Девочка была скомканная и недописанная. Ресницы и брови белесые, едва заметны. Нос запятушечкой. Грызла ногти, отрывала заусенцы, кровь слизывала, боль свою нежила.
– Слушай, у вас тут, конечно… красота! Я так любовалась, шею вывернула. Дома какие! Все как на подбор. Нет, у нас, в Заводске, парочка ничего таких домиков тоже есть, но чтоб целые улицы!.. Невероятно! Ноги гудят, конечно, но я-то привычная, я-то на работе стою целыми днями. Ксюху я в «Макдоналдс» сводила, как обещала. Это ж ребенок, что ей все эти виды… И на выставке этой были. Ожившие полотна. Впечатляет, да. Все движется, как в кино. Яркое такое. Небо звездное, как водоворот… ну что я тебе говорю, ты ж сама была! А эта, представляешь, вышла с выставки и плачет! Господи боже мой, наказание мое, говорю, чего ты плачешь? Чего ты снова плачешь? Она только сильнее ревет. Уже люди смотрят. Знаешь, она реветь умеет! Услышишь еще! Вот так и сходили мы на Ван Гога. Истерика на полчаса… И чего реветь-то?
– Ван Гог был очень несчастным человеком, Кать. Его последние слова были: «Печаль будет длиться вечно».
Катька замолчала. Мне кажется, впервые со дня приезда несколько секунд она не издавала ни звука. А потом спросила:
– Я хреновая мать, Лен, да?
– Нет.
– Я стараюсь, Лен. Я… ко мне ходил один, ты его не знаешь, в общем, вроде и серьезные намерения имел, а я… думаю, сколько всякой, прости господи, развелось гадости… черт его знает, может, он на мою Ксюху… того, глаз положил… я же ее и по докторам, и по психологам, и покупаю что могу, какие-то игры развивающие и еще черт знает что… Лен, я знаю, что я человек хреновый, я та еще сука, Лен, но… я же стараюсь, Лен, я… совсем дрянь, да?
– Ты ничем не лучше меня, Кать.
– Как ты сказала? Печаль будет длиться вечно? Вот блядство, а!
– Это сказал Ван Гог. А может, и не говорил… может, выдумка все, красивая биографическая легенда…
– Да, Лен, это правда… печаль будет длиться вечно. Это я, Катька Суходрищева, заявляю. Со всей, мать ее, уверенностью.
Я его совсем не любила
На ту выставку мы пошли вместе с Юликом. Ритке на работе кто-то дал два пригласительных, но в последний момент она передумала идти, сказав, что хочет провести выходной в кровати: «Бессонница измучила, голова раскалывается…»
Машка в тот день работала. Я уже намеревалась пойти одна, как позвонил он:
– Так хочется секса, что я даже готов поговорить.
– Так хочется поговорить, что я даже готова на секс.
Наш диалог был шутливым и при этом абсолютно искренним – давно обкатанный стиль общения между людьми, которые сами не знают, друзья они или любовники.
– И как нам помочь друг другу? – спросил он.
– Давай для начала съездим на ювелирную выставку. Ритка достала два пригласительных, а сама слилась. Пропадут, жалко. Потом поедим где-нибудь. Вчера была зарплата, я угощаю…
– Заметь, что другой бы на моем месте обиделся…
– Другой бы на твоем месте не оказался. К тому же в прошлый раз платил ты.
– Логично.
– Потом – к тебе, если ты не против. Ритка дома, так что сюда не зову.
– Во сколько за тобой заехать?
– Давай к пяти.
– По пробкам могу не успеть.
– Чего?! Да тут на метро добираться полчаса, а ты на машине! Дуй сюда, и только попробуй опоздать.
Юлик обожал свою машину, хотя она была и не его вовсе, а какого-то родственника, выписавшего ему доверенность. Возможно, даже родственницы, потому что «матиз» считается дамской машинкой, из-за чего некоторые знакомые над Юликом подтрунивали, к его неудовольствию. Мне нравилось с ним ездить: он никогда не ругался за рулем – не выстреливал матерными тирадами в адрес других водителей, не проклинал бестолковых пешеходов. Он энергично рулил, весело ехал и подпевал радио, стоя в пробках (то есть его внутренние птицы подпевали, конечно).
Выставка проходила в особняке Демидовых. Организаторы попытались сочетать остатки былой роскоши с тем, что считается роскошью сейчас. Дворец весьма обветшал – из-за обилия исторических памятников город не может определиться, какой ремонтировать первым, и поэтому не ремонтирует ничего. Ироничный экскурсовод, рассказавший нам историю здания, завершил повествование словами: «А теперь вы увидите бальный зал без танцев, столовую без еды и библиотеку без книг». Осталось только добавить «спальню без снов», чтоб набор получился полным. (Интересно, где прячутся сны в таких старых домах? Между дощечками паркета? В трещинах штукатурки? В замочных скважинах запертых дверей?)
Дворец не говорил со мной, украшения на витринах – тоже. Я мимоходом рассматривала бусы, броши, кольца. Что-то казалось интересным, что-то – банальным. По лицу Юлика временами пробегала скука: все это было слишком вульгарно для такого эстета, как он. Я посмеивалась над ним, театрально сюсюкая:
– Не грусти, лапочка! Чего ты хочешь? Давай купим тебе бусики под цвет глаз!
Он закатывал глаза, дескать: любишь ты, Попова, комедию ломать и меня перед людьми позорить, – но не злился: не умел.
Витрину с антиквариатом я заметила не сразу. Посмотреть мимоходом – такой была моя цель, едва ли я заинтересовалась бы иконами и разбухшими от времени старинными книгами. Их не полистаешь – в руки не дадут, раритет; и не купишь – слишком дорогие. Но среди этих артефактов с ценниками я неожиданно заметила неизвестно как тут оказавшийся невзрачный предмет: браслет, переплетение двух медных проволок. Я его узнала.
Бабушке Нине его подарил дедушка Гоша. Говорили, что эта штука помогает при высоком давлении. Не знаю, правда это или нет, но бабушка носила его почти постоянно, и я помню браслет на ее руке, коричневой от загара. Если бабушка его снимала, на коже оставался бледно-зеленый след. Однажды она нечаянно уронила браслет в колодец: проволока соскользнула с мокрой руки и ушла на дно. Безнадежно, казалось. Но дедушка смастерил приспособление – длинный шест с крюком на конце, – долго шарил им в колодце и в конце концов достал браслет. Я помню его – мокрый, блестящий, волшебный – и как радовалась бабушка, и как дедушка сказал:
– Не губляй бильше!
Но бабушка снова потеряла браслет, и снова в том же колодце. Это случилось уже после смерти дедушки. Она написала об этом маме. На страницу расписывала, как искала браслет везде – по всему дому, по саду, по двору. Как пришла к единственному верному выводу: он на дне колодца. Он точно там. Как искала в сарае тот самый шест с крюком. Как, перепачкавшись в пыли, наконец нашла и пошла к колодцу. Как долго мучилась, тыкая палкой в темную воду. «Ни, доця, не найдэш вжэ його», – завершила она рассказ. И мама вздохнула, читая:
– Бедная мама, из ума выживает, хорошо хоть сама не упала в этот колодец…
И вот браслет лежал передо мной. Тот самый. Не знаю, каким образом так получилось. Да я и не хочу знать: я верю (могу позволить себе такую роскошь – веру – хотя бы раз в год, как новый лифчик).
– Почем? – Юлик заметил мой взгляд и обратился к продавцу, человеку в сером пиджаке, надетом поверх серого свитера.
– Триста рублей.
Чудовищно дешево! Юлик достал из заднего кармана джинсов несколько мятых сотенных. Он не признавал кошельков и деньги носил исключительно в карманах, возможно, так того требовала его магия: деньги всегда находились, но только мелкие (не помню, чтобы он извлекал на свет божий что-то крупнее пятисотки). Продавец протянул ему браслет. Я надела его на руку, ближе к локтю, но он все равно нелепо болтался на моем тощем предплечье, поэтому пришлось надавить изо всех сил, подогнуть мягкую медь.
– Она меня простила, – сказала я Юлику уже в машине. – Хотя я не заслужила этого. Она…
– Хорошо, что ужин за тобой, – он засмеялся. – Это были последние.
Он всегда давал людям то, что им было нужно. Ужин и секс – ничтожная плата за знак с того света.
– Только в «Палкин» не гони. Я все-таки не миллионерша!
Нашу последнюю встречу я помню плохо. Тогда моя жизнь уже стала жалобно поскрипывать, хотя я и не понимала, что с ней не так. Я предложила съездить в планетарий, Юлик согласился. Он пришел в странных мешковатых штанах со множеством карманов. Они на нем, как ни странно, сидели просто фантастически.
– Клевые штаны, – сказала я, увидев его стоящим возле парадного.
Ко мне он не любил подниматься, считая Ритку цербером, который откусит ему голову.
Он тут же принялся расстегивать ремень, намереваясь эти самые штаны снять:
– Они не должны затмевать меня. Мне не нравится, когда девушка здоровается не со мной, а со штанами.
– Стой! Ты рехнулся!
Но он сел на лавку, разулся и принялся стаскивать с себя штаны:
– Оставлю их здесь. Найдут себе нового хозяина.
– Я не пойду с тобой без штанов!
– Тогда иди с ними! Бери штаны и иди с ними, мне не жалко!
Ноги у него были симпатичные, покрытые светлыми, почти золотистыми волосками. Я подумала, что он ужасно милый. Хоть и балбес, но ужасно милый.
– Надень штаны! Или мне свои снять и тебе отдать? Так не подойдут же!
– Не нужны мне твои джинсы немодные! – Последнее слово прозвучало как-то визгливо.
– Чего ты психуешь? Что-то случилось?
– Ты будешь меня ненавидеть.
– Больше, чем сейчас?
Он кивнул, состроил жалобное лицо – но грубо переигрывая, так что стало понятно: он нервничает, и сильно.
– Надень штаны, пожалуйста.
Он послушался. И пока он возился со штанами и обувался, как-то особенно старательно выполняя каждое действие, я подумала: он решил, что вот наденет сейчас эти штаны и что-то мне скажет. И это будет совсем не смешно и не мило. Так оно и получилось.
– Похоже, одна девушка беременна от меня. Не знаю, как так вышло.
– Все мы знаем, как это выходит.
Я смотрела на него сверху вниз: он сидел на лавке, а я стояла рядом. И это, мне кажется, его взбесило:
– Ничего ты не знаешь!
– Ну коне-е-е-чно!
– А точнее – знаешь… Ее знаешь…
– Чего?
– Это Маша.
Я утратила контроль над ситуацией. (Да, до этого момента мне казалось, что он у меня был.)