Пока длилась история нашей любви, разговоры текли без усилий и настолько легко, что иногда я уже не слушала твоих слов. Тогда я и вообразить не могла, что нужно их беречь, как сокровище.
И вот в часы одиночества в нашей с тобой спальне я принималась разговаривать с тобой, глядя в окно, и на короткий миг уже готова была поверить, что ты сейчас мне ответишь. Самым смешным и странным казалось то, что про науку я не обмолвилась ни словом. Зато спрашивала тебя про розы в саду твоих родителей в Со, про исследования, которыми занимался твой брат в Монпелье, а еще хотела знать твое мнение о развитии Евы. «Ирен развивалась более плавно и постепенно. Но Ева, похоже, сперва прибавляет в весе и только потом – в росте, без всякой логики…»
Все это чепуха, Пьер. Такие разговоры помогали вытеснить из головы один-единственный вопрос, ответ на который мог похоронить меня живьем.
– Это радий погубил тебя? Это он вытянул из тебя все силы, так что ты даже не смог отстоять свою жизнь? Все случилось по моей вине, Пьер? – шептала я и, ощутив кислоту в пустом желудке, падала на кровать, словно из меня выдернули позвоночник.
Как-то утром, когда в закрытые ставни спальни уже било солнце, Ирен – ей тогда шел десятый год – распахнула дверь и появилась на пороге.
– Мама…
– Выйди! – резко ответила я и повернулась на другой бок.
– Но ты нужна нам, мама!
И, подойдя к кровати, Ирен сдернула с меня одеяло. Я потянула одеяло на себя, как в глупой игре, а потом вдруг увидела ее глаза: это было все равно что посмотреть боли прямо в лицо.
Я была не одинока, Пьер. И я поняла это именно в тот миг, когда невидимая стена, за которой я пряталась от мира, чтобы оставаться с тобой, начала рассыпаться.
Я протянула руки к нашей дочери и прижала ее к груди – так крепко, как только могла. Ирен расплакалась. В звуках, хлынувших из ее тела, не было почти ничего человеческого.
Меня спасло материнство, которое сильнее, чем что-либо еще, способно изменить существование человека.
Чуть погодя я опустила ноги на пол и, опираясь на Ирен, встала с кровати. Распахнула окно и закрыла ладонью глаза – отвыкла от яркого света. Я перешагнула через золотистый ромб, нарисованный солнцем на полу, дошла до двери и последовала за дочкой на кухню.
Там сидели моя сестра Броня и свекор Эжен. В эти страшные дни они взяли на себя почти все хлопоты.
– Мари… – произнесли они в один голос и, будто сговорившись, тут же поставили на стол тарелку, чашку и принесли хлеба.
Я села рядом с Евой и поцеловала ее в макушку. И ожила, увидев ее радость.
– Как ты, Мари? – спросила Броня.
– Как человек, который больше не может сидеть в глухой норе…
– Пойдешь в лабораторию?
Я закрыла глаза, словно от бессилия и тоски. Ты по-прежнему был в лаборатории? Могла ли я продолжать обманывать себя, думая, что ты остался там?
Взяв хлеб, я отрезала кусок, намазала на него джем и вцепилась в него зубами. Эти простые вещи – выпить чашку чая, съесть кусочек шоколада или проверить, как там растения в саду, – позволяли мне оставаться живой, не давали соскользнуть в пропасть и снова запереться в нашей спальне.
– Сперва я попрошу тебя помочь мне с одним важным делом, – сказала я Броне, глядя ей в глаза.
Сестра мягко улыбнулась мне.
Я поднялась из-за стола и несколько секунд продолжала стоять, пытаясь найти новую точку опоры и поймать равновесие. Потом Броня пошла за мной в спальню.
Одеяла и простыни на кровати были скомканы, солнце било в окно, и комната казалась до странного уютной.
Подойдя к комоду, я наклонилась и открыла нижний ящик. Броня наблюдала за мной. И вдруг вскрикнула, прижав руку ко рту.
Твоя кровь и частицы мозга, которыми, вместе с уличной грязью, была перепачкана одежда, бывшая на тебе в тот проклятый день, вступили в фазу распада.
Броня попросила Эжена разжечь в печи огонь и отвела девочек в детскую.
– Ты должна решиться на это, Мари, – сказала она мне. – Отпусти его, позволь ему уйти… Пьер сам хотел бы этого.
– Незадолго до смерти он признался, что не может представить своей жизни без меня, а я даже не ответила…
– Он и так знал твой ответ, Мари. Знал, что великой Мари Кюри, которой все восхищаются, нужен лишь он один…
Она с силой сжала мне руки и заглянула в глаза.
– Теперь пора снова стать собой. Ведь впереди тебя ждет еще столько свершений.
– Все они ради него. Я продолжу его исследования и сделаю все то, о чем он мечтал.
Броня улыбнулась:
– Вот она, великая Мари Кюри. А теперь нужно сжечь все это, пока девочки не видят.
Она потянулась к ящику комода и хотела взять все то, что я там сберегла, но я ее остановила. И в последний раз прижала к груди твою одежду, твою кровь и твой мозг.
Сидя на полу перед печкой, я положила, открыв заслонку, сперва твою рубашку, следом брюки и пиджак. Развернула платок, в который собрала кусочки твоего серого вещества, и коснулась их губами.
Мать всего сущего обрекла на смерть единственный мозг, способный раскрыть ее законы.
– Прощай, Пьер, – прошептала я. Теплые руки Эжена держали меня за плечи. Эта боль отчасти была и его болью.
Париж, 1906–1907
В лаборатории меня ждал Поль Ланжевен.
Они с Андре Дебьерном были самыми верными соратниками Пьера и все это время продолжали работать, поддерживая начатые нами исследования, но никогда не переступали порог нашего кабинета.
В лучах солнца плыла пыль. Я остановилась в дверях. Потом поспешила открыть окна, нуждаясь в свежем воздухе: без него мне не подойти к рабочему столу Пьера. Все предметы были разложены в строгом порядке – точно так, как он оставил их тем утром, когда вышел из лаборатории.
Я обернулась на шум шагов. На пороге стоял Андре, но на миг мне показалось, что это Пьер. Мой взгляд погас.
– Мари…
Сразу пришла боль, словно стрела, пронзившая сердце, чтобы отнять жизнь.
– Не могу оставаться тут, – сказала я и пошла к выходу. Быстро пройдя через все комнаты, я ступила в сад. Солнце стояло высоко, я сощурила глаза. И, ни разу не обернувшись, вернулась домой.
Я остановилась лишь у калитки, закрыв ее за собой. Положила руку на живот, чтобы выровнять дыхание, однако оно успокоилось не сразу.
Заметив меня, Эжен вышел навстречу.
Некоторое время мы смотрели друг на друга. Я смогла произнести только одну фразу:
– Не могу. Он повсюду…
Отец Пьера обнял меня за плечи и отвел в дом. Усадил на кухне и заварил чаю.
– На днях я встретил своего старого пациента.
Я поняла, что он хочет отвлечь меня от мыслей о муже, и стала слушать: может быть, Эжен прав.
– Я лечил его, когда он был еще юношей, и в самом деле обрадовался, встретив его на улице и узнав, что он до сих пор помнит меня.
– Ты был удивительным врачом, Эжен, – сказала я.
– Он говорит, у него рак…
Я оцепенела.
– И его лечат с помощью твоей радиоактивности.
Я вскочила с места, досадуя, что попалась на удочку.
Эжен остановил меня, взяв за плечо.
– Пьер был особенный, с этим согласятся все, но то, что молодые еще люди обрели надежду излечиться от страшного недуга, – твоя заслуга. Ты была собой еще до встречи с Пьером и оставалась собой, живя рядом с ним. Если уж говорить начистоту, Мари, то я достаточно хорошо знал своего сына, чтобы теперь с уверенностью сказать: он не хотел бы видеть, как ты, безутешная, пьешь тут чай, словно тебе больше нечем заняться.
Слезы выступили у меня на глазах.
– Я не могу вернуться в лабораторию, когда его там нет.
– Не расклеивайся, Мари. Ты первая женщина, получившая Нобелевскую премию. Никто не поверит, что ты не способна вернуться в лабораторию и работать там одна. Вдохни поглубже и продолжи делать то, о чем вы с Пьером мечтали. Он хотел бы, чтобы ты поступила именно так.
Не шелохнувшись, я смотрела в его огромные глаза – такие же, как у его сына, человека, которого я любила. По его шершавой щеке покатились тяжелые слезы. Эжен выплакивал свою глубинную боль.
Его уловка сработала.
«Мне передали твою кафедру в Сорбонне».
На кладбище в Со было пусто. Близился вечер, небо отяжелело и налилось свинцом, осенний холод подступил еще ближе. Я села на землю перед надгробием Пьера и подставила лицо ветру, думая, что мне не найти покоя ни в каком другом месте. В работе, а потом в сердечности друзей я искала то чувство, которому не требуются никакие разумные обоснования, но я знала, что его можно обрести только в мире, где есть Пьер.
– На прошлой неделе вышло так, что я не ела больше суток: просто забыла. А придя домой, поняла, что еще немного – и я бы умерла, – рассказывала я надгробию. – Эжен приготовил рис и жаркое, и вкус был совсем не таким, каким я ощущала его раньше, и вода пахла уже не глиняным кувшином. Я ела и пила лишь для того, чтобы продолжить жить, Пьер, но это не та жизнь, которую я хочу, это жизнь, которую я поддерживаю через силу.
Я заметила, что у меня дрожит рука, когда я касаюсь пальцами его имени, выгравированного на камне. Я сделала глубокий вдох и закрыла глаза, чтобы сдержать слезы.
«Поль говорит, чтение лекций в Сорбонне поможет мне справиться с горем. На самом деле все мне намекают на это. Когда меня назначили главой кафедры, твой отец обрадовался, и Ирен тоже, да и моя сестра все твердит, как она гордится мной. Ведь я стану первой женщиной, которая преподает в таком уважаемом университете».
Мимо шла женщина, я обернулась. Выждала, пока она удалится и подойдет к могиле того, кого оплакивает, а потом снова заговорила с Пьером. За это время я научилась ждать. Казалось, моя теперешняя жизнь – нескончаемое ожидание. Если раньше у каждого дня, который я разделяла с Пьером, была цель, то после его смерти я перестала понимать, зачем живу, и все стало зыбко. Мне оставалось только брести наугад, не зная направления, словно все вот-вот исчезнет.
«Ничего более жестокого даже вообразить невозможно, Пьер. Людское признание, почетная должность, молва – и все это лишь потому, что ты умер. Все, кто потерял близкого человека, справляются с этим, но я томлюсь на огне, который сжег мою жизнь».