Вильгельм Конрад Рентген всего лишь пытался подтвердить результаты одного из своих опытов: используя катодную трубку, он совершил то, что потрясло мир. Рентген соединил трубку с насосом, дабы разредить все газы внутри нее, а потом закрыл трубку с обоих концов металлическими пластинами – электродами, создав электрическое поле. По трубке пробежало голубое свечение, похожее на молнию, – от положительного полюса к отрицательному.
Удивительным оказалось то, что этот поток энергии не просто излучал свет, видимый сквозь слой черного картона, которым закрыли стенки трубки, но словно вырывался за пределы этих физических преград. Рентген поместил рядом с трубкой фотопластинку и повторил эксперимент: голубое излучение засветило пластину, отпечатавшись на ней.
Рентген побежал звать жену, привел ее в лабораторию и попросил прижать руку к фотопластинке, а сам снова создал внутри трубки электрическое поле. На снимке, хотя и не вполне четком, просматривались кости руки госпожи Рентген, а также обручальное кольцо у нее на пальце.
Излучение проникало сквозь материю, и Рентген, который пока не мог объяснить его физической природы, назвал это явление икс-лучами.
Шло время, исследования продолжались, и ученым стало ясно, что речь идет об электромагнитном излучении, которое по сути своей неотличимо от обычного света, разница лишь в том, что длина волны у этого излучения меньше. Оно сопровождалось сиянием, точнее – особым мерцанием, которое не иссякало даже тогда, когда источник излучения убирали.
Спустя несколько недель после публикации результатов этих опытов физик Анри Беккерель сделал следующее открытие. Он решил проверить свою догадку о том, что если направить фосфоресцирующие лучи на фотопластинку, то на ней отпечатается любой подсвеченный ими предмет. Беккерель взял соли урана и насыпал их на медный крест, а с обратной его стороны положил фотопластинку. Несколько дней кряду он ждал, пока солнечные лучи прольются через окно лаборатории и засветят пластину: солнце показывалось редко, выдался самый дождливый февраль за последние десять лет. Устав ждать, ученый убрал все в шкаф и занялся другой работой. Но вскоре Беккереля охватило нетерпение, столь свойственное ему, и он решил все-таки проявить фотопластинку, хотя не сомневался, что без солнечного света на ней ничего не отпечаталось.
То, что он увидел, его поразило. На фотопластинке проявились четкие очертания медного креста, а значит, икс-излучение не питалось солнечным светом, но исходило от солей урана.
В те несколько недель после встречи с Пьером Кюри я пыталась сосредоточиться только на своих опытах.
Рано утром я приходила – часто самой первой – в лабораторию, выделенную мне для работы. Сняв пальто и шляпу, я вешала их у двери и вдыхала едкий запах уксусной кислоты и сладковатый – этилацетата, проходила сквозь вереницу комнат и вступала в свое маленькое царство. Заканчивала работу я лишь тогда, когда лаборатория пустела и начинали гасить свет.
Пьер Кюри находился где-то рядом, я чувствовала это по силе зарядов, пронизывавших воздух, словно насыщенный электричеством. Видимо, Пьер Кюри прочел мои мысли и избегал пересекаться со мной.
Но однажды он вошел ко мне в комнату. Я не отрывала взгляда от градуированной колбы, в которой только что произвела обогащение небольшого количества урана.
– Ты уже несколько дней подряд смотришь на эту колбу.
Я на него разозлилась: ненавижу, когда за мной наблюдают, и особенно досадно, если этого не замечаешь. Я застыла на стуле, точно школьница, которую заставили слишком долго сидеть на месте.
– Здесь происходит что-то странное, – ответила я негромко.
Ему стало любопытно, он подошел.
– Минерал, из которого я извлекла этот уран, дает более сильное излучение, чем сам образец очищенного от примесей урана, – продолжала я.
– Ты хочешь сказать, что минерал мощнее чистого урана? А ты уверена, что не ошиблась в расчетах?
– Эти расчеты я повторила десятки раз, и результат всегда один и тот же.
Я водила пальцем по строкам в тетради, показывая Пьеру свои записи. Он молча вглядывался в мои вычисления. Я глубоко вздохнула.
– Какой минерал ты взяла? – наконец спросил Пьер.
– Урановую смолку[2], но у меня ее осталось слишком мало, чтобы продолжать опыты. Из этого же куска я выделила немного тория, и он тоже дает излучение, как уран… но все-таки сама урановая руда светится ярче, чем уран и торий. Думаю, в ней есть еще какой-то элемент. Иначе как объяснить странные результаты опытов и…
Пьер поднял на меня взгляд – словно вдруг распахнули окна и в комнату ворвался свежий ветер. Я едва заметно отступила и свела вместе носки ботинок, как в школе, когда учительница входила в класс. Наверное, в мою жизнь и правда мог войти мужчина и озарить самые темные ее уголки, однако я была уверена, что потом он исчезнет.
– Новый элемент? По-твоему, в минерале не только торий и уран? – усомнилась я. – Думаешь, такое возможно?
– Если это в самом деле так, ничего поразительнее и быть не может.
– Ничего поразительнее, чем открыть новый элемент? – спросила я, обводя взглядом лабораторию.
– Нет, не то. Влюбиться в женщину, которая откроет новый элемент, вот это и правда необычайно…
Итак, кто-то должен был высказаться напрямик.
– Прости, мне не стоило говорить этого, – поспешил добавить Пьер, словно раскаивался в своей откровенности. Сердце стучало у меня в ушах, казалось, я где-то не здесь. Я вконец растерялась.
– Не стоило говорить, что я сделаю небывалое открытие? Да ты мог прокричать об этом во весь голос! – выпалила я.
И выручила его из неловкого положения, я ведь умела это делать. И вернулась к своим исследованиям и гипотезам. Это ведь единственный известный мне способ прогнать прочь слишком смелые мысли, заполонившие ум.
Еще несколько недель мы обсуждали это.
– Если в урановой смолке и правда есть еще какие-то элементы, способные выделять энергию, и если предположить, что эта энергия не зависит от атмосферных условий и солнечного света, то атомы – но это касается лишь некоторых элементов – должны проявлять свойство излучения. И скорее всего, чем выше концентрация излучающего элемента, тем мощнее окажется энергия, – сказал мне Пьер.
– Теперь остается только дать название этому явлению! У меня в голове вертится слово «радиоактивность»! Что думаешь?
В ответ я лишь кивнула, словно в тот миг мое тело перестало мне принадлежать, а изумление не позволяло поверить в подлинность того, что происходит.
Пьер вышел из лаборатории, сказав, что сейчас вернется.
– Мы никогда не убедимся в достоверности своей гипотезы, если не используем более точный измерительный прибор. Когда я исследовал электрическое поле внутри сжатых и жидких кристаллов, приходилось измерять крошечные доли электрического заряда, и для этого я изобрел особое устройство… – продолжал Пьер, входя в лабораторию с большой коробкой в руках. Он бережно поставил коробку на пол и открыл.
– Этот электрометр со шкалой еще ни разу не подводил меня…
– Он может измерить электрический потенциал? – спросила я.
– И ускорить твою работу, Мари. У тебя есть идеи в голове, а у меня – приборы. – И Пьер улыбнулся.
Удивительная, сильная связь между двумя людьми, способными понимать друг друга без лишних слов, для меня стала чем-то совершенно новым и неожиданным и поначалу казалась чудом.
Наконец появился недостающий фрагмент, без которого наша мозаика не складывалась. Урановая смолка, столь важная для меня руда, которую добывали в Богемии, тогда была главным известным источником урана.
Руду выгрузили во дворе под жалобы ученых лаборатории: пространство, которое считалось общим, завалили тоннами черной сыпучей породы. Мы крошили ее, носили ведрами в лабораторию и там обрабатывали. Удаляли все примеси, которые можно удалить, через возгонку сульфидов в вакууме и дробное осаждение растворов соляной кислоты при реакции с сульфидом водорода. Выпавший осадок дальше разделяли на фракции: растворяли его в азотной кислоте и добавляли воду, пока не получали достаточного количества нового осадка. Потом воду сливали и топили этот осадок в азотной кислоте. Образовывался очередной осадок, и мы снова лили в него воду, и снова следовали тому же алгоритму действий, пока наконец не осталась едва различимая щепотка нужной нам субстанции, активность которой при столь малой массе никогда раньше не измеряли.
Ни одна женщина и ни один мужчина не согласились бы проделать такую работу в одиночку. Но вдвоем мы справлялись великолепно: я поняла это однажды вечером. Солнце уже клонилось к закату, небо померкло, и вдруг я увидела, как сияют глаза Пьера в зареве свечи. Чуть погодя, когда он подал мне пальто и сказал, что завтра мы продолжим работу, я почувствовала его взгляд и по коже пробежали мурашки.
– Я останусь тут на ночь. Хочу продолжить измерения, – произнесла я так твердо, как только могла.
Пьер осмотрелся вокруг. Не самое уютное место, без сомнения.
– Тогда я тоже остаюсь.
Я улыбнулась:
– Вот и отлично, будем отдыхать по очереди. Пока один из нас наблюдает за реакциями, другой может даже вздремнуть…
– И где же? – усмехнулся Пьер. В его голосе я уловила недоумение.
– На полу, конечно.
Пьер взъерошил волосы, и, если б не городской шум, я бы услышала его мысли.
– В той комнате есть кресло. Как раз для тебя, Мари. Не годится тебе спать на полу…
Меня всегда обезоруживала его сердечность, дающая знать о себе в самый нужный момент. Мне хотелось поцеловать и крепко обнять его, но я не пошевелилась. Лишь пожала плечами и, отвернувшись, пошла к столу, чтобы он не заметил румянца на моих щеках.
Несколько часов мы работали вместе. В нашем распоряжении было около двадцати килограммов урановой смолки, мы наполняли большие емкости, растворяли содержимое до выпадения осадка и заливали водой. Потом переносили эти сосуды к столу, а их содержимое помещали в большие пробирки, которые закрепляли над спиртовкой, и размешивали все длинным железным черпаком. Отделив примеси обычными методами химического анализа, мы измеряли энергию, которую выделяли остаточные вещества, – эту энергию мы стали называть радиоактивностью. Этот способ казался нам самым правильным, чтобы выявить химические свойства каждой пробы.