– Похоже, что радиоактивность сосредоточена главным образом в двух фракциях, – поделилась я с Пьером своими мыслями, когда около полуночи он пришел сменить меня у рабочего стола.
Пьер молча просмотрел мои записи.
– Теперь моя очередь наблюдать, иди поспи немного.
Я уступила. Позволила Пьеру принять из моих рук то, чем я дорожила больше всего на свете, – исследования, и ушла в соседнюю комнату, словно мать, доверившая ребенка другому.
Опустившись в кресло, я откинула голову и стала смотреть в потолок.
Свет фонарей совсем тусклый, с улицы не слышны голоса. Мысли текли в уме словно музыка и накатывали друг на друга. Никогда еще ко мне не приходила такая ясность, я могла указывать путь своим мыслям – подобно тому, как речные берега направляют стремительное течение вод. Я сидела неподвижно, ощущая внезапно пришедшее спокойствие. Я словно наблюдала за новой частью себя самой, видела, как мой мозг порождает гипотезы, разрешает трудные задачи и делает выводы.
В это самое мгновение мое сердце едва слышно екнуло, так что никто, кроме меня, не различил того звука. А потом я почувствовала, как запылали уши, и я вскочила с кресла. Дверь, разделявшая нас с Пьером, распахнулась, и он появился на пороге комнаты. Его лицо сияло.
– Мари, ты только посмотри на это, – сказал Пьер и протянул мне руку.
Я взяла его ладонь и пошла вслед за ним в темноту лаборатории.
– Погляди!
Я чуть не расплакалась. Меня поразило величие того, что происходило в комнате для опытов – и внутри меня.
– Я все проверил несколько раз. Торий и уран не дают сколько-нибудь значительного излучения. Видишь, Мари, вот результаты.
Но я даже не смотрела на то, что он показывал, и не вслушивалась в его разъяснения, потому что знала все наперед.
– Вот он, твой новый элемент.
Взмахом руки Пьер указал на маленькую пробирку, излучавшую чарующе яркий зеленый свет, и это было невероятно.
– Он дарит нам этот чудесный цвет, – добавил Пьер. – Словно полярное сияние…
Пьер все говорил и говорил, а я едва сдерживала слезы. Потом он взял меня за руки и подвел к столу.
– Если хочешь, останемся здесь до самого рассвета и будем наблюдать, – шепотом произнес Пьер, сплетая свои пальцы с моими. – Кажется, я безнадежно влюбился в тебя, Мари.
– Пьер…
– Все идет так, как должно, все взаимосвязано, все обрело смысл. Если мы будем вместе…
Вот чего я не предвидела: страсти. Я, сильная, несокрушимая и неприступная, как скала, промахнулась в вычислениях – тех, что содержат самую непредсказуемую переменную, единственную, которая способна перевернуть жизнь.
Я повернулась к нему.
Пьер опустился на колени, и внутри у меня что-то сжалось – как раз там, где, насколько я помнила, должно быть сердце.
– Хочешь за меня замуж? – спросил он, глядя мне в глаза.
Решительные слова. Они постучались в потайную дверцу, и, как ни странно, та поддалась и с легкостью отворилась.
Я подалась назад, и, наверное, это испугало Пьера – я увидела, как он побледнел, – но мне просто хотелось встать чуть поодаль, чтобы вглядеться в его лицо.
– Ну какая из меня жена, – с горечью ответила я. И обвела рукой лабораторию: – Я ведь не смогу отказаться от всего этого, чтобы следить за домом и готовить тебе еду.
– Отказываться не нужно. Ты никогда не станешь моей собственностью, но будешь спутницей, о которой я всегда мечтал.
Я сжала его ладони и больше не сдерживала слез, которые все катились и катились из глаз. Невозможно таиться и дальше, слишком уж сильно трепетало сердце.
– Да, правда, вот наш новый элемент, – сказала я, и эти слова означали, что я согласна.
Нас объявили мужем и женой 26 июля 1895 года в ратуше Со – города, где вырос Пьер и жили его родители. Праздновали в саду возле дома его родителей, среди чудесных роз, за которыми с такой любовью ухаживал его отец.
Броня, моя сестра, отвела меня к польской портнихе, чтобы та сшила платье для торжества.
– Непременно белое, – распорядилась Броня, когда мы вошли в ателье.
– Даже не мечтай!
– Но это же свадьба, – настаивала она.
– Мне нужно такое платье, которое я смогу носить везде и всюду, – объяснила я, – даже в лаборатории.
Броня глянула неодобрительно:
– Не станешь же ты проделывать свои опыты в свадебном платье!
– Отчего нет? Замуж я выхожу не каждый день, а вот наукой занимаюсь каждый!
– Тогда почему бы тебе не купить нарядную блузку и не отпраздновать свадьбу прямо среди ваших склянок? – усмехнулась сестра.
Тем временем портниха сняла мерки и записала их. Было занятно наблюдать за ее работой, пока дело требовало точности, но когда мастерица начала показывать мне ткани, из тех, что обычно шли на свадебные платья, я не знала, куда деваться от скуки. Никогда прежде я не видела столько оттенков белого. Тут мой взгляд упал на отрез хлопка – темно-синего в тонкую светлую полоску.
– А вы могли бы сшить мне синюю блузку? – недолго думая, спросила я портниху. Та посмотрела на меня и, пока сестра заливалась смехом, кивнула.
Вот так, в блузке, которая ей по-настоящему нравилась, Мария Склодовская переступила порог городской ратуши, чтобы стать Мари Кюри.
Сквозь оконные стекла пробивались лучи солнца, озаряя радостное лицо Пьера.
На миг я замерла – не из-за колебаний, мне хотелось продлить встречу наших взглядов.
– До чего же ты красива, – шепнула Броня, с жаром сжав мою руку.
– Верю, потому что это говоришь ты, – ответила я и обняла сестру так крепко, как только могла, а потом она отошла в сторону.
Это были пронзительные минуты. Отец стоял рядом со мной, он приехал из Варшавы несколькими днями раньше. Он казался умиротворенным, как человек, исполнивший в жизни все, что надлежит исполнить, и для меня это стало самым дорогим подарком.
Пьер был совсем близко, и, прежде чем навсегда изменить свою жизнь, я всмотрелась в отца, а потом перевела взгляд на сестру. И увидела, как на киноленте, с чего все началось.
Варшава, 1880–1886
Колокол над дверью школы прозвонил в непривычное время. Шел урок польского – нашего родного языка, который запретили после оккупации города русской армией. Русские хотели уничтожить мою родину.
Помню, как учительница побледнела. У нас оставалось мало времени. Школьный сторож вел в класс русского инспектора – время от времени тот приходил удостовериться, что все подчиняются приказам. Две мои одноклассницы вскочили и спешно стали собирать с парт польские учебники, по которым мы занимались, а потом побежали прятать их в кладовке в глубине коридора, где хранились веники и половые тряпки. Мы с моей соседкой по парте кинулись к шкафу, что стоял в углу класса, и достали оттуда русские книги. Когда инспектор вошел, невозможно было догадаться, что считаные минуты назад мы беседовали об истории Польши: перед ним сидели двадцать пять примерных учениц, готовых прочесть вслух русские стихи. Инспектор олицетворял собой порядок, и даже внешность соответствовала. Угловатые черты лица, сурово поджатые губы, темный мундир не сулили проявлений великодушия.
Мы все встали его поприветствовать. Человек в мундире прошел в центр класса и остановился в метре от меня. Я почувствовала его ледяной, неподвижный взгляд и вспомнила слова отца: «Родная культура – единственное, что никто и никогда не сможет у вас отнять».
Отец повторял эти слова почти каждый вечер. После смерти мамы и моей старшей сестры, когда нам приходилось совсем трудно, он не позволил нам, детям, идти работать. Хотел, чтобы мы учились. Ведь только знания могли сделать нас свободными – даже в порабощенной стране.
– Итак, сударыня! – обратился ко мне инспектор, подойдя вплотную и глядя прямо в глаза. – Как называют правителей великой России?
Его голос пронзал, точно стрела. Я пыталась не выдать страха и стояла не шелохнувшись.
– Цари, господин! – ответила я, чисто выговаривая русские слова.
– Мне нужны имена! – наступал он, и его голос звучал так надменно, что я оцепенела.
– Екатерина Вторая, Александр Первый, Николай Первый…
Я запнулась, класс сковала тишина. Потекли бесконечные мгновения, пока инспектор наконец не зашагал обратно к кафедре. Как только я увидела, что он повернулся спиной, у меня словно гора с плеч свалилась.
– Благодарю, вы умеете вкладывать знания в своих учениц, – сказал инспектор нашей учительнице, и та ответила чуть слышным, сдавленным голосом, словно все это время не смела дышать.
Потом инспектор удалился, а я все стояла, не решаясь сесть. Стояла и смотрела в окно на школьный сад. Ветки деревьев слегка колыхались под весенним ветром, мягким и беспечным. На миг мне показалось, будто я вынырнула из кошмара, но только что пережитый ужас все не проходил. Мне стоило усилий перевести взгляд на одноклассниц: те столпились вокруг и ждали, когда меня перестанет бить дрожь.
Вернувшись домой, я бросилась к отцу, обняла его и разрыдалась у него на плече. Мне не хватало мамы. Она умерла слишком рано от страшной болезни – туберкулеза, – которая заточила ее в спальне. Мама запретила нам даже дотрагиваться до нее. Так проходили месяц за месяцем, а потом мама уснула навсегда.
– Это все несправедливо, – всхлипывала я. – Для русских мы все равно что марионетки, и мамы больше нет…
Отец прижал меня к себе:
– Тебя ждут великие свершения, Мария. Ты умная, сильная. Мама гордилась бы тобой. Пройдет немного времени, и вы все – ты, твои сестры и брат – расправите крылья и взмоете ввысь, я уверен.
Его слова всегда утешали меня. Отец был учителем математики и физики, он верил, что точные науки воспитывают в человеке дух свободы. Отец делал все, чтобы мы получили лучшее образование, и я никогда не видела, чтобы он относился к моим сестрам иначе, чем к Юзефу, моему старшему брату. Мое детство оказалось непростым, но я выросла в доме, где в воздухе витали слова «равенство», «свобода», «независимость». Эти слова на всю жизнь отпечатались в моем сознании и всегда направляли мои мысли и поступки.