Я почувствовала, как у меня холодеет кровь, хорошо, что Жанна по-прежнему смотрит в окно.
– Нет, – ответила я.
Жанна обернулась и стала вглядываться в меня.
– А ты знаешь, что ему предложили преподавать, пообещав двадцать тысяч франков в год, но он отказался?
Я знала об этом, равно как и о том, что Поль хочет продолжать научные исследования.
– Поможешь мне переубедить его, Мари? Тебя-то он послушает… – напирала она.
– Переубедить? Но для него так важна работа по изучению магнетизма… – начала я, но внезапно во рту пересохло.
– Важна? А известно ли тебе, Мари, что на самом деле важно? – вскипела Жанна. – Четверо детей, которых нужно кормить, одежда, которую приходится перешивать, потому что мы не можем позволить себе новую, а в конце месяца – разорительные, немыслимые счета на оплату, так что едва удается наскрести денег на хлеб с сыром, но главное – муж, который принимает решения, не спрашивая тебя.
С этими словами Жанна направилась к двери, но обернулась и подлила масла в огонь:
– Как же я была глупа, решив, что ты поможешь мне. Все вы одинаковы – вы, прославленные ученые. Только и делаете, что думаете, думаете, думаете. Пусть другие решают проблемы! Где сейчас твои дочери? Кто заботится о них, Мари? Впрочем, прости меня. Такие мелочи, как воспитание детей, не должны волновать тебя.
Она вышла.
А через несколько секунд я услышала звонкую пощечину и возглас:
– Обманщик!
Я поспешила в соседнюю комнату и увидела на пороге Поля. Он стоял, прижав руку к щеке, словно пощечина обожгла его только что, между тем Жанна уже прошла через сад. Она скользила быстро и бесшумно, точно тень. Мне захотелось окликнуть ее, но я не стала. Просто смотрела, как она удалялась, а потом слилась с плотным потоком парижской улицы. Да и что я могла ей сказать, если бы окликнула?
Меня затянул водоворот странных переживаний. Страх? Гнев? Унижение? Тревога? Сложно понять.
Мужчина, с которым я провела ночь, поднял взгляд на меня, и мое сердце защемило от боли. У чувства вины, какое я испытывала, наверняка много причин, и в то мгновение я осознала одну из них: во взгляде Поля читалась лишь мука.
Мои дни расцветились новыми красками, я возродилась, словно окончательно выздоровела после долгой болезни.
Такое трудно утаивать. Когда я накрывала стол к завтраку для дочерей, мне хотелось петь, и когда спешила на привычный утренний поезд, отходивший без пяти восемь, – это был уже не просто путь на работу, но дорога к нежданно обретенной радости.
Наши с Полем свидания происходили каждый день, зачастую совсем короткие, почти как остановка в пути. Мы входили в широкий вестибюль дома номер пять по улице Банкье порознь, чтобы нас не приняли за пару.
Меня вполне могли узнать, и было бы опрометчиво недооценивать эту опасность, так что я опускала вуаль и просила кучера высадить меня подальше от дома Поля. Не стоило привлекать лишнего внимания.
И все же спустя некоторое время мне показалось, что консьержка стала узнавать во мне частую гостью. Когда я открывала тяжелую дверь и перешагивала порог дома, она даже не смотрела в мою сторону. И не провожала меня взглядом, когда я поднималась по лестнице.
По большому счету, рано или поздно все входит в привычку – и страх быть раскрытыми не исключение.
Явное указание на перемены в своей жизни я дала на воскресном обеде у Жана и Генриетты Перренов, наших старых друзей, – я появилась у них дома со своими дочерьми, а Поль пришел один, без семьи.
Встретив нас, Генриетта похвалила мое платье: «Чудесно выглядишь, Мари!» Платье было кремового цвета, и к нему я приколола большую розу, скрученную из ткани и кричавшую о моем ликовании.
Улыбнувшись, я ответила:
– Кажется, боль после утраты Пьера ослабила свою хватку…
Генриетта взяла меня за руки и заглянула в глаза:
– Пусть же твоему счастью, милая, не будет конца.
Мне так хотелось рассказать ей обо всем. О том, как уходила из лаборатории, выдумывая все новые предлоги, и как взбегала по лестнице, а потом ждала, когда Поль наконец откроет дверь и я одарю его любовью. Но больше всего мне не терпелось поделиться с Генриеттой своим удивлением от того, что, оказывается, я опять способна наслаждаться простой человеческой близостью.
Весь вечер у Перренов мы с Полем сидели друг напротив друга, полагая, что никто не догадается о близости, которая зародилась между нами. За столом наши ноги вели непрерывный разговор, поддерживая не хуже деревянных опор столешницу с хрустальной посудой и керамикой.
Когда Поль наливал мне вино или передавал хлеб, его влюбленные глаза встречались с моими, и вкус жизни становился ярче и насыщеннее. На следующий день в дверях лаборатории появился посыльный и вручил мне цветы – и это было совсем не удивительно.
Я поспешно взяла их, чтобы никто не успел заметить, и отнесла в свой кабинет.
Это был букет упоительных белых роз, а к нему приколота записка – и еще что-то. Дубликат ключей от тайной квартиры Поля.
Тут я вспомнила кое-что. А именно, слова Жанны, которые та произнесла на днях в моем кабинете, когда пришла разыскивать Поля, и у меня задрожали руки. Я подумала о том, сколько денег он заплатил за эти цветы, и мне стало до того не по себе, что я никак не могла решиться поставить розы в вазу. И оставила с поникшими венчиками на столе, однако, повинуясь закону горчайших противоречий, прижала к груди связку ключей – и все, что они означали.
Во время тайных свиданий мы с Полем многим делились друг с другом. Его стремление открыться передо мной было безудержным. Он часто писал мне длинные письма, в которых нити мыслей переплетались со словами любви, и, будто повинуясь древнему человеческому инстинкту, я начала писать ему в ответ. Мы по очереди клали пухлые конверты в ящик старого комода, словно то был особый ритуал, а может быть, игра.
Насытившись любовью, мы, лежа в кровати, ели суп и жаркое, которые Поль покупал по пути из лаборатории у уличных торговцев на бульваре Сен-Мишель, стоя в очередях вместе с рабочими из этого квартала. Мы разговаривали в основном о прошлом – в памяти всплывали эпизоды, детали.
Я рассказала Полю о том, как болела мама и как ныло мое сердце, оттого что прекрасная страна, где я родилась и выросла, оказалась под властью чужаков, запрещавших девушкам учиться. Я объяснила, что такое «Летучий университет» и в чем состояла суть договора, который мы с Броней заключили, чтобы пробить себе дорогу в жизни – эта дорога привела нас обеих в Париж. В потоке слов я даже не замечала, что у меня перехватывает дыхание и я начинаю размахивать руками, пока Поль не обхватывал мои ладони и не прижимал к своей груди. Наши взгляды встречались, это было все равно что выпить глоток прохладной воды в жаркий день.
– А теперь твой черед рассказывать.
И, словно в театре, Поль выходил на подмостки.
Он родился в пригороде Парижа, семья жила скромно. Ему ни за что не удалось бы попасть в университет, если бы он не выиграл стипендию Высшей школы промышленной физики и химии, где, на свою удачу, повстречал самого удивительного преподавателя, какого только можно вообразить, – Пьера.
Я понимала, что он имеет в виду. Слова Поля были не просто выражением признательности ушедшему из жизни другу. Пьер умел быть строгим и требовательным наставником, способным раскрыть лучшие качества подопечного.
Я опустила взгляд, чувствуя, как щиплет глаза. Хотя прошла уже целая череда лет, иногда накатывало ощущение, что Пьер не хочет отпускать меня.
Поль рассказывал о своих юношеских историях любви. Жанну он встретил в двадцать шесть лет. На их браке настаивала мать Жанны, а у него тогда было слишком мало опыта, чтобы понять, что он никогда не сможет жить в ладу с женщиной, у которой голова забита сплетнями и вздором и которая в ответ на любой вопрос начинает дотошно копаться в бессмысленных деталях.
Пока Поль делился со мной всем этим, у него изменился голос – стал печальным и глубоким от осознания тяжести подобной ситуации.
– Теперь я прихожу домой, только чтобы проведать детей…
– Тебе стоит поговорить с Жанной, – посоветовала я.
– Поговорить с Жанной? Думаешь, это так просто – застать ее дома одну? Рядом всегда ее мать и сестра, они только и ждут удобного случая, чтобы наброситься на меня…
Я протянула руку и сплела пальцы с его пальцами, и мы затихли, не произнося свои мысли вслух. Мы замерли, словно две птицы, улучившие мгновение отдыха, а потом Поль снова притянул меня к себе.
Нам казалось, на нас снизошла благодать – быть вместе, рядом, и тогда мы даже не подозревали, что вскоре жизнь даст нам понять, что мы не заслуживаем такого счастья.
В те месяцы жизнь казалась удивительной. Все играло новыми красками, мир перестал быть привычным.
Однажды, когда я пришла к Полю, он встретил меня с ведром желтой краски, которую уже успел развести до светлого тона, и двумя малярными кистями. Мебель была отодвинута от стен, а пол застелен газетами.
Пока мы вместе красили спальню, чтобы место наших встреч стало еще лучезарнее, я поняла, зачем Поль затеял все это. Никогда прежде мы еще не были так близки. Закончив красить стену, мы распахнули окна и опустились на кровать посреди комнаты. Лежали, обнявшись, и долго смотрели друг на друга, а потом занялись любовью – медленно, неторопливо, без спешки и надрыва, как двое, которые знают друг друга уже целую вечность.
– Дезире Гернез умер, – сказала я, одеваясь.
Стояла глубокая осень, опавшие листья носило ветром. Солнце клонилось к закату, еще несколько часов – и стемнеет, вечер скроет мои передвижения по улицам Парижа.
– Жан Перрен посоветовал мне подать заявку в Академию – место Гернеза освободилось, и я могла бы занять его…
– Это в порядке вещей, – ответил Поль, приподнявшись на локте.
– Тебе только кажется, что это легко. Пьеру отказывали дважды…
– Ты единственный лауреат Нобелевской премии, еще не принятый в члены Академии. Тем более что ты состоишь в Институте Франции. Да еще преподаешь в Сорбонне…