лось сосредоточиться на работе. Мое внимание словно рассеялось, разлетелось по разным местам и то возвращалось на миг в лабораторию, то уносилось прочь.
Я закрыла глаза и замерла на несколько минут, потом надела пальто, шарф и шляпу и, не говоря никому ни слова, вышла на улицу. Достала из сумки вуаль, чтобы прохожие не узнали меня, и зашагала к Институту Франции.
Моя походка была решительной и упругой. Мысли сталкивались, набегали друг на друга, пока я наконец не заставила себя вернуться к реальности и просто поморгать. Это было простое действие, однако в то мгновение все физиологические процессы – дыхание, ритм шагов и даже само мое существование – подчинялись моей воле. Сама того не заметив, я вышла на улицу Дофин: впервые после смерти Пьера я оказалась там, где он погиб.
Я не отрываясь смотрела на пересечение улицы Дофин с Новым мостом, сомневаясь, решусь ли подойти к этому месту. Воспоминание о муже, чье бездыханное тело неподвижно лежало на нашей кровати, держало меня цепкой хваткой, пока вокруг сновали люди, мелькали экипажи и автомобили. Мне вспомнился его спокойный лоб, еще теплый, и казалось, Пьер не умер и вот-вот поднимется. Но рваная рана, из которой больше не текла кровь, убила всякую надежду.
Его смерть причинила мне самую сильную боль, какую я когда-либо испытывала, и эта боль возвращалась в последующие годы, густой мрак, обступивший меня, все не рассеивался.
Внезапно тот день возвратился. Свет неба померк, и в каждом шаге, каждом шорохе и падающем листе пульсировала угроза. Мое тело покрылось испариной, гулко застучало сердце. Я побежала, натолкнулась на кого-то, пересекла улицу и в том самом месте, где он тогда поскользнулся, упала на колени.
Какая-то женщина остановилась рядом со мной, наклонилась и мягко положила руку мне на плечо. От ее прикосновения я разрыдалась, уже не владея собой.
Женщина подождала, пока мои слезы иссякнут, успокаивая меня, и помогла встать. В смущении я вытерла ладонями глаза и пошла дальше по улице, надеясь, что эта незнакомка не узнала меня.
Горе причиняет боль, и, когда оно становится одной из величин в уравнении, исход непредсказуем. Больше тут прибавить нечего.
Я ускорила шаг, перешла на другой берег Сены и, оказавшись в саду Тюильри, стала искать уединенную скамейку. Я села и заметила на одной из скамеек чуть поодаль мужчину, которого я как будто уже где-то видела. Потом я узнала его. Это был тот самый человек – невысокого роста, узкоплечий, с темными прямыми волосами, – который пристально посмотрел на меня, а затем обогнал незадолго до того, как я упала на мостовую, и незнакомая женщина стала утешать меня. Я задумалась, не преследует ли он меня. Это вполне мог оказаться журналист, расследующий вопрос моего членства в Академии. Мне сразу захотелось незаметно убежать прочь, но шорох гравия выдал бы меня, так что я решила не двигаться с места, по крайней мере некоторое время, чтобы не привлекать еще больше внимания.
Наконец я встала, собираясь вернуться в лабораторию, но, сделав несколько шагов, остановилась, чтобы поправить вуаль, и украдкой взглянула на скамейку, где сидел тот мужчина. Скамейка была пуста, и я направилась к воротам сада. Но тут краем глаза заметила, что незнакомец движется в ту же сторону, и пошла быстрее.
Выйдя из сада, я смешалась с плотной парижской толпой. Экипажи ползли медленно, и люди с трудом лавировали между запруженным тротуаром и проезжей частью, наводненной автомобилями и повозками. Была такая сумятица, что я боялась упасть и старалась смотреть под ноги. На набережной Сены я пару раз обернулась, но позади никого в черном пальто не увидела.
Когда я вернулась в лабораторию после бессмысленных блужданий по городу, словно человек, который не знает, куда ему приткнуться, то выяснилось, что вести уже дошли.
Пышный букет цветов коллеги выбросили, напрасно полагая, будто я его не замечу. Выражения их лиц было трудно истолковать неверно.
24 января 1911 года, ровно в четыре часа дня, открылось заседание комиссии. Дежурные с урнами в руках ходили по залу, собирая голоса присутствующих. Потом началось подведение итогов. Президент Академии наук доставал один листок за другим и громко зачитывал написанное на нем имя – мое или моего конкурента, ему вполголоса вторил вице-президент и заносил результаты в протокол.
Мое имя прозвучало двадцать восемь раз, имя Бранли – тридцать.
На следующий день некоторые газеты дерзнули отметить, что, по большому счету, я и так уже получила достаточно наград, между тем как Бранли, чья научная деятельность клонилась к закату, заслуживал хотя бы кресла в Академии среди своих коллег.
На миг мне показалось, будто я вернулась в свое варшавское детство и, семилетняя, соревнуюсь с соперником старше меня, хотя и менее смышленым.
Победа осталась за ним.
На следующий день, прежде чем ехать домой, я решила завернуть на улицу Банкье. Мне невыносимо хотелось увидеть Поля.
Я поднялась по лестнице с ключами в руках и, подойдя к нашей квартире, обнаружила, что дверь приоткрыта. Я заглянула в щель и увидела Поля: он казался обеспокоенным.
– По-моему, в наше отсутствие сюда кто-то заходил, – сказал он, помогая мне снять пальто.
– Но когда?
– Не знаю. Раньше я ничего подобного не замечал. Вероятно, когда мы были в Биаррице.
– Как ты догадался, что сюда кто-то проник?
Поль указал на комод напротив кровати. Верхний ящик был выдвинут.
– Пропали наши письма, – признался он, и мои щеки стали пунцовыми.
Я почувствовала, как во мне вскипает гнев, который невозможно сдержать и который воспламеняет сердце и кожу.
– Но это немыслимо! Выкрасть частную переписку!
Поль молчал, словно знал, чьих рук это дело.
– Жанна? – спросила я.
В ответ он лишь кивнул.
Весь воздух вокруг меня вдруг будто затвердел и не мог проникнуть в легкие. Я села.
Поль в волнении принялся шагать по комнате – так, как мечется зверь в клетке.
– Теперь она станет шантажировать нас?
– Шантажировать? Но что ей нужно?
Я почувствовала, как разыгрались нервы и меня пробирает дрожь.
– Поговори же с ней, ты должен остановить ее…
Поль покачал головой и опустил взгляд в пол.
– Она разлучит меня с детьми…
– Но это невозможно. Ты же отец. Вы сумеете договориться.
– Не забывай, что речь идет о Жанне…
Я совсем недолго еще оставалась в этой квартире, так и не сказав Полю, что готова расплакаться, и не поделившись с ним тем, что накануне днем пошла совсем не в Институт Франции, а на то самое место, где погиб Пьер. И что, если бы мой муж не умер, вся эта история не случилась бы.
Потом я встала и надела пальто.
– Я должна успеть на поезд. Обещала Ирен и Еве поужинать вместе, – сказала я, прежде чем направиться к двери.
– Мари…
Я обернулась.
– Я сожалею о результатах вчерашнего голосования. Это несправедливо. Никто не заслуживает членства в Академии больше, чем ты.
Я склонила голову и улыбнулась ему.
Выйдя на улицу, я закрыла глаза и глубоко вдохнула. Мне нужен был свежий воздух и точка опоры. Почва уходила из-под ног, и в тот миг – сильнее, чем когда-либо, – мне хотелось лишь одного: чтобы Пьер был рядом.
В поезде я села подальше от остальных пассажиров. Несколько станций проехала одна, никто не занимал соседних мест. А потом рядом устроился мужчина в черном пальто. Я отвернулась к окну и вдруг поняла, что он разглядывает меня из-под полей своей шляпы, пытаясь понять, знакомо ли ему мое лицо или нет.
Домой я шла, как обычно, быстро и торопливо, глядя в землю. Между редкими фонарями, освещавшими дорогу, мне встретилось лишь несколько прохожих, который спешили, словно опаздывая на поезд.
Посреди улицы я заметила неподвижный силуэт и сперва не придала этому значения, продолжая шагать так же быстро. Только подойдя ближе, я разглядела знакомый профиль, очертания фигуры, осанку.
Жанна ждала меня.
Я сделала глубокий вдох, сунула руку в карман и бросила на тротуар, в круг света от фонаря, ключи от квартиры на улице Банкье. Я сделала это инстинктивно, не задумываясь, чтобы не пришлось объясняться.
– Грязная полячка! – накинулась на меня Жанна.
Я не остановилась и продолжала идти. Раздался металлический щелчок.
Жанна схватила меня за плечо. Она держала в руке нож, направив острие в меня.
Сердце заколотилось от страха. Чем отчаяннее я пыталась вырваться, тем сильнее ее пальцы сжимали мое плечо и тем ближе она придвигалась ко мне.
– Ты вовсе не блистательная мадам Кюри, о которой кричат все газеты. Женщина, наделенная редкостным умом. Как бы не так! Ты мерзкая тварь, которая крадет чужих мужей. Вот ты кто! Твой супруг испустил дух, и ты решила наведаться в мой дом и полакомиться там.
Долго, пристально смотрели мы друг на друга. Жанна, казалось, не хотела отпускать мой взгляд, и в ее глазах пылала такая ненависть, что я была поражена.
Если бы подобная история произошла с другой женщиной, то она не вызвала бы широкой огласки. В моем же случае – грозила обернуться громким скандалом. Обычно публика относилась снисходительно к изменам мужей, но я носила фамилию Кюри, которой пестрели страницы газет.
– Я изведу тебя! – пригрозила Жанна напоследок.
Продолжая угрожать мне ножом, она отступила и растворилась в темноте.
Несколько минут я не могла двинуться с места. Кровь бросилась в голову, щеки горели. Сердце бешено стучало в груди, пришлось подождать, пока дыхание успокоится. Я вернулась к фонарю, где бросила ключи: они по-прежнему были там, в пятне света. Застыв на месте, я смотрела на ключи и задавалась вопросом, что бы произошло, если бы мне хватило сил дать отпор Жанне. Перед глазами все еще стояло ее лицо.
Дома меня встретила гувернантка и протянула телеграмму.
– Почтальон принес сегодня, – сказала она. Ирен и Ева ждали меня к ужину.
Мы вынуждены сообщить вам, что, к сожалению, ваша просьба о вступлении в Академию наук отклонена.