Я вскочила.
Среди нас есть человек по имени Поль Ланжевен, с дозволения которого женщина, носящая его фамилию, мать его детей, втоптана в грязь. И хотя этот человек – профессор в Коллеж де Франс, он всего лишь жалкий подлец, негодяй и трус.
Так заявлял на страницах своей газеты Гюстав Тери, а дальше следовали наши с Полем письма. Все это побудило его рискнуть жизнью. Он решился на подобный шаг, чтобы отстоять свою мужскую честь, а вовсе не из-за любви, которую – если верить его словам – он питал ко мне.
И вдруг, все еще стоя посреди комнаты, я иначе взглянула на человека, в свою любовь к которому я верила – после смерти Пьера. Вспомнилось детство, когда мне было шесть или семь лет и отец водил меня смотреть на поезда, отходившие от перрона варшавского вокзала. Я садилась подле него на низкую каменную ограду и, болтая ногами, вслушивалась в его мягкий голос: отец говорил, что однажды я сяду на один из таких поездов и уеду, куда захочу.
Я и в самом деле села на такой поезд, и конечная станция была всегда одна – свобода. Я не сомневалась в этом.
Я снова посмотрела на Поля. У него раскраснелось лицо, и было ясно, что в его голове чередой бегут мысли. Он явно стремился восстановить справедливость, и это желание пробивалось наружу, однако оно совсем не походило на мое понимание справедливости. Я знала этого человека лишь поверхностно, увидела его убеждения только краем глаза – и сама же сбила себя с толку.
Все то, что я тогда проживала – интриги, клевета, дуэли, – не имело никакого отношения к моей жизни.
Я повернулась к Полю спиной, чтобы он не прочел на моем лице замешательства оттого, что раньше я не могла провести границу между реальностью и фантазией.
Невозможно, чтобы я когда-либо любила его по-настоящему – так, как любила Пьера.
Чуть погодя, оставшись одна, я снова села за большой стол на кухне у Маргариты и мысленным взором охватила все недавние события. И поняла, что для меня было важно лишь одно: чтобы мои дочери не увидели, как Поль вышел из этого дома.
Вечером я легла на кровать, закрыла глаза и стала слушать ветер и дождь, которые бились в окна, колотили по крыше и неистово метались вокруг нас. Потом я натянула на себя одеяло и стиснула в кулаке его край.
Эта буря, что бесновалась за окном, не могла длиться вечно – как и все остальное.
26 ноября 1911 года, в одиннадцать часов утра, Поль и Гюстав Тери сошлись в Венсенском лесу – парке на восточной окраине Парижа. Каждый, согласно правилам, пришел с врачом и секундантом.
Небо было серым, моросил назойливый дождь, готовый вот-вот превратиться в снег.
На следующий день в газетах появились статьи с подробнейшим изложением этого события, причем репортеры не преминули подчеркнуть утонченную элегантность Поля и его спутников, словно он хотел – если ему суждено быть убитым – преподнести себя в наилучшем виде.
Правила были простыми. Дуэлянты стреляли, стоя в двадцати пяти метрах друг от друга.
Оба соперника взяли пистолеты, заряженные секундантами, и стали ждать, пока секундант досчитает до трех и затем крикнет: «Огонь!»
Поль поднял руку и навел пистолет на противника, как будто бы в самом деле намеревался убить его, однако Гюстав Тери опустил свое оружие дулом в землю.
– Не хочу лишать Францию одного из ее славнейших ученых, – выкрикнул издатель L’Œuvre и зашагал прочь, так и не дав Полю Ланжевену публично поквитаться с ним за оскорбление.
Утром за моим окном подруги-горлицы жаловались на что-то друг другу, в комнату робко закрался солнечный свет – значит, дождь закончился. Я спустилась на кухню, Маргарита с Эмилем уже накрыли на стол к завтраку для нас с Броней и девочек.
Вскоре пришел Андре.
– Я съездил к тебе домой забрать почту. Среди писем было вот это – мне кажется, важное, – сказал он и протянул мне конверт.
За несколько дней до этого молодой ученый, который ненадолго остановился в Праге, выдвинул новаторскую теорию. Он сидел за письменным столом и просматривал свои записи, и его взгляд упал на страницу ежедневной газеты, где была опубликована статья о его коллеге Мари Кюри. Ученый знал ее. Когда-то ему довелось беседовать с этой талантливой женщиной и обменяться с ней интереснейшими наблюдениями. Он схватил газету и с величайшим изумлением прочел строки, автор которых – вместо того чтобы воспевать блистательные открытия, какими мир обязан Мари Кюри, – смаковал подробности скандальной любовной истории из ее частной жизни. Дочитав статью, молодой ученый долго мерил шагами комнату и в конце концов решил написать знаменитой ученой письмо, проявить свое участие и поддержать ее.
Глубокоуважаемая госпожа Кюри,
Не посмейтесь надо мной, ведь я пишу Вам без всякого веского повода, и мне толком нечего сказать. Я крайне возмущен и разгневан тем, с какой бесцеремонностью и неприкрытым бесстыдством общественность вмешивается в Вашу жизнь, и не могу не выразить своих чувств по этому поводу.
Я убежден, что Вы презираете эту чернь, которая то раболепно преклоняется перед Вашими заслугами, то с жадностью набрасывается на клевету, касающуюся Вашей частной жизни, лишь бы утолить свой голод до пошлых подробностей. Мне хочется донести до Вас свое восхищение Вашим умом, энергичностью и душевной чистотой, а также сказать, что я бесконечно рад выпавшей мне удаче познакомиться с Вами лично в Брюсселе. Все, кто не живет среди этого выводка рептилий, несомненно, счастливы, сознавая, что среди нас есть люди, подобные Вам и Ланжевену, – живые, настоящие, общение с которыми следует почитать за честь. Если этот низкий сброд не оставит Вас в покое, не читайте газетный вздор – предоставьте это занятие рептилиям, для которых он и предназначен.
С дружеским поклоном Вам, Ланжевену и Перрену.
Страх, терзавший меня в последнее время, вдруг отступил, сознание встрепенулось и ожило. Я молча встала и вышла из кухни, а через несколько минут вернулась в пальто и в шляпе.
– Куда ты собралась?
В голосе Маргариты, понимавшей, что снаружи меня всюду подстерегают ненавистники, звучала тревога – но также и дружеская теплота по отношению ко мне.
– На вокзал. За билетами.
– Я с тобой, – вмешался Андре.
Я подождала, пока он оденется. Андре открыл передо мной дверь, и мы вышли. Снова начался дождь, Андре раскрыл надо мной зонт, заодно защищавший и от взглядов прохожих.
– Как думаешь, в Стокгольме намного холоднее, чем здесь? – спросила я его, пока мы шагали рядом по тротуару.
– Не знаю, но я бы на твоем месте купил новое добротное пальто, – ответил он.
Я посмотрела на знакомые морщинки в уголках его глаз, заметные даже тогда, когда Андре серьезен. А еще заметнее они становились, если он принимался говорить о своих исследованиях, жестикулируя, как в кукольном театре.
Купив билеты, мы сразу повернули к набережной Сены, потому что единственным моим желанием было зайти в любимую всем сердцем лабораторию.
По пути я лишь на минуту остановилась, чтобы немного отдохнуть.
– Ты как, Мари? Хорошо себя чувствуешь?
Я кивнула и собралась было идти дальше. Но почувствовала, как с кончика носа закапал пот, словно вода из прохудившегося крана, а тело обдало жаром. А потом я словно сорвалась в пропасть.
После того как я потеряла сознание, Андре быстро распорядился, чтобы меня отвезли в больницу, где целый день я находилась под присмотром врачей – достаточное время, чтобы справиться с обезвоживанием и снять перенапряжение.
За несколько часов до выписки ко мне в палату вошел доктор Дюбуа.
– Наконец-то я застал вас одну, мадам Кюри, – сказал он.
– Сестра сильно беспокоится за меня, а своих коллег я пригласила сама, чтобы узнать, как продвигается их работа… – начала оправдываться я, поскольку в больнице возле меня постоянно были люди.
– Я восхищаюсь вами.
– Значит, вы, наверное, не читаете газет.
– Читаю – и как раз поэтому восхищаюсь вами. Научные открытия, которые вы совершили, поразительны. Я стал врачом благодаря своему дяде Шарлю-Жаку Бушару, питавшему к вам глубокое уважение, а также благодаря вашему мужу – он преподавал нам в Высшей школе промышленной физики и химии. Но главное, я курировал пациентов, подвергавшихся радиационному излучению, чтобы излечить раковые опухоли.
Я подняла взгляд на этого человека. И изумилась резкому контрасту его черных волос и белого халата.
– Именно об этом мне хотелось бы поговорить с вами, мадам Кюри, – добавил он и подошел ближе.
– О радиоактивности?
– Точнее, о воздействии на человека. Мне кажется, ваши почки пострадали из-за постоянных опытов с радиоактивными веществами.
– Этому нет доказательств, – возразила я, откинув одеяло.
– Знаю. И спешу уверить вас, что не собираюсь давать наставлений. Ведь вы Мари Кюри, и как раз по этой же причине я не сомневаюсь, что мои слова не останутся без внимания. Я лишь прошу вас быть осмотрительнее.
– Извините, мне пора на поезд.
– Знаю и это. Вы первый ученый, получивший две Нобелевские премии. Так что мне не терпится рассказать всем знакомым, что я имел честь встретиться с вами лично, – сказал доктор. Улыбка озарила его лицо, а потом он быстро встал и пошел к двери.
– Спасибо, доктор Дюбуа, – тихо произнесла я, прежде чем он исчез в коридоре.
– Но за что?
– За то, что вы назвали меня первым ученым, получившим две Нобелевские премии, а не первой женщиной.
Он пожал плечами, словно не понял смысла моих слов или же – что гораздо более значимо – вовсе не считал разницу между «ученым» и «женщиной» столь существенной.
После двух дней пути паровоз, за которым следовала бесконечная вереница вагонов, со свистом остановился у перрона, притащив за собой облако дыма.
«Стокгольм! – объявил начальник поезда. – Просим пассажиров быть внимательными при выходе из вагонов».