– Вы обе очень клевые. Я ведь с ней изначально был… а потом с тобой… и как-то не расстался с ней… тем более что с тобой у нас было вроде несерьезно…
Ну да. Мы с Машкой работали в одном и том же магазине, только в разные смены. Удобно.
– Ритка догадывалась, наверное… – пробормотала я. Почему-то мысль о том, что Ритка все знала, едва не привела меня в ярость.
Он промычал что-то невнятное и окончательно смутился.
– А если и я… беременна? – Во мне проснулось какое-то ехидство.
– Ты? Как? Ты? Мы же всегда того…
– Да, а если я тоже беременна, а, Юлик? Что тогда будешь делать?
– С крыши прыгну! – Он покраснел, как будто ему в лицо ударил горячий пар из чайника.
Поверил, что ли?
– Что, неприятно идиотом выглядеть? А мне приятно, думаешь? Придурок!
– Лен…
– Я не беременная. Не ссы!
– Лен, я…
– Поехали в планетарий. Не хочу, чтоб выходной пропал. Где твоя тарантайка?
В планетарий мы не поехали – просто колесили по городу и говорили. Точнее, говорила я, а он просто вставлял редкие реплики.
– А я… перед выходом из дома фильм смотрела… документальный, про устройство Вселенной. Хотела с тобой обсудить… Там ведущий рассказывал, что Вселенная образовалась в результате Большого взрыва и потихонечку движется в сторону тепловой смерти… Солнце, звезды… то есть Солнце и есть звезда… гаснут. Медленно гаснут. Надо успеть съездить в планетарий, понимаешь? Пока все не погасло.
– Угу.
– Этот ведущий такой смешной, вроде тебя. Улыбался все время. Говорил о том, что все умирает, и улыбался во все тридцать два.
– Америкос, наверное.
– Надо уметь радоваться, несмотря на то что Солнце погаснет.
– Мудро.
– Я иногда вспоминаю своего папу. Он умер, когда мне было двенадцать лет. Знаешь…
– Мне жаль…
– Знаешь, – я говорила, не видя его лица за потоками слез, – когда Вселенная исчезнет, что останется?.. Огромное воспоминание о Вселенной. Мне легче, когда бред несу, прости. Что-то отвлеченное… Мне просто так легче…
– Лена, ты очень хорошая, ты…
– А я думаю, какого хрена она курить бросила. На прошлой неделе убиралась, смотрю: банки с окурками на подоконнике нет. Давай еще в «Маккафе» заскочим, кофе хочется.
– Как скажешь.
– А может, это и не твой, у Машки и другие были… Впрочем, не важно. Интересно, она его оставит?
– Наверное. Если что, я готов…
– Это без меня решите…
И потом, выходя из машины, я бросила ему, не оборачиваясь:
– Мне твой глаз не нужен.
И он не сказал «какой глаз», потому что все понял.
С Машкой мы не ссорились, даже обнялись на прощание, когда она уезжала от нас с Риткой на квартиру к Юлику. Они решили попробовать жить вместе. Правда, потом быстро рассорились, Машка сделала аборт, а через год выложила в Сеть фотографии со свадьбы. Мужем был не Юлик, а какой-то смутно знакомый мне парень с дредами.
Куда девался Юлик – я так никогда и не узнала. Если у него и была страница в соцсетях, мне не удалось ее найти.
На открытке, которую я когда-то взяла из его квартиры, было написано: «Здоровя тебе тетя Катя. Живи долго лет. Я люблю тебя лучше всех. Юра». Родители назвали его Юрой (в честь Гагарина, что ли?), но в детстве он не выговаривал «р» и называл себя Юликом, а став взрослым, официально сменил имя на Юлиана.
Как будто ты хотел от меня уйти
Сквозь закрытое окно.
Разбить стекло,
Но разбился сам.
Лежишь на полу грудой осколков.
Подойду, возьму тот,
С глазом,
Беспомощно-моргающим,
Посмотрю в него и скажу:
– Прощай!
После того как Машка съехала, наши с Риткой пути окончательно разошлись, и мы стали снимать жилье поодиночке.
Я проиграла
Каждый год школа фотографии, в которой я хотела учиться, объявляла конкурс, и три победителя получали скидку. Хотя меня уже повысили до менеджера (ну как – повысили, наша мегера разругалась с вышестоящим начальством и хлопнула дверью, а на ее место назначили меня), денег на полный курс у меня все равно не хватало: аренда сжирала ползарплаты. Вся надежда была на конкурс.
Я долго выбирала работы.
Вот они все, мои лучшие.
Катька и Ксюха. Перед отъездом. Они вышли во двор, шел сильный дождь (нет, не по поводу их отъезда: Питер, как и Москва, ни по ком не плачет), я дала Катьке зонт (мой черный, с одной сломанной спицей), она встала как-то неловко, попыталась ужаться, чтобы им обеим хватило под зонтом места. Катька – рваные джинсы, Катька – короткая куртейка, Катька – пять серег в одном ухе… А Ксюша, наоборот, высунулась из-под зонта, подставила ладонь под капли и засмеялась. У нее не было одного переднего зуба: возраст смены улыбки. Я сфотографировала их, стоя под козырьком подъезда, и струи воды, бежавшие вниз, образовывали прозрачные прутья клетки.
Ритка. Она тогда совсем измучилась от бессонницы. Дошло до того, что стала запрещать мне ходить в туалет по ночам, так как шум смыва ее бесил. Однажды я подкараулила ее в коридоре и сфотографировала. Спутанные волосы, гневно сдвинутые брови, закушенная губа – ненависть мученицы.
Машка. Сидела на подоконнике в трусах и лифчике, принимала солнечные ванны. Увидев, что у меня в руках фотик, разделась догола. Села, закурила. Такой, задумчиво затягивающейся, я ее и запечатлела. На фоне стены соседнего дома. В объятиях солнечного сияния.
Юлик. Изображает спящего. До этого у нас был секс, и он остался им доволен. Плавные линии лица. Пухлые губы. Бороздка, разделяющая кончик носа надвое. На закрытые глаза падает прядь светлых волос. Мне кажется, получилось запечатлеть этот сон-обманку. Отдых после блаженства. Безмятежность.
Мое платье, висящее на спинке стула, и столб света из окна, упавший рядом с ним. Я внезапно проснулась в шесть часов утра – и увидела этот свет, предвещающий чудо. Там, на стуле, лежали вещи, которые я вчера принесла с выставки. В том числе и бабушкин браслет. На фото его не видно, но он там есть, и это главное.
Я плохо разбираюсь в теории и многое хочу изучить. Пытаюсь сама, но хотелось бы все-таки заниматься под руководством педагогов. Ритка, у которой хороший вкус, хвалит мои работы, говорит, что я обязательно выиграю конкурс.
Но в списке победителей меня нет.
Эта новость опускается на меня неожиданно тяжело. Я так верила, я… А еще говорят: главное – верить. Угу, конечно.
Может, надо было послать другие работы?
Маму. Она ненавидит фотографироваться, но как-то я засняла ее в профиль. Вечером после работы она сидела на кухне за столом. Такая неестественно прямая. На кухне люди обычно расслабляются, а не сидят как лом проглотивши, а она нет. Задумалась, смотрит в стену. Волосы красиво легли, особенно прядь за ухом. От щелчка и вспышки она вздрогнула. Сразу стало неловко: как будто я разрушила воспоминания. Может, в них она была с папой…
Есть хорошие снимки нашего двора в Урицком. Есть вокзал Заводска. Есть питерские виды – хоть дворцы, хоть мусорные баки…
Нет. Дело не в этом. Я просто плохой фотограф. А точнее, не фотограф вовсе. Я ничего не умею. Мой удел – торговать игрушками. Завтра снова привезут новый товар: кукол, медведей, роботов и пистолеты. Буду считать и записывать. Считать и рыдать. Врать матери, что я работаю редактором. Я ничтожество. Никогда и ничего у меня не получалось.
Сев на пол, я тихонько завыла. Мне тридцать три года. И – ничего. Полная пустота. Никакого отклика.
Это не первый проигранный конкурс (и не последний, я так думаю), но раньше было не так обидно.
Когда зазвонил телефон, я долго не хотела брать трубку. Мама. Конечно же. Она знает, когда надо напасть.
– Ну, здравствуй, дочь!
– Привет, ма…
– Плачешь?
– Да… так…
– Надеюсь, не из-за несчастной любви?
– Ма-а-ам!
– Замуж не собралась?
– Ма-а-ам!
– Хорошо. Не надо мне второго такого счастья. Лен, у Наташиного Сёмы – рак.
У меня даже слезы высохли:
– Чего?
– Того! У него была опухоль какая-то под подбородком, а Наташа думала, что ничего, рассосется, а я говорю: нет, давайте к врачам. И знаешь что? Сделали биопсию, говорят: надо удалять, вроде оно не злокачественное, но растет…
– Так злокачественное или нет?
– Не злокачественное… но растет! Я не помню, как называется… Они, врачи, ничего толком не знают сами, вот и говорят: давайте резать… Александр, правда, ее всюду на машине возит, даже говорил, что можно в Москву попробовать съездить, в какую-то частную клинику, но в итоге решили все-таки оперироваться у нас… Наташка ж, ты знаешь, беременная…
– Беременная?!!
– Она не писала тебе? Ну да, ну да… Пятый месяц уже. Лен, слушай, я тебя прошу: приезжай, хоть рядом побудешь, потому что я не знаю, как оно будет и что…
– Да. Хорошо, мам. Хорошо.
– Не плачь там. Врачи говорят: еще не приговор. Кто их знает, конечно… Какая наша медицина! А может, удалят – и все хорошо будет. Чего теперь… Родила – мучайся. Она думала, это легко – замуж, дети. Ага. Я всю жизнь мучаюсь, и она будет.
– Ма-а-ам…
– Диты, диты, куды вас подиты?
Она положила трубку. Я сидела на полу истуканом, мысли испарялись из сознания. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой виноватой.
Мне удалось взять за свой счет две недели, больше не дали. Я приехала незадолго до того, как Наташе пришел срок рожать, решили, что это самый трудный момент, когда ей особенно будет нужна поддержка.
Мы мало разговаривали. Это создавало ту тишину ужаса, которая бывает в фильмах, когда камера едет и едет вдоль длинного коридора, в конце которого должно случиться что-то плохое, – только в нашем случае она ехала бесконечно. Мы мыли посуду. Чистили картошку. Сортировали одежду для стирки.
Однажды она сказала:
– Ты такая худая. А мне после родов снова придется худеть.
– Я иногда есть забываю…
– Я после Сёмы набрала двадцать кило. Стала как корова.