– Да ты просто чудо, Мария! Но как же мне попасть в парижский университет?
– Сядь на поезд, а когда приедешь, сними комнату, – ответила я.
Броня усмехнулась:
– Неужели я брошу вас? А кто будет следить за домом?
– Ты рассуждаешь прямо как русские! Ты живешь не для того, чтобы вести хозяйство.
– Но я не хочу лишать тебя будущего. Это несправедливо!
Я сжала ее руки в своих и посмотрела сестре в глаза.
– Если ты не поедешь учиться, мы обе останемся ни с чем. А если станешь врачом, то поможешь мне исполнить мечту – заниматься наукой.
Через несколько недель семья богатого землевладельца доверила мне воспитание младших дочерей, и Броня смогла купить билет в Париж – город, который изменил нашу жизнь.
Щуки, 1886–1891
Семья, поручившая мне воспитание девочек, жила далеко от Варшавы, в загородном имении. У меня возникали определенные опасения при мысли о том, что придется оставить отца одного и переехать в незнакомый мерзлый край, но жалованье оказалось гораздо выше, чем я предполагала, это и сыграло решающую роль, ведь теперь я могла сдержать обещание и помочь Броне.
Имение Зоравских блистало холодной красотой собора. Это здание из камня и темного дерева пугало меня. Когда гулкий отзвук моих шагов впервые раздался в передней, трудно было подумать, что я здесь лишняя. Никогда мне еще не доводилось видеть такой роскоши.
Хозяин дома проявил приветливость, а на бледных личиках его дочерей – Анджи и Бронки – искрились улыбки. Госпожа Зоравская держалась поодаль. И даже потом, когда я уже прожила в имении довольно долгое время, она держалась по-прежнему отстраненно и относилась ко мне с той снисходительностью, какую обычно проявляют к прислуге. От одного ее взгляда мне становилось не по себе. Она была отнюдь не красавицей – по крайней мере, в привычном смысле этого слова, – и не отличалась привлекательной наружностью, как моя мать и сестры, зато обладала врожденным чувством собственного достоинства, наделявшим ее той самой притягательностью, какой не дали бы ей милые черты лица или же густые волосы. Я сразу поняла, что запомню ее навсегда, пусть даже она неохотно уделяла время своим дочерям – совершенно неясно почему.
Потянулись утомительные месяцы. По утрам я давала девочкам уроки и делала с ними зарядку. Днем, пока они отдыхали, я отправлялась с разрешения хозяев в огромную библиотеку, где, кроме непостижимого количества книг, хранились еще и старинные вещи.
Здесь таилось столь много знаний.
Как-то раз господин Зоравский в ответ на мои расспросы рассказал о своей работе, а потом повел меня в лабораторию, которую обустроил прямо в имении.
– Тут мы делаем сахар из свеклы, выращенной на своей земле, – объяснил он, толкая дверь лаборатории, которая представлялась мне чуть ли не раем. Здесь все устроено по-настоящему. Зоравский спросил:
– Сдается мне, у вас горячий интерес к химии, если не ошибаюсь?
Ошибиться тут невозможно. Я и в самом деле любила химию и гордилась этим.
– Вы правы. Мне хотелось бы поехать в Париж к сестре и, может быть, учиться там в университете.
– Во Франции?
– Да, там девушек принимают даже в Сорбонну…
– В таком случае позволите сделать вам подарок?
Он вручил мне толстую книгу под названием «Трактат по химии». С той самой минуты мне всегда не терпелось дождаться вечера, чтобы уйти к себе в комнату и сесть за книгу.
Однажды утром – к тому времени я уже привыкла к новому распорядку – я спустилась в столовую к завтраку и была готова приступить к своим обязанностям гувернантки.
Но застыла на пороге: передо мной стоял незнакомец.
– Казимир Зоравский, – представился он, слегка поклонившись.
Не могу описать, что я тогда испытала. Ничего подобного со мной раньше не происходило. Меня словно охватил огонь.
– Мария.
– Мне отлично известно, кто вы. Родители и сестры много рассказывали о вас. Я только что приехал из Варшавы, учусь там в университете на инженера, а сейчас каникулы. Так что нам представится случай узнать друг друга поближе, я надеюсь.
Мне было приятно слышать это, я чувствовала себя окрыленной.
В столовой появились Анджа с Бронкой и подошли к брату. Казимир по очереди обнял их и погладил каждую по щеке, сказав, что скучал по ним и что они очень выросли, стали просто красавицами. Его мягкие движения, внимательность, добрые глаза так понравились мне, что я поспешила выйти, иначе все бы заметили мое волнение.
Когда горничная подала мне завтрак, я, кажется, забыла обо всех правилах хорошего тона, какие принято соблюдать за столом. Я не прикоснулась к еде – боялась, что начну есть руками и в спешке глотать куски. От присутствия в доме этого человека я стала сама не своя.
В один из вечеров Казимир постучался ко мне в комнату.
– Простите, что беспокою. Отец говорит, вы сильны в математике, а я не могу разобраться с одной теоремой…
Он нерешительно стоял на пороге. Меня обезоружили его искренность и прямота. Казимир отступил назад – должно быть, прочел сомнение на моем лице.
Почти не размышляя, я широко распахнула дверь и пригласила его войти. Я внимательно изучила все этапы вывода теоремы Эйлера, предложенные в его учебнике, – эту теорему нам объясняли в подпольном университете. Потом взяла бумагу, перо и в трех строках раскрыла суть этой теоремы.
– Видите, если убрать х, то вычислить размер не получится… – сказала я.
Казимир молча на меня смотрел.
– Вы в порядке? – спросила я его.
– Дело в том, что я никогда еще не встречал такой женщины, как вы, – сказал он, встал с кровати и вышел, затворив за собой дверь.
Эти его слова так и остались в комнате вместе со мной. Я схватила подушку и зарылась в нее лицом, словно кто-то мог видеть мои пунцовые щеки.
Той ночью мне не спалось. Я была взбудоражена, и очень хотелось поделиться своими переживаниями с Броней, ведь ничего подобного я раньше не испытывала.
Во мне зарождалась влюбленность.
Последовали радостные дни. Я чувствовала себя невесомой, работала старательно, пыталась втолковать своим воспитанницам что только можно – тогда их родители стали бы больше меня ценить. Вечерами я кружила по дому в надежде увидеть Казимира и завести с ним разговор под предлогом нашего общего интереса к науке.
– Отец говорит, вы хотите поехать в Париж и поступить там в университет, – сказал он однажды.
В его голосе я услышала изумление.
– Да это моя мечта! – ответила я с жаром.
– А я и не думал, что женщин принимают в университеты…
– Здесь – не принимают, – объяснила я, – но в свободных странах все обстоит иначе. Это ведь несправедливо, когда не можешь заниматься тем, чем хочешь, только потому, что родился не там, где следовало бы, а вовсе не потому, что не достоин этого.
На самом деле, у нас с Казимиром было мало общего: с утра до вечера отец обучал его всему, что может пригодиться в деле производства сахара – эта обязанность по умолчанию возлагалась на Казимира. И никому в семье даже в голову не приходило, что у него совсем другие склонности и его жизненный путь предопределен – возможно, в гораздо большей степени, чем мой. Но так или иначе, Казимир, в отличие от меня, принадлежал к привилегированной части общества.
И как-то вечером за столом мне представился случай в этом убедиться. Госпожа Зоравская перечислила все, чем владело их семейство, и сказала, что Казимиру предстоит распоряжаться этой собственностью.
– Ему нужно научиться руководить производством сахара и знать, как обрабатывать двести гектаров земли, на которой растет сахарная свекла, а также давать указания агрономам, рабочим и торговцам…
Мой ум настолько затуманился пылкими чувствами к Казимиру, что слова его матери я восприняла как призыв о помощи и попытку вовлечь меня в семейное дело, а не как суровое напоминание о том, что между мной и Зоравскими – пропасть.
Взгляд Казимира становился все более настойчивым. Он словно разглядел во мне нечто такое, чего не видел раньше, и теперь мы не могли наговориться. Казалось, пробыв весь день с отцом, который учил его управлять имением и хозяйством, Казимир только и искал случая, чтобы провести время со мной наедине. Но остаться вдвоем нам почти никогда не удавалось. Гуляли мы чаще всего на закате – вместе с его сестрами.
Мы рассуждали о точных науках, о математике. Я объясняла ему тонкости химии, и всякий раз его поражала обширность познаний обычной гувернантки. Мне казалось, что он восхищается мной и его чувство становится более глубоким и набирает силу.
Однажды вечером Зоравские давали бал. Как это заведено у богатых семей: летом и весной созывать гостей, словно с прилетом ласточек жизнь по-настоящему вступает в свои права. В просторном обеденном зале подавали угощение, туда вносили ящики с шампанским, музыканты играли мазурки и вальсы, а гости щеголяли в своих лучших нарядах.
Меня не приглашали разделить веселье, и я сидела за книгами у себя в комнате. Но в тот раз Бронка уговорила родителей позволить мне участвовать в празднике и одолжила мне свое платье, а в придачу к нему – шелковый шейный платок, несказанно нежный. У меня перехватило дыхание, когда я увидела наряды в ее шкафу – бархатные, с вышивкой. Еще Бронка дала мне кожаные перчатки.
Войдя в зал, я замерла, ослепленная мерцанием свечей – и Казимиром. Он был во фраке, в белой рубашке и темных брюках, на ногах – лаковые ботинки. Ни на кого другого смотреть я не могла.
Я отошла к стене: так можно остаться неприметной. Мое платье казалось убогим по сравнению с нарядами молодых женщин на том балу.
Однако Казимир увидел меня, приблизился, и я почувствовала, как преображается мое тело, когда он рядом.
– Разрешите? – обратился он ко мне, словно в зале не было других женщин. И подал руку, приглашая на танец.
Мое сердце гулко стучало, и хотелось только одного: никогда не покидать этот зал.
– Вам бы лучше другую даму пригласить… – смутилась я.