– Однако я женщина, – напомнила ему я.
И, глубоко вздохнув, села на кровать поближе к Полю.
Он обнял меня.
– Ты великая женщина. Всем этим мужчинам далеко до тебя.
– Как раз это и страшит их. Правда проста и очевидна, как всегда, – заметила я, повернувшись к нему.
– Только не отступай, не сдавайся.
– Попробую, – пообещала ему я. – Нужно собраться с мыслями и предложить свою кандидатуру…
– Я знал, что ты уже приняла решение. И помни: я всегда поддержу тебя.
Руки Поля увлекли меня обратно в постель.
– Ну хватит, мне пора. Уже поздно. – Я попыталась вырваться.
– Останься же, Мари. Не уходи, прошу тебя. Только не уходи сегодня ночью.
Я прижалась к нему и поцеловала, и лицо Поля озарилось удивлением и радостью. Я, Мари Кюри, согласилась отступить от своего решения, нарушить правила и пренебречь своими обязанностями. В тот вечер в квартире с перекрашенными стенами мы снова зачарованно наблюдали, как идеально соединяются наши тела. Нос Поля попадал точно в изгиб моего хрупкого плеча, а моя щека оказывалась в ложбинке между его шеей и ключицей, словно две половинки формы для литья. Мои волосы, уже не стянутые в узел, будто оживали, когда пальцы Поля текли сквозь них.
Проснувшись среди ночи, я увидела, как Поль изучает мою наготу, словно хочет вылепить мое тело, подобно скульптуре.
– Я очерчиваю контуры твоих бедер и голеней, пусть они отпечатаются в моей памяти, – шепотом произнес он.
Удивительно, что я до сих пор оказываю такое воздействие на мужчин.
– Смотри-ка, что я нашел.
На большом пальце моей ноги осталась засохшая краска, и Поль указал на завитушку, которую я случайно нарисовала на стене, когда мы занимались любовью.
– Давай сдвинем кровать левее, чтобы я мог видеть этот росчерк изо дня в день, – сказал он, и эти слова показались мне самыми романтичными из когда-либо сказанных.
Я доверилась его рукам и до самого дна испила желание остаться здесь, на этом тихом острове, омываемом водами бестревожного моря.
Невзирая на то что я обладала самыми глубокими знаниями о радиоактивности, выделила радий и рассчитала его атомную массу, а также являлась членом четырех Академий наук – шведской, голландской, чешской и польской, – и вдобавок состояла в Американском философском обществе и Императорской академии Санкт-Петербурга, Французская академия наук меня не принимала.
Мои самые ярые защитники недооценили консерватизм большинства своих коллег, и когда Гастон Дарбу, один из четверых ученых, которые выступали против присуждения мне Нобелевской премии, написал открытое письмо в Temps, утверждая, что он не знает «более авторитетного и достойного занять это место ученого», чем я, – меня это в самом деле поразило. На долю секунды я ощутила надежду, что научный мир меняется.
Мы с Броней были на кухне. Она готовила блюдо по старинному рецепту, который передала ей мама. Взяв белую булку, Броня обдала ее кипятком.
– Гастон Дарбу подчеркивает, что стать членом Академии означает не только получить признание и сделать большой шаг в карьере, но и принять на себя вполне определенные обязанности. Они заключаются в распределении премий и учебных стипендий и в оценке научных статей, прежде чем те будут опубликованы… – сказала я Броне.
– Думаешь, это он нарочно, чтобы отпугнуть тебя? – предположила она, приправляя блюдо перцем, тимьяном и солью.
– По-моему, он прекрасно понимает, с кем имеет дело, и ясно дает понять, что мое членство в Академии снимет с их плеч значительную часть работы и с этой точки зрения я могу оказаться там полезной…
– Но разве ты и без того мало трудишься?
Броня нарезала луковицу, разбила три яйца и отправила сковороду в печь. Когда все запечется, она польет корочку томатным соусом, добавив туда муки для густоты, – и знаменитая тетина запеканка, от которой мои дочери в восторге, готова. А из двух ломтей черствого хлеба и половинки яблока – понадобится еще немного сахара и щепотка корицы – она сделает изумительный десерт и капнет на него сверху варенья.
Я посмотрела в окно. Зарядил дождь и бежал потоками по стеклу.
– Если бы я была мужчиной, ты не задавала бы таких вопросов, – сказала я.
– Это правда. На твоем месте мужчина женился бы во второй раз и поручил бы заботу о дочерях чужой женщине.
– Если уж говорить об этом, то…
Броня так и застыла.
– О Господи, Мари! – воскликнула она, распахнув глаза от удивления, и на ее лице засияла улыбка.
– Ах вот почему ты прямо светишься последнее время! Влюбилась, я так и знала! Выкладывай все как есть. Кто он? Давай же, прошу, скажи, что он никак не связан с наукой и что скоро в стенах этого дома зазвучат другие разговоры…
– Это Поль, – почти прошептала я.
– Поль?
Сестра стала сосредоточенно перебирать в уме всех знакомых с этим именем, а потом внезапно переменилась в лице и вся окаменела, словно я, как карточный шулер, смошенничала.
– Но ведь он женат… – отрезала она.
Вот и все, что сказала Броня, прежде чем встала и принялась накрывать на стол, а я задумалась о том, можно ли сделать так, чтобы дождь просочился сквозь стены и хлестал с потолка.
На кухне повисла тишина – та, которая давит на плечи до того сильно, что любой звук заставляет встрепенуться в надежде преодолеть безмолвие.
– И что ты намерена делать? – наконец спросила меня сестра.
– А что я должна делать? Ты же сама сказала, он женат, – ответила я и поднялась со стула.
Аппетит вдруг совсем пропал, хотелось выйти подышать свежим воздухом. Я надела пальто и шляпу и направилась к двери.
Пока я шла к калитке, Броня догнала меня и остановила посреди сада, взяв за руку. Трава мокрая, капли дождя текут по нашим лицам.
– Ты что, решила сбежать? Неужели Мария Склодовская превратилась в трусиху? Это он сделал тебя такой?
Казалось, эти слова произносил кто-то чужой.
– Я не сбегаю. Просто мне нечего больше сказать.
– Но тогда чего ты хочешь добиться своим поведением?
– Я всего лишь имела в виду, что разбираться со всем этим не моя задача. Ведь не я его жена.
– Мари, да образумься же! Ты думаешь, что сможешь изменить мир в одиночку – вот этими руками, сожженными радием? Ты считаешь, наука – твой надежный щит?
– Я ничего не думаю, а просто пытаюсь идти своим путем.
– Он женат, и у него четверо детей! Представь, если бы Пьер оказался на его месте и вел себя так же. Что бы ты тогда сказала?
– Оставь Пьера в покое! – закричала я. – Он не был… мы не были…
– Кем вы не были, Мари? Людьми? Теми, кто способен страдать и испытывать боль?
– Оставь Пьера в покое, – повторила я и резко вырвала у нее свою руку.
Мы долго смотрели друг другу в глаза.
– Я оставлю в покое твоего Пьера. Но и ты перестань его тревожить.
Слова Брони упали на меня, точно нож гильотины. Я отшатнулась. И побежала прочь, как будто хотела скрыться от слов сестры, которые преследовали меня и грохотали в голове.
Пробежав под ледяным дождем пару перекрестков, я перешла на быстрый шаг и прижала ладонь к животу, чтобы успокоилось дыхание.
Перед воротами кладбища я откинула со лба мокрые волосы, вошла. На кладбище было безлюдно, лишь у нескольких могил – раскрытые зонты. Стало смешно при мысли о том, какими взглядами меня окинут эти скорбящие, когда я, растрепанная и вымокшая до нитки, стану молиться у могилы мужа. Я тихо подошла к нему и опустилась на колени перед надгробием с его именем.
Прежде я никогда не приходила сюда без цветов. Я легла рядом с мужем на мокрую землю, раскисшую от дождя.
– Этого не произошло бы, если б…
Чувство вины – как сильный удар в низ живота. Во рту появился кислый привкус, смешавшись со слюной и с дождем, стекавшим по моим губам. Я закашлялась.
Я свернулась клубком, поджав колени, и так и лежала возле его могилы.
– Я влюбилась, Пьер.
Броня ждала меня на кухне.
– Боже правый, ты вся промокла. Так и заболеть недолго.
Она протянула мне полотенце и усадила у печки. Я покорилась, как младшая сестра.
– Я возвращаюсь в Польшу. Казимиру нужна моя помощь. Санаторий, который он построил, открывается через несколько недель. Много чего требуется сделать, да и лишний врач там не помешает…
Я посмотрела сестре в глаза:
– Ты так разочарована во мне, что теперь сбегаешь?
– Я просто переживаю за тебя. Как теперь повернется твоя жизнь? Тебе может не хватить сил, чтобы справиться с последствиями этой истории.
– Мне нет дела до людских пересудов и мнений. Рано или поздно все замолкнут.
Мои слова повисли в воздухе, оставшись без ответа, как и любое предзнаменование.
Броня встала. Я услышала шорох ее шагов у себя за спиной, а затем она протянула мне тарелку с запеканкой и сжала мою ладонь, словно давая понять, что всегда будет на моей стороне и защитит меня.
Этот простой жест разбередил мне душу, и вдруг я осознала, до чего уязвима.
Я молча окунулась в ее объятие: мои слезы были красноречивее любых слов.
Согревшись и пожелав сестре спокойной ночи, я поднялась в детскую к Ирен и Еве – посмотреть на них спящих. Все, что мы с Броней сказали друг другу, отдавалось эхом у меня в голове. Дыхание дочерей, такое близкое, принесло мне покой. Они как одно целое – и при этом совсем разные. Я подоткнула им одеяла и опустилась на стул, хотелось долго, до бесконечности, любоваться на них.
Ирен схватывала все на лету: сообразительная, с живым умом, ей передались моя смекалка и практичность. Она явилась в мир именно так, как и следовало ожидать – до того быстро, что, когда подоспела акушерка, дело было, по сути, сделано.
Младшая, Ева, была нежной и мягкой, унаследовав от отца его неторопливость. Тактичная, деликатная, ласковая, она всюду поспевала последней и рассеянно засматривалась по сторонам. Как знать, возможно, из-за этой ее рассеянности и роды прошли беспокойно и хлопотливо. Схватки начались ночью, в декабрьскую стужу. Я лежала на кровати и старалась ничем не выдавать боли, но когда терпеть уже стало невмоготу, Пьер вскочил и побежал за акушеркой. К тому времени как они пришли, я кричала от боли. Эжен держал меня за руку и подсказывал, как правильно дышать. А потом их с Пьером вы