Я повернулась и посмотрела на него:
– Ну, это же очень по-женски, мне кажется…
– У нас с Жанной отношения с каждым днем все сложнее, – поделился Поль. – Она хочет, чтобы я сменил работу: стал преподавателем или устроился на какое-нибудь предприятие. Словом, она считает, что вправе требовать от меня бросить научные исследования, которыми я так увлечен.
Я села на стул, думая о том, что никто не заставил бы меня предать свою работу и как это поразительно и дико, когда жена совсем не знает своего мужа.
– Если бы мать Жанны не вмешивалась постоянно в нашу жизнь, то моя жена вела бы себя куда более разумно. По вечерам, когда я возвращаюсь домой, Жанна идет в наступление и набрасывается на меня так, словно весь день готовилась к бою…
– Значит, ты ночуешь здесь…
– Это ненадолго. Мне нужно какое-то пристанище.
У меня внутри все перевернулось, когда он посмотрел мне в глаза. Я резко встала.
– Пойду заварю чай, – сказала я и вышла.
Постояла в соседней комнате, слушая шум дождя, явно зарядившего надолго, и вой ветра, хлеставшего по деревянным столешницам, – и возникло ощущение, что, подойди я чуть ближе к Полю, то могла бы его коснуться.
Я налила в чашки кипяток. Подождала, пока чай настоится, и постаралась прогнать прочь это ощущение – а мне-то казалось, что это осталось в прошлом. Желание объятий.
С горячим чаем я вернулась в комнату, но там было пусто. Поль вышел. На долю секунды я почувствовала облегчение, словно искушение вот-тот отступит.
– Помоги-ка мне, Мари…
Я подошла к порогу лаборатории.
Из-под двери затекала вода, и Поль вытирал ее тряпками.
Я принесла ведро, и мы стали работать в четыре руки. Собирали тряпками воду и отжимали ее в ведро, пытаясь уберечь от потопа самые важные помещения лаборатории.
Кое-как справившись с задачей, мы сели на пол отдохнуть.
– А чай остыл, – сказал Поль с улыбкой, мерцающей, как пламя лампады, то набирая силу, то затухая.
Желание во мне нарастало, на миг я закрыла глаза и представила, как касаюсь его руки, потом лица.
– Мари…
Его голос заставил меня очнуться.
Поль стоял передо мной и протягивал руку, чтобы помочь мне подняться.
Мы вернулись к печке, взяли чашки с остывшим чаем и сели ждать, когда рассвет вызволит нас.
Я повернулась к Полю и, чтобы подавить в себе всякое желание, попросила его:
– Расскажешь мне еще о Пьере?
Рассвет застал нас спящими рядышком. Коснувшись плеча Поля, я смотрела, как он открывает глаза. Из окон сочился свет, и казалось, худшее миновало. Но мы обманулись: вскоре дождь пошел с новой силой. Париж стал импровизированной Венецией, продрогшей до костей.
И все же мне удалось добраться до вокзала и вернуться домой. Жизнь в Париже словно замерла. Улицы без огней, каминные трубы без единой струйки дыма. Небо и земля потускнели.
Район Со, где я жила, меньше всего пострадал от наводнения. А Поль остался в лаборатории, сославшись на то, что нужно проследить, чтобы от воды ничего не пострадало.
Эжен Кюри, мой свекор, друг и верный помощник, перед Рождеством заболел воспалением легких, и его состояние ухудшилось спустя несколько дней после того наводнения. В эти недели я мало работала в лаборатории, почти все свое время посвящала Эжену и дочерям, особенно Ирен.
Я перетащила кровать Эжена в столовую и поставила рядом раскладушку для себя. Ночевала там до самого дня его кончины – 25 февраля 1910 года.
В то утро я увидела, как разбилось сердце Ирен.
На рассвете она появилась на пороге – как раз в тот миг, когда я складывала на груди руки ее деда.
Я усадила ее рядом с собой. Ирен уткнулась лицом мне в шею – как раньше, когда я укачивала ее совсем маленькой, и во мне поднялась отчаянная волна желания защитить ее, утешить.
Все эти годы Эжен и моя старшая дочь оберегали друг друга. Сперва, после смерти Пьера, Эжен наполнял светом и радостью ее дни, рассеивая мрак, а потом, когда болезнь стала съедать деда, Ирен заботилась о нем, помогая беречь силы. Я знала, до чего ей будет его не хватать, и подумала о том, что и мне теперь придется нелегко.
Я встала, взяла Ирен за руку и увела ее из столовой, куда вскоре должен был прийти врач, засвидетельствовать смерть, а потом Эжена начнут готовить к погребению.
Мы с ней сели рядом на скамейку, которую смастерил Эжен и поставил в саду среди своих любимых цветов.
– Мам, а ты тоже умрешь?
Я посмотрела на Ирен, и мое материнское сердце тоже раскололось от боли. Ответом могло стать только объятие, и именно в ту минуту я, прежде только и мечтавшая поскорее встретиться с Пьером за порогом жизни, начала дорожить своим существованием.
В день похорон дыхание Ирен было словно птица, трепетавшая в клетке легких. От начала до конца я крепко держала ее за руку. Когда могильщики подняли из мерзлой земли гроб Пьера, чтобы захоронить под ним его отца – и чтобы я после смерти покоилась рядом с мужем, – у меня перехватило дыхание.
Ирен высвободила руку и подошла к краю могилы. Я видела, как скривился в немом плаче ее рот и по лицу пробежала судорога. Она разрыдалась – так горько, что, казалось, под нами задрожала земля. Я подошла и крепко обняла ее. Дала ей платок и заправила волосы за уши, как делала всегда, если Ирен, проснувшись поздно, спускалась к завтраку непричесанной.
– Я буду скучать по тебе, grand-père[7], – прошептала она так тихо, что только я и услышала.
Тем же вечером Ирен слегла с сильной простудой. Посреди ночи она проснулась напуганная, вся в поту, ее тело сотрясалось от рыданий и кашля. Я легла рядом, прижавшись своей прохладной щекой к ее горячему лбу. До самого утра я не размыкала объятий в надежде, что страх, сдавивший ей грудь, уйдет – хотя бы от моей дочери.
В один из вечеров, когда день свалил всю свою усталость на плечи ночи, я решила побыть немного во дворе лаборатории. После смерти Эжена прошло чуть больше месяца, и у меня возникло ощущение, что окружающие звуки стали иными и переменился ветер. Сюда уже не доносились ребяческие голоса, словно все дети выросли.
– Ночь обещает быть тихой и ясной, еще более безмятежной, чем все предыдущие.
Обернувшись, я увидела в дверях Поля.
– Разве ты не едешь домой? – спросил он.
– Уже опоздала на последний поезд…
Поль взял меня за руку, и жар его ладони, опалив мне пальцы, разлился по всему телу, словно я была девчонкой.
– Если хочешь, располагайся в доме номер пять по улице Банкье, – предложил он мне.
Поль уже упоминал о своем временном пристанище, но подробностей я не знала. «Я снял эту квартиру, чтобы не возвращаться каждый раз к Жанне», – сказал он как-то раз Андре, и я невольно услышала, поскольку стояла рядом и заканчивала дистилляцию.
За несколько дней до этого Жанна в гневе явилась в лабораторию, Поль выбежал ей навстречу и отвел в сад, подальше от наших глаз. Он вернулся спустя несколько часов и до конца дня не проронил ни слова. Мы не стали навязываться.
Квартира, которую снял Поль, была маленькая, но уютная. И очень светлая, с большими окнами.
Стоя посреди комнаты, Поль смотрел на меня, словно под гипнозом, и на миг мне показалось, что передо мной Пьер. Те же глубокие глаза, решительный подбородок и губы, каждый миг готовые расцвести улыбкой. Он поцеловал меня так легко и невесомо, что я подумала, уж не почудилось ли мне. Я тихо отступила назад, чтобы вглядеться в его лицо. И увидела Поля.
Его дыхание было совсем рядом. Руки Поля легли мне на талию, и я почувствовала силу объятий. Наши губы встретились в реальности, платье соскользнуло с плеч на пол. Его кожа соприкасалась с моей. Я уже позабыла правила этой игры, да и не знала, нужны ли они.
Закрыв глаза, я услышала его хриплый голос:
– Мари, я тебя хочу.
Мы оказались на полу, и мои ноги обвились вокруг его тела. Мы исполняли этот танец в тесноте комнаты, а потом Поль оказался сверху, наши пальцы переплелись. Я приникла губами к его ключице, чтобы никто не услышал, как я теряю самообладание.
На рассвете я села на поезд в Со. Выскользнув из-под одеяла, я бесшумно вышла из квартиры, добралась до вокзала и шагнула в пустой вагон, тогда как Париж готовился встретить людей из провинции, ехавших в противоположном направлении.
Когда я вернулась домой, все еще спали. Броня, помогавшая мне с Ирен и Евой после смерти Эжена, еще не спустилась из спальни, гувернантка тоже.
Первые лучи солнца струились по кухне. Я достала из буфета хлеб и сыр. И набросилась на них, словно не ела несколько дней. Вошла сестра и, увидев меня с ломтем хлеба и толстым куском сыра сверху, спросила:
– Ты что, совсем голодная?
– Всю ночь работала, – солгала я.
– И забыла поужинать?
Я стряхнула с губ крошки. Я не чувствовала себя виноватой ни за то, что произошло между нами с Полем, ни за эту ложь сестре. Хотелось просто обнять Броню.
И когда я сомкнула вокруг нее руки, она будто окаменела, но потом смягчилась и тоже крепко обняла меня.
– Спасибо, что всегда заботишься обо мне, – прошептала я ей в волосы.
– Отрадно видеть, как ты ешь, – ответила сестра.
Я взлетела по лестнице на второй этаж, надо поскорее переодеться и снова ехать в лабораторию, к тому же нельзя мешкать, иначе Броня прочтет по моим глазам правду, всю правду.
Вернувшись на работу, я оглядела лабораторию, хотела понять, здесь ли Поль. И растерялась, войдя в кабинет.
Я никак не ожидала застать здесь кого-либо, особенно Жанну.
– Сегодня он не ночевал дома, – она была так разгневана, что уже не могла плакать. – В последнее время так почти всегда. Он говорит, что ночует здесь, в лаборатории, чтобы следить за ходом опытов.
Жанна подошла к окну и выглянула на улицу, словно ожидала увидеть своего мужа.
– И вот сегодня на рассвете я пришла сюда, все ждала его, но ведь ясно, что даже духу его тут нет… Ты случайно не знаешь, куда он уходит?