Над подобными глупостями мы с Пьером смеялись недолго. Возле нашего дома стали толпиться журналисты, и когда мы выходили, те следовали за нами до самой лаборатории. И порой даже пытались зайти внутрь во время опытов или же часами дежурили в нашем саду.
Мой муж придумал безотказный способ, который ставил журналистов в неудобное положение. Каждый раз, когда журналисты появлялись на пороге, чтобы взять у нас интервью, Пьер впускал их, предлагал сесть и давал пятнадцать минут времени, а сам оставался стоять, постоянно поглядывая на часы.
– А теперь мне пора, нужно проверить, как идет опыт. В науке важна точность, хватит нескольких секунд, чтобы пустить псу под хвост несколько месяцев работы, – оправдывался он.
Потом Пьера наконец приняли в члены Академии наук, и спустя несколько месяцев нам выделили новую лабораторию, гораздо более подходящую для нашей работы. Перед входом был маленький сад с голыми вишнями и кустарниками, которые были подвязаны толстыми веревками и напоминали костлявых существ, готовых сбежать, едва представится случай.
– Мы превратим это место в чудесный уголок, – сказал мне Пьер, демонстрируя свойственный ему оптимизм.
– Я беременна, – ответила я.
Пьер обернулся и посмотрел на меня, и наша безмолвная связь затрепетала в воздухе.
Через год случилось прекрасное – родилась Ева.
19 апреля 1906 года
Пьеру
Хроника твоей смерти оказалась очень точной.
За пару дней до этого мы бродили по лугу неподалеку от дома. Хотелось сделать передышку, отстраниться от уличного гомона и отогнать подальше парижский воздух, насыщенный ожиданиями.
Ирен беззаботно бегала по траве. Ева, только научившаяся ходить, шагала сосредоточенно и еще нетвердо. Это были прекрасные мгновения. Прежде я вечно расстраивалась из-за того, что мои мечты никак не исполняются, а теперь у меня наконец-то было все, чего я так желала.
Помню, я сказала об этом тебе, и сейчас очень рада, что произнесла те слова. В ответ ты сорвал цветы и подарил мне букет.
В то утро ты вышел из дома в спешке, не помню, почему ты так нервничал. Перед выходом ты повздорил с горничной, но это был пустяк, и, конечно, тебя подгоняли назначенные в тот день встречи и важные дела, но в целом утро выдалось самое обычное. Однако была, казалось бы, мелочь, которая не выходила у меня из головы. Ты кашлял. Приступы кашля случались каждую ночь, а иногда и в лаборатории тоже. В то утро я одевала девочек на прогулку, и последние мгновения, которые мы провели с тобой вместе, получились скомканными, я лишь качала головой, погруженная в мирские заботы.
Запустив реакции в лаборатории, ты вышел оттуда около десяти часов утра и направился пешком на улицу Дантон, в отель Научного общества, где планировалось заседание Ассоциации преподавателей факультета естественных наук, который ты возглавлял.
Начался дождь, твои мысли, видимо, были заняты насущными вопросами.
О встрече с тобой мне рассказал Поль Ланжевен спустя несколько дней после твоей смерти.
– Не помню, чтобы когда-нибудь видел его таким воодушевленным, – поделился Поль со мной. – Он на самом деле верил в то, о чем говорил. Ему хотелось, чтобы все члены ассоциации проявили участие к молодым исследователям, которым часто приходится работать в убогих, скверных условиях, чтобы раскрыть свои способности. Пьер искренне полагал, что безопасность лабораторного пространства и оборудования должна иметь первостепенное значение для ученых.
Услышав эту фразу, я улыбнулась. Ты ведь знал, что болен, и наверняка понимал причину – это из-за нашей работы. Ты хотел оградить от такой опасности других ученых. В этом был весь ты, Пьер.
Позже, около двух часов пополудни, ты отправился вместе с Жаном Перреном в Латинский квартал, вы укрылись от проливного дождя в кафе и долго разговаривали.
А потом, когда вы попрощались, ты пошел в библиотеку Института Франции[5]. Шагая вдоль Сены, ты, судя по всему, подумал, что в такой дождь лучше бы сперва свернуть на набережную Гран-Огюстен к Альберу Готье-Виллару, издателю журнала Академии наук, где мы публиковали результаты своих исследований, прежде чем они могли попасть на страницы широкой прессы. Готье-Виллар должен был показать тебе корректуру.
Ты в спешке пересек площадь Сен-Мишель. Готье-Виллара на месте не оказалось. Ты столкнулся в дверях с его помощницей, и та на ходу рассказала тебе, что редакция журнала и типография закрыты из-за забастовки. Тогда ты попросил передать Готье-Виллару, что заходил к нему. И пошел напрямик в библиотеку Института Франции – так же вдоль Сены.
На улице Дофин, возле Нового моста, улицы были запружены. Париж тех лет стал свидетелем встречи прошлого с будущим, которая разворачивалась почти на каждом перекрестке. Телеги и повозки, запряженные лошадьми, пытались проторить себе путь среди автомобилей и трамваев. На этом перекрестке оказывались все, кто хотел пересечь Париж.
Тебя задавил кучер по имени Луи Манен. Раньше он работал молочником, а потом взял в руки вожжи, чтобы прокормить семью. В тот миг, когда ты попал под колесо его экипажа, он вез тюки с военной формой и вскоре должен был вернуться домой.
Но к ужину он не успел. Потом, когда он пришел с соболезнованиями ко мне домой, Манен рассказывал, что внезапно увидел на пути темный силуэт. Это был ты. И ты просто переходил улицу. Манен попытался удержать лошадей, но они рвались вперед – наверное, еще молодые и прыткие, да и вдобавок не успели привыкнуть к парижскому движению. Они катили тяжелую повозку и не могли сразу затормозить. Экипаж налетел на тебя и протащил несколько метров по мостовой. Губительным оказалось заднее левое колесо.
Вокруг тебя быстро собралась толпа любопытных. Кто-то побежал звать полицию, другие набросились на Луи Манена, называя его «убийцей».
Прибыли полицейские, отыскали у тебя в кармане документы и сразу передали весть в Сорбонну. Первым прибежал твой ассистент Пьер Клер, он опознал тело, которое успели отнести в заднюю комнату аптеки, хотя уже ничем помочь тебе не могли. Тем временем Поль Аппель, возглавлявший факультет естественных наук в Сорбонне, шел к нам домой, возложив на себя нелегкое бремя сообщить о случившемся сперва твоему отцу Эжену, а потом, несколько часов спустя, мне.
Я никак не могла собраться с духом, чтобы рассказать дочкам о том, что произошло. Ева была еще маленькой и не все понимала, но за Ирен я боялась. Поэтому сначала я только дала им понять, что с тобой приключился несчастный случай и ты в больнице. Мне нужно было время – то, которое я так хотела бы разделить с тобой.
На следующий день все парижские газеты опубликовали некрологи. Погиб великий Пьер Кюри. Они описали эту смерть во всех подробностях, а я все еще сидела у твоего тела, недоумевая, как теперь жить, когда тебя нет рядом.
Ночью я собрала сгустки крови и комочки мозга, приставшие к твоей одежде вместе с грязью мостовой, и завернула их в платок. Мне хотелось сохранить их – и не отпускать тебя. Ведь я не могла поступить иначе. Я встала, подошла к комоду, с трудом наклонилась, чтобы открыть нижний ящик, и положила туда то, что осталось у меня от тебя и твоего гения.
Мой взгляд упал на букет полевых цветов, стоявший на серванте – ты собрал их для меня на днях, и эти цветы все никак не хотели вянуть, – и я разрыдалась от отчаяния. Это был крик раненого зверя, стон, от которого леденела кровь.
Я даже представить себе не могла, что бывает такое кромешное одиночество.
В день похорон серое небо всей своей тяжестью нависало над землей.
Твой отец, прежде подвижный и лучезарный, за одну ночь превратился в сумрачного, согбенного старика, словно от него осталась одна только оболочка.
У меня так сильно дрожали ноги, что казалось, они и вовсе не касались земли, пока я шла в черном платье за катафалком – он тянул меня за собой точно магнит.
Гроб опустили в землю, и я почувствовала, как по телу пробежал озноб, будто от испуга. А сердце словно раскололось на тысячу частей.
Нагнувшись, я взяла горсть земли и бросила ее на деревянную крышку, под которой ты лежал. А потом я упала – осела точно прах. Твой брат подхватил меня и стал утешать, он хотел, чтобы я услышала слова, которые говорили о тебе провожающие, воспевая твой колоссальный ум, научное чутье и великий дар. И чем громче они расхваливали ученого, тем острее я чувствовала, до чего же мне не хватает человека.
Я тосковала по нашим велосипедным прогулкам, когда мы вырывались из Парижа, по изгибам наших тел, таких близких, после долгих ночных разговоров, по твоим теплым утренним объятиям, от которых осталась пустота – и жизнь уже ничем ее не заполнит.
В этом я уверена.
Возвратившись домой через несколько часов, я подумала о древних городах, нетронутых временем, почти застывших. Представилось, что наш дом теперь станет таким же, замрет навсегда, и ни одна вещь не сдвинется с места. Твой голос вдруг смолк, и появилась бездонная тишина. Я больше не услышу даже твоего кашля. Жизнь всех, кто находился в доме, словно остановилась, закончилась вместе с твоей жизнью, и уютные звуки нашего обихода тоже ушли под землю маленького кладбища в Со.
Скоро все запорошит пыль. Наши книги, и велосипеды, и чашки, из которых мы пили кофе, перед тем как отправиться в лабораторию. Распахивать окна по утрам, закрывать их вечером, листать газеты и приводить в порядок вещи казалось мне занятием напрасным и пустым. И опасным. Ведь ты продолжал жить в каждом из этих движений, и я не решалась ни к чему прикоснуться.
Пьеру
Прошло две недели после твоей смерти, а я все никак не могла согреться.
Я накрывалась еще одним одеялом, но этот холод, который проникал насквозь и опутывал как сеть, все не уходил.
Утром я открывала глаза и никак не могла понять, почему это произошло. Зачем тогда вообще просыпаться?
Потом наступало мгновение затишья, почти покоя, умолкали все звуки, и я переворачивалась на бок, лицом в ту сторону, где спал ты, и боль, настигавшая меня при виде пустой половины кровати, всякий раз оказывалась гораздо невыносимее, чем я ожидала.