникать проблемы с отоплением. Из-за того, что трубы не менялись уже много лет, случались прорывы, воду перекрывали, приезжала аварийка. Только в нашу квартиру мама вызывала ее дважды за январь, а ведь есть еще соседи… Подолгу приходилось сидеть без тепла, греясь от газовой плиты. Четыре голубые лилии, а над ними – мамины и мои пальцы, торчащие из рукавов кофт… мы натянули на себя несколько слоев теплой одежды и неуклюже теснились у плиты. Мама рассказывала о том, что было собрание жильцов, выступала тетка из управляющей компании, говорила, что дом старый… Сумма, которую мы платим за квартиру, не покрывает необходимого ремонта, что нужно сдать еще по десять тысяч с квартиры на замену оборудования на чердаке.
– А кто будет сдавать? Вечно пьяный Наппельбаум? Семейство Май, где трое детей? Кому тут что надо? Сверху вон квартира вообще пустая стоит – хозяйка жильцов найти не может! Я говорю: пусть бы починили нам все, а потом потихоньку из квартплаты высчитывали. А она: надо сразу. Я ей: это вы можете сразу выложить такие деньги, а мы – не можем. А она мне: что же вы думаете, я во дворце живу? Сама стоит – в шубе. Черт ее знает, конечно, что там за мех, но в шубе. Уж не знаю, говорю, где вы живете, но уж точно не здесь! И за счет чего, мне интересно, вы живете не здесь? За счет кого? А она мне: а что вам до моей жизни? Я не воровка какая, все сама заработала! На что заработала, на то и живу. Вот вы все – на что заработали, на то и живете! Что заслужили, то и имеете! И тут я ей все и сказала: тебе, говорю, как вообще совести хватает такое говорить? Ладно молодежь, они-то что – поживут и уедут, а пенсионеры? Они всю жизнь на железную дорогу горбатились, а она им всего и дала, что комнату в бараке? И это, по-твоему, люди заслужили?
Мать кричала и кричала, словно видя перед собой тут тетку из управляющей компании, кричала, что полжизни в бухгалтерии завода проработала, что муж ее на заводе работал, что он был инженер – не чета многим и вообще ей лучше знать, кто и что в этом мире заслужил.
Я слушала и молчала. Единственное проявление уважения, на которое я способна, – не перебивать.
Назавтра я пошла в ФМС. Правда, оказалось, что на сайте у них вывешено неправильное расписание: граждан России они по четвергам не принимали, только мигрантов. Некоторое время я отиралась возле стендов, надеясь отыскать хоть какую-то полезную информацию, чтоб оправдаться перед собой: не зря сходила. Несколько человек стояли в углу возле столика и заполняли какие-то бланки: дряхлая старуха, мальчик лет двенадцати и молодая женщина, больше занятая утихомириванием двух мелких пацанят-близнецов. Старуха кончила писать, мальчик взглянул в ее бланк и воскликнул:
– Бабушка, ну что-о вы наделали? Зачем написали Абдуразаков Ахмед? Зачем переписали образец?
И по тому, как он обратился к бабушке – на «вы», как делала моя мама, – я сразу поняла, что он совсем не здешний, что это беженец, наверное, из какого-то села, где принято так же уважать старших, как было в Любомировке. Женщина отвлеклась от детей и стала сама заполнять бланк за старуху. Близнецы тут же сползли на пол и принялись катать по нему игрушечные машинки, наезжая друг другу на пальцы. А старуха ничего не сказала, просто уставилась в пустоту сквозь меня. Ей было лет девяносто, может сто. Она выглядела такой древней, что едва ли могла говорить на том же языке, что и мы. Казалось, если она разлепит губы, то заговорит на арамейском или что-то вроде того. Но то, что она скажет, в переводе на русский будет матом.
Я нашла свой стенд и стала изучать расписание и список необходимых документов. Оказалось, что все изложенное там не совпадает с тем, что я прочла на их официальном сайте. Пришлось пробиваться к окошку, ловя проклятия за всеми ненавистное «я только спросить»:
– А почему у вас на сайте написано…
– На заборе тоже написано! – невозмутимо бросила сотрудница. – Сегодня не ваш день, девушка, не задерживайте мне очередь…
Загранпаспорт я так и не сделала (ну его к черту, как-нибудь в другой раз!). Дома рассказала маме про беженцев.
– Ага, есть они у нас. Приходила какая-то… Я думала: это кто-то насчет отопления и этого всего. Открываю: стоит такая, в дорогом пальто, знаешь, не из наших, не в пуховике с вылезшим пухом… говорит: скажите, а вы можете принять беженцев? Я говорю: дама, вы в своем уме? Вам, вообще, не стыдно? Вы не видите, какой этот дом? Да тут нам самим жить нельзя, а вы хотите сюда беженцев?! От чего они бежали? Куда прибежали? Она стоит, смотрит так: чем ваш дом плох? Я говорю: тут коммуналок половина. Вон, напротив, Илька-алкаш одну комнату занимает, а другие две – семья Май. Они все чужие друг другу, но уже сколько лет так живут! А у меня две комнаты: одна моя, другая дочерей. В моей один разложенный диван стоит, что ж мне, подложите кого под бок? Она мне говорит: знаете, женщина, людям кое-где и похуже! А я ей говорю: да уж, конечно! Взяли людям заварили войну в хате, а теперь мне их в кровать хотите подложить? Вы мне не грозите своим «хуже»!
Мать неслась со склона гнева, наращивая темп, пока вдруг не оборвалась внезапно:
– Муж мой умер. Не будет мне хуже. Иди, ставь чайник. Там варенье есть, бабка Гордеева дала, будет нам к чаю.
Я только через пару лет узнала, что мамина начальница, главбух, после начала украинского кризиса завела моду все беседы в коллективе сводить к политике. Она знала, откуда мама родом, и не могла отказать себе в удовольствии. А мама держалась за работу, боялась увольнения. И терпела. Делала вид, что не слышит, как шефиня, громко зачитывая заголовки новостей, комментирует их:
– Украинские власти обозначили свою позицию… чтоб вам всем там сдохнуть раз, а потом еще триста раз! Паразиты проклятые! Им Россия – все, а они нож в спину?! Вешать их, гадов, а потом их дружков америкосов! Твари! Чтоб вам ваша мова костью в горле стала!
Мама составляла отчеты и молчала. Всегда безукоризненная, в сияющей белизной блузке с аккуратно отложенным воротничком, тонкие наманикюренные пальцы на клавиатуре.