Я зашла в магазинчик к Катьке. Из-за неисправного холодильника там всегда стоял мерзковатый запах.
– Выйдем, Кать?
Она с готовностью кивнула.
– Хорошо дышится, а? – Прикрыв дверь, она привалилась к ней боком. – Весна…
– Давай я тебя сфоткаю… – Я достала фотоаппарат, и Катька тут же принялась отмахиваться:
– Нет, нет, не надо! Ты чего?!
Я нащелкала несколько ее снимков – отворачивающейся, заслоняющейся, в зеленом халате поверх обычной одежды и в старых разношенных тапочках. Фоном стала дверь магазина, грубо крашенная синей краской.
– Дурная ты, Ленка, совсем… Нашла что фоткать. Меня уже поздно… Я уже… – Она дернула плечом. – У Ксюхи аллергия черт знает на что. В школу не пускаю, дома сидит. Только выйдет из дому, так кашляет, задыхается… вроде не цветет еще ничего, а вот те на…
– Мама твоя с ней сидит?
– Ага. Если б не мама… что было бы, вообще не знаю. Зимой-то у нее постоянные простуды, одна за другой. Кто б меня отпускал с работы каждый раз, когда она болела? Не знаю, что с ней такое. Вон у Тани – трое и ничего, нормально, все здоровые. А тут прямо проклятие какое-то.
– Слабенькая она.
– Да она вся в него, в Пашку. У того тоже чуть весна – сразу из носа потекло. Он же вечно в нос говорил, помнишь? Даже пел гундосо.
– Я думала, это стиль такой.
– Ага, стиль. Вот у дочери его стиль такой же. Я, знаешь, смотрю на нее и его вижу: эти волосешки беленькие, глазки прозрачные, носик розовый. Петрищевская порода как она есть! Хоть бы что взяла от меня для разнообразия!
– Говорят, если дочь похожа на отца, то счастливая будет… – промямлила я сомнительную мудрость столетней давности.
Чертами лица Ксюша мало походила на Петрищева, и я нигде не усматривала между ними сходства, о котором так любила говорить Катька.
– Он-то этих алиментов крохи швырнет, и ни ответа, ни привета! Устроился официально, чтоб копейки платили. Помощи от него… Я-то, Лен, зимой вообще не знала, что делать. Копейки считали. Я уж думала: все, скоро стану как Помойный Дед. Он же, знаешь, вокруг нашего магазина каждый вечер отирается. Все, что выбрасываем, перерывает. Наберет в пакет чего получше – и уходит. Что-то себе, а что-то… ходит, людям предлагает. Каждый божий день притаскивается. Старый стал совсем. Ему же далеко до станции идти. Тебе минут двадцать, а ему час, наверное. Зимой как-то холод был собачий. Он зашел ко мне… вонь, Лен, непереносимая от него. Разве ж он когда моется? Если летом только, в пруду. А может, и обоссанный был, черт его знает. Старый же. У меня обед, недавно съеденный, по горлу вверх, еле сдержалась. А как его выставить наружу, когда морозище? Если обоссавшийся, так у него там все, что осталось, замерзнет и отвалится. Жалко, короче. В общем, я ему обогреватель подвинула, сама в угол забилась… Люди заходят, косятся… и выходят. К вечеру говорю ему: иди, пожалуйста, от греха к чертовой матери, сейчас хозяин мой придет… он мы-мы, да и пошел… вот, знаешь, и я как он. Вот так же меня приютили здесь, только не на зиму, а на подольше, – Катька втянула воздух. – Дерьмо, а не жизнь, Лен.
– Слушай, ну ты… знаешь, ты… только сейчас так думаешь… смотри: вот подрастет твоя Ксюха, тебе уже полегче будет. А ты сама, может, еще встретишь кого. Бывает же, сойдет с поезда не на той станции, войдет в твой магазинчик… в плаще и шляпе… посмотрит: а тут ты – с мокрыми ресницами, такая красивая, такая грустная… И пошло-поехало… Потом приедешь в Урицкое на машине, выйдешь вся такая красотка на каблучищах…
Катька засмеялась:
– Ага, на каблучищах. Тут за день так ноги опухают, что хожу в валенках, как бабка. Не влезают в сапоги ноги-то…
– Это пройдет. Хорошо поживешь – и все пройдет. В порядок себя приведешь: стрижка, маникюр, педикюр. В университет пойдешь учиться. На какой-нибудь дизайн там или еще чего. В городе будешь жить. Или за городом, там, где коттеджи… Дом у тебя будет… ну, в два этажа, нормально же? И перед домом садик. Всякие цветы красивые. И ты будешь их растить, поливать из серебряной леечки…
Катька вздохнула:
– Смешная ты, Ленка. Тебе б романы писать, а ты ходишь и фотографируешь всяких страхуил.
Я улыбнулась:
– Ты очень интересная модель.
– Я? Ладно тебе.
На фото Катька прикрывалась ладонью, чтобы я не смогла поймать ее лицо, и казалось, что она то ли стесняется, то ли прячет глаза от слепящего солнца. Оно тогда и правда играло, сияя.
Назавтра выпал снег. Мне предстоял тяжелый разговор с сестрой, на свадьбу которой я и приехала.
Я не знала, как начать, и поэтому спросила прямо:
– Почему ты решила за него выйти?
Она ответила тоже прямо:
– Потому что он предложил.
Я поморщилась. Это было неправильно – заметив мою реакцию, она сразу разозлилась, пошла в атаку:
– Чего ты хочешь? Чтоб я тебе все про него выложила, как будто ты следователь? Он преподаватель. Читает курс теории государства и права. Не пьет, не курит. Машина есть, «Шевроле Нива». Правда, старенькая, надо менять, но это на будущий год, после свадьбы…
– Я… я… хотела…
А чего я, собственно, хотела? Рассказа о том, какие между ними чувства? О пламени страсти, о трепете нежности, сбивчивом стуке сердца и замирании дыхания? Так это все – чепуха для романтических особ вроде Ритки. Не для моей сестры.
– А жить вы где будете?
– Саша сделает ремонт в бабушкиной квартире. Перепланировку сделаем, чтоб проходной комнаты не было. Саша говорит, так удобнее будет. Не сами, конечно, делать будем, наймем рабочих. Вроде бы этот… бывший муж твоей подруги… неплохой мастер…
– Суходрищев? Ну да, наверное…
Мысль о том, что бабушкина квартира, в которой я прожила пять лет, станет совсем другой, окончательно сбила меня с толку. А вещи? Неужели они все выбросят? Но спрашивать про это сейчас – мелочно, нет, промолчу. Наташа продолжала:
– Я все думаю, почему бабушка квартиру мне завещала. Тебя она больше любила… Наверное, не хотела, чтоб мы ее делили потом. Тебе же мамина останется… – Тут она осеклась. – Я имею в виду… потом, конечно, очень потом… Но если ты обижаешься из-за квартиры, то… Саша говорит, что все по закону, что квартира теперь моя, раз по завещанию… но по справедливости ведь ты…
– Все нормально. Мне ничего не надо. Лишь бы у тебя было все хорошо! У тебя же все хорошо?
– Да.
Разговор зашел в тупик, и мы обе какое-то время изучали кирпичи в стене, в которую уткнулись.
– Хочешь, кино посмотрим? – Сестра открыла крышку ноутбука, новенького серебристого «Асуса». – Саша подарил. Старый я маме отдала, у него батарея не держит почти. Ты «Золушку» новую видела?
– Я… нет.
– Если что-то другое хочешь…
– Нет, давай. Правда давай. Сказка – это так… празднично. У тебя же свадьба! Конечно, надо смотреть сказку! Давай на мамин диван ляжем, как в детстве, а!
– А я чаю принесу! И печенья!
– Помнишь, как она кричала на нас за то, что мы вечно на ее диване ели, а потом она мучилась из-за крошек? А для нас этот диван был как медом намазан… – Я вытянулась в полный рост на ворсистом рыжем покрывале. Даже привычная боль в спине поутихла, видимо, родная мебель лечит. – На нем они вдвоем спали когда-то. С папой.
– Да, – сестра легла рядом со мной. – Я немножко это помню. Папа был… – Она задумалась.
– Самым лучшим, – закончила за нее я. – Совершенно точно самым лучшим. Давай смотреть кино, а то чай стынет.
Воспоминания о папе несли грусть, а я не хотела, чтоб она печалилась перед свадьбой. Я и без того чувствовала себя так, будто балансировала на одном из тех стульев, у которых то и дело отваливались ножки. Фильм был глупый и скучный. Никогда не понимала, зачем снимать истории, которые повторяют все, что и так известно. Если уж рассказывать что-то в сотый раз, то надо делать это иначе. Сделать героев другими, ну хоть лысыми, что ли. Ведь в том-то и прелесть, чтобы сложить из старых кубиков новое слово. Но… Фея-Бал-Принц-Туфелька-Свадьба. Все на своих местах. На Золушке очень красивое платье.
– Я так люблю вас, – говорит принц, – что бла-бла-бла…
Сестра вздохнула:
– Красиво… люблю красивые слова… конечно, такое бывает только в кино… ну, в жизни оно и не нужно… просто… люблю… когда мужчина вот так красиво говорит…
Я не знала, что сказать. У нее в голосе – грусть, у нее завтра – свадьба.
– Ты… вы… может, подождали бы еще… ну, годик? Повстречались бы?
– Лена, ну что ты как мама, а?! Мне двадцать шесть лет! Все мои подруги замужем, все! Олька, Рушанка! Наташа Евсеева уже второго родила!
– Но… я, Наташ, я…
– Что ты, Лен? Что? Ты – это ты. Ты другая.
Она покраснела, на глазах собрались слезы.
– Я переживаю за тебя, Наташ. Катя вон тоже… вышла замуж…
Она с гневом выдохнула:
– Никогда не понимала, зачем ты с ней дружишь! Она же дура! И потаскуха та еще! Я-то тут при чем? Я, между прочим, для мужа себя сберегла! Саша знаешь как это оценил! Он умный, серьезный, ответственный! Не понимаю, чего мама на него взъелась. Ей никогда не угодить. А он хочет ребенка, готов меня обеспечивать всем! Даже сказал мне на полставки перейти, чтоб не переутомляться! Он… да, он, может, неидеальный, может, иногда немного резкий, но… он мой будущий муж!
Я обняла сестру:
– Прости меня.
– Ничего, – тихо сказала она, – я тебя тоже никогда не понимала. Помнишь, у нас когда-то во дворе на дереве слон сидел? Куда он девался, как думаешь?
– Улетел, наверное.
Картины
На картине был изображен букет люпинов в вазе. У нас в поселке их растет очень много, особенно – на железнодорожной насыпи. Летом, когда подъезжаешь к станции, кажется, что электричка летит по французским лавандовым полям. Смешно: Урицкое – и лавандовые поля, но это и правда выглядит очень красиво. Нигде нет столько люпинов, сколько у нас. Неслучайно маленькая Лиза Май (она в этом году поступила в худучилище) нарисовала именно их. Из всех подарков, которые преподнесли сестре на свадьбе, картина понравилась мне больше всего – радостная, свежая, летняя.