гнали из комнаты. До самого утра они слушали мои стоны, наконец солнце поднялось высоко, и, хотя при таком холоде окна были закрыты, люди, которые шли мимо на работу, замедляли шаг – озадаченные и недоумевающие.
Ева родилась «в рубашке». Такое случается, и медицина объясняет это тем, что перед появлением ребенка на свет просто не разорвался амниотический пузырь.
– В этом есть глубинный смысл, – сказала акушерка с видом прорицательницы. – Девочку ждут великие свершения.
– Они ждут обеих моих дочерей, – ответила я. – Иначе зачем мне тогда было рожать двух девочек!
Пьер, который только что вошел, услышал наш разговор. Он поблагодарил акушерку, заплатил ей и, распрощавшись, подошел к моей кровати.
Пахло карболовой кислотой и тальком.
– Тебе не кажется, что ты переусердствовала? – поинтересовался он и взял дочь на руки.
– Родив ее такой совершенной? – парировала я, и обсуждение народных суеверий, которые не имели под собой никакой научной основы и так раздражали меня, повисло в воздухе и пресеклось само собой: глядя на своего мужа, взволнованного и радостного, я поняла, что этой ночью страдала не я одна.
Париж, 1910–1911
– Всего лишь на несколько дней, – настаивал Поль.
– Но я ведь только что предложила свою кандидатуру Академии наук!
Дело совсем не в Академии наук, и мы оба это знали.
– Мари…
– А тебе не кажется, что это слишком смело – уезжать вдвоем? Покидать Париж? Люди все поймут, и вдобавок… что ты скажешь Жанне?
– Я уже давно не бываю дома.
– А если детям понадобится что-нибудь?
– Похоже, ты просто не хочешь ехать со мной.
– Ты отлично знаешь, что хочу, но, боюсь, сейчас не самый подходящий момент.
– Думаешь, мне не хватает храбрости, чтобы развестись с ней? Меня волнуют дети. Если мы разведемся, Жанна может запретить мне с ними видеться.
– Это правда?
– Ты даже вообразить не можешь, какова Жанна на самом деле…
Пьер подошел и взял мои руки в свои.
– Всего на несколько дней. Морской воздух пойдет нам на благо.
Мы уехали в следующую пятницу. Броне я сказала, что должна встретиться с хозяином домика на море, который хочу снять летом, и она сделала вид, будто поверила. Ирен и Ева остались на попечении гувернантки.
Мы сели на Южный экспресс – поезд, созданный по образцу знаменитого Восточного экспресса. Он отправлялся с парижского вокзала Аустерлиц и следовал в Лиссабон. Сперва мы с Полем ехали в разных вагонах – примерно двадцать часов, до Андая, который находится почти на границе с Испанией. Дальше наш путь лежал в Биарриц. Поезд отошел минут на сорок позже расписания, и нас заволокло липкое, вязкое напряжение. Наконец состав тронулся и помчался так стремительно, словно хотел нагнать упущенное время или принести свои извинения.
Когда за окном замелькали бескрайние поля, через которые предстояло ехать часами, наша тревога рассеялась и Поль пересел ко мне в купе. Глядя на проносившийся мимо пейзаж, я поймала себя на том, что радуюсь путешествию и тягостное ощущение, вызванное невозможностью повлиять на то, что происходит сейчас в Париже, теряет свою значимость и не так на меня давит.
Природа вокруг завораживала.
Мы с Полем поужинали в вагоне-ресторане и, обнявшись, уснули на кушетке своего купе. Мы словно начинали растворяться в пространстве, блуждать без указателей и направления, совершенно не заботясь о поисках дороги домой.
На вокзале Биаррица в нос ударил соленый запах моря.
– Ты только послушай, как рокочет прибой, – сказал Поль, пока мы пробирались с чемоданами сквозь толпу на перроне.
Для окружающих мы двое незнакомцев – без лиц, без имен, и едва я это осознала, мои глаза, привыкшие к темноте, словно прозрели, веки затрепетали и взгляд устремился к сияющему небу. То и дело мы останавливались и спрашивали у прохожих дорогу: хотелось послушать музыку местного говора, в котором перекатывались морские волны, разбиваясь о прибрежные скалы.
Устроившись в комнате пансиона, мы спустились на пляж. Запах моря тут был еще более терпкий. Босиком мы дошли по песку до самой кромки воды.
Мы остановились и смотрели, как набегают и отступают волны, как море вздымается и опадает, потом снова собирается в складки и вновь разглаживается. У берега море было совсем светлым, и прозрачный прибой уходил в песок, касаясь наших пальцев.
В небе парили одинокие облака, и его распахнутая лазурь накрывала нас.
Мне никогда не доводилось бывать на таком просторном пляже. Людей вокруг было немного – кто сидел, кто растянулся на песке, – и все же Поль притянул меня к себе и поцеловал, впервые – не тайком, а у всех на виду, словно мы находились тут одни.
Его руки крепко сжимали меня, и я, тихо покачиваясь в ритме его тела, поняла, что он тот самый мужчина, который мне сейчас нужен. Хотелось лишь одного: смотреть на него и прислушиваться к нему до конца дней.
Тем вечером, когда уже смеркалось, а с моря дул легкий ветерок, мы зашли в кафе рядом с нашим пансионом. Я была в шляпе и имела беспечный вид женщины, которая не боится, что ее узнают. У меня блестели глаза, щеки разрумянились. Взгляд же Поля был спокоен и ясен. У него было бледное лицо и густые волосы. Нам указали на столик в глубине зала. Я перехватила взгляды женщин, устремленные на Поля. Во мне вспыхнули ревность и гордость, столь свойственные людям в подобной ситуации и такие непривычные для меня.
О чем мы только не говорили за ужином – и очень долго не затрагивали ни одной научной темы. Казалось, нам наконец выпала возможность насытиться непринужденной беседой и узнать друг друга такими, какими мы были на самом деле, вне привычных ролей и обязанностей.
Внезапно Поль замолк и посмотрел на меня так внимательно, что я почти испугалась.
– Я люблю тебя, Мари, – сказал он.
Мне тут же вспомнились слова Брони, которые та произнесла на днях, и на миг в голове пронеслась мысль о Пьере. По всему телу пробежала сильная дрожь, я схватила бокал с вином и отпила большой глоток.
А тем временем в Париже кто-то пробрался в нашу квартиру на улице Банкье и разведал там все. Последствия этого события надолго омрачили нашу жизнь.
В детстве, когда мы жили в Варшаве, я особенно любила лавку, где продавались чай, кофе и специи.
Хотя царские войска покинули Варшаву после восстания польского народа против притеснений со стороны русских, в те годы повсюду еще оставались следы их могущества и нашего поражения.
Вывески на всех магазинах по-прежнему были на кириллице. Люди ходили по улицам спеша, словно не хотели наслаждаться красотой города, а свои политические взгляды выражали крайне редко. Разговоры скатывались к обыденным темам и пустякам. Чем бы ни занимались поляки, русские власти смотрели на них косо и с подозрением. У нас остался лишь один знак протеста – черная одежда, и люди продолжали упрямо носить ее.
«Никакой из этих книготорговцев не станет продавать русские издания», – уверял нас отец, когда мы проходили мимо его любимых магазинов по пути в продуктовые лавки.
В магазинчике, который так нравился мне, открыто продавали только то, что дозволено режимом, а в глубине, в задней комнате, творилось волшебство.
Здесь витал невесомый, тончайший аромат, похожий на запах только что срезанных цветов. Продавец глубоко уважал моего отца, у которого учились его дочери, и каждый раз, когда отец входил в лавку, лицо хозяина озаряла широкая улыбка и он спешил приветствовать гостя и пожать ему руку. Потом, убедившись, что никто за нами не наблюдает, он вел нас в заднюю комнату. Мы проскальзывали за занавеску, и хозяин показывал нам свои контрабандные товары. Я между тем искала глазами старые коробки, покрытые яркой эмалью, – они давно уже стояли пустые, зато были свидетелями истории нашей страны. Торговец мог бесконечно рассказывать о кофе, вплетая в свое повествование экзотические названия: Бразилия, Аргентина, Ява – и труднопроизносимые наименования ценных сортов чая, таких как улун и пеко. Иногда – впрочем, это случалось нечасто – он показывал палочки корицы или мускатные орехи, приводившие в восхищение тех, кто не мог себе позволить эти специи.
В углу стояла большая мельница для кофе с массивной ручкой, которую мог крутить только силач, а рядом – то, чем я по-настоящему восторгалась и ради чего приходила сюда. Весы.
Две их латунные чаши хозяин заботливо протирал каждый раз, когда просто оказывался рядом или подходил взвесить что-нибудь, так что они становились все более тонкими и хрупкими.
– Это сплав меди и цинка, металл очень податливый и в то же время прочный, – объяснил мне отец, настороженно следя за тем, чтобы его не услышали из передней комнаты магазина. – Сколько лет этим весам? – спросил он хозяина.
– Двадцать пять уже, – ответил тот с гордым видом человека, который владеет поистине ценной вещью.
Самый пронзительный миг наступал, когда торговец брал специи, заказанные отцом, и шел к весам. На одну чашу он ставил латунную гирьку, выбрав нужную среди теснившихся на столе – ту, что соответствовала весу специи, а на другую чашу сыпал золотистой лопаткой душистые семена, порошки, травы.
Я смотрела, затаив дыхание. Не отрывала глаз от лопатки, с кончика которой падало еще несколько крупиц – однако хозяин проворно подхватывал их и убирал с чаши, так, чтобы плечи весов выровнялись. Дыхание возвращалось ко мне, только когда латунные блюдца переставали дрожать под моим пристальным взглядом, и торговец улыбался мне, словно знал, что точность измерения станет одной из глубинных основ моей жизни.
Однажды он предложил мне самой взвесить специи. Вопросительно взглянув на отца и дождавшись, пока он кивнет головой, я проскользнула за прилавок. Я привыкла настолько внимательно наблюдать за движениями хозяина, что переняла его сноровку и с первого же раза зачерпнула лопаткой верное количество специи.
– Оказывается, среди нас есть ученая! – пошутил он и задорно мне улыбнулся.