Казимир – моего зятя тоже так звали – махал мне рукой.
«Добро пожаловать в Париж, Мари! Я провожу тебя к Броне».
Не помню, чтобы когда-либо раньше меня переполняла такая искренняя радость. Проделав нелегкий путь, я приехала в Париж – город, который помог мне стать собой.
Париж, 1895–1899
Первые четыре года после свадьбы с Пьером были насыщенными.
Мы не сидели в шумных кафе и не ходили на вечера, какими прославился Париж в последние годы уходящего века. Однако мы были среди первых, кто покупал билеты в кинематограф, придуманный братьями Люмьер, и абонементы в театр Эвр, куда нас манили драмы Ибсена и Гауптмана.
Если попытаться выразить суть нашей с Пьером жизни – той, что протекала вне стен лаборатории, – то я рассказала бы о том, как заботливо мы выращивали в саду цветы, и о наших велосипедных прогулках. Для меня, как и для многих женщин той эпохи, велосипед означал внезапную эмансипацию, открывал возможность стать независимой и быстрой. Мы с Пьером надевали теннисные туфли на гибкой подошве, он – свою холщовую куртку, а я – соломенную шляпу с широкими полями и просторную блузку. Мы с легким сердцем уезжали за город, а если хотели чего-то более заманчивого, то садились с велосипедами на поезд и ехали подальше.
Летом после нашей свадьбы мы отправились исследовать вулканические горы и известняки Оверни, которые так любили Пьер и его брат. Мы не стали окунаться в термальные источники, как было тогда заведено среди путешественников, но сняли домик у крестьянской семьи в маленькой деревне. Он был словно отрезан от остального мира, и мы сразу влюбились в это место.
Однажды вечером мы долго ехали на велосипедах и вдруг поняли, что даже не знаем, где находимся и сколько времени уже в пути. Солнце клонилось к горизонту, мы забеспокоились и решили искать ночлег. Поехали прямиком через поля, чтобы выгадать несколько километров, и, окутанные голубым светом луны, оказались на пастбище: коровы с любопытством нас оглядели. Когда мы наконец поняли, куда заехали, занимался рассвет – самый красочный и дивный, какой нам доводилось видеть. Положив велосипеды на траву, мы обнялись и зачарованно наблюдали зарю, словно время стало разреженным и утратило всякую плотность.
Мы перенесли лабораторию в здание с широким двором неподалеку от Пантеона. Здесь было гораздо просторнее, чем в прежнем доме, но очень холодно и необустроенно. В крыше зияла прореха, сквозь щели в окнах рвался ледяной ветер. Но мы с Пьером не жаловались, ведь все, что нам нужно, – проснуться рано утром и поскорее отправиться в этот чарующий мир продолжать исследования. Проведя опыты, мы поняли, что урановая смолка, видимо, содержала еще два неизвестных элемента. И мы часами плавили килограммы этого минерала в большом котле, совсем не чувствуя холода. Мы так погрузились в работу, что нередко забывали об обеде, и, когда желудок начинал бунтовать, призывая нас к порядку, наспех устраивали перекус: кое-как утоляли голод хлебом с сыром. Иногда мы выходили ненадолго во двор – прогуляться и обсудить проделанную работу, а если холод совсем нас одолевал, то грелись у чугунной печки, обхватив ладонями чашки с чаем. Нам было спокойно, наши мысли текли в одном направлении, мы жили мечтой. Даже после ужина мы с Пьером часто возвращались в лабораторию.
Вокруг нас сложился круг друзей, связанных общими интересами. Андре Дебьерн, вместе с которым работал Пьер, Жорж Саньяк – исследователь рентгеновских лучей, его бывший ученик Поль Ланжевен – профессор в Коллеж де Франс, и Жан Перрен, преподававший химию в Сорбонне. Мы часто ужинали вместе, оживленно беседовали за столом, делились мыслями, спорили о новых теориях. Эти встречи вдохновляли, то был один из самых насыщенных периодов в моей жизни.
Именно в те месяцы мы обнаружили новый минерал, который генерировал ток такой же силы, как и урановая руда, но был дешевле, и вдобавок его было проще достать. Речь идет о хальколите[4]. Мы выделили из него уран и торий, и результаты опытов оказались такими же, как в случае с урановой смолкой. В хальколите тоже, по всей видимости, содержался еще какой-то, неизвестный элемент, поскольку радиоактивность у этого минерала была выше, чем у извлеченных из него элементов.
«Беккерель показал, что уран испускает излучение, способное оставить отпечаток на фотопластинке, однако он никогда не проводил точных измерений выделяемой ураном энергии», – рассуждала я, вспоминая, как меня поразила статья Беккереля, в которой тот рассказывал, как совершенно случайно оставил соли урана рядом с фотопластинкой. На ней появился отпечаток даже при отсутствии яркого освещения.
– Давай проведем спектральный анализ твоих образцов, – предложил мне муж. Этот тип анализа был основан на способности веществ поглощать свет и давал при этом отличные друг от друга результаты – что-то вроде отпечатков пальцев. Однако мои образцы не проявили ярко выраженных спектральных свойств. Оставшаяся после них линия была совсем бледной, и это могло означать лишь одно: образцы элементов, которые мы выделили из минерала, недостаточно очищены от примесей.
Так что я вернулась на несколько шагов назад и стала проводить все опыты заново. Я знала, что нахожусь на верном пути.
Дни, проведенные в лаборатории, перемежались с велосипедными прогулками по дорогам Иль-де-Франса. Мы с Пьером складывали в корзинки на багажниках все необходимое, чтобы устроить завтрак на траве. Доехав до какого-нибудь очаровательного места, тихого и уединенного, мы расстилали на поляне скатерть и доставали козий сыр и свежайший парижский хлеб.
Особенно мы любили озеро неподалеку от Торси. Мы спускались к лазурной воде в тени деревьев.
«Это идиллия», – говорил Пьер всякий раз, прежде чем нырнуть в воду.
Я окуналась вслед за ним, мы плавали под балдахинами ив, и ветви гладили наши спины. Иногда мы ложились, раскинув руки, на воду и качались на озерной глади, позволяя течению или ветру отнести нас к любому берегу. Устав, мы растягивались на солнце и долго лежали рядом, глядя друг другу в глаза. Я всматривалась в лицо Пьера: темные брови, еще мокрые после купания, сияющие глаза, в которых отражалось небо.
Случалось, что мы останавливались в маленьком пансионе и ели там горячий бульон, притворяясь самой обычной парой, каких в мире не счесть. Ночью мы долго лежали, вслушиваясь в деревенские шорохи, а потом занимались любовью и наконец засыпали, крепко обнявшись.
Эта тишь, эти ароматы – долгие прогулки восстанавливали силы, достаточно было провести всего несколько дней вдали от лаборатории, чтобы заскучать и поспешить вернуться к привычной жизни.
Я уверена, что первая моя беременность наступила как раз во время одного из таких путешествий за город.
В то время Поль Ланжевен и его жена Жанна часто приглашали нас к себе на ужин.
Поль обладал блестящим умом, но также постоянно нуждался в одобрении, поэтому любил обсуждать с Пьером (которого считал своим наставником) все этапы проделанных исследований; Жанна была прекрасной хозяйкой, внимательной и гостеприимной. Меня всегда изумляло то, с какой изысканностью она накрывала на стол и до чего вкусно готовила.
Но однажды вечером произошло кое-что странное. Сперва мы поговорили на обыденные темы – о здоровье их детей и о переменах в облике Парижа, где каждое утро вырастали новые строительные леса, – а потом мы с Пьером и Полем завели речь о своих научных исследованиях. Жанна выпала из беседы, но мы осознали это лишь тогда, когда она громко откашлялась, встала и принялась убирать со стола. Поль пошел на кухню вслед за ней, чего обычно не делал.
– Что с тобой? Почему ты так себя ведешь?
– Как – так? Как служанка? Судомойка? Или просто как женщина, которая вам в подметки не годится, потому что не дотягивает до вашего уровня? – произнесла она, чеканя каждое слово, как человек, который хочет быть услышанным.
Пьер накрыл ладонью мою руку и ясно дал понять, что теперь мы здесь лишние. Мы попрощались с хозяевами и направились к двери, надеясь, что не обострили своим присутствием ситуацию.
На следующее утро Поль появился в лаборатории с громадным синяком и раной в нескольких миллиметрах от правого глаза.
– Упал с велосипеда, – объяснил он в ответ на наши взволнованные расспросы.
Поль был высоким, густые волосы всегда аккуратно причесаны, одет со вкусом. С этим лощеным обликом контрастировал лишь его взгляд – пронизывающий, пытливый, жгучий. Казалось, Поль всегда пристально наблюдает за тобой.
Пьер подошел к нему ближе.
– Значит, нужно продезинфицировать тебе ладони, – сказал он.
Поль показал ему свои руки – без следа царапин и ссадин, – и мы поняли, что велосипед тут ни при чем.
Тогда Пьер надел пальто и шляпу и предложил другу выйти. Стояла необычайно теплая погода для этой осенней поры, сад перед лабораторией был устлан ковром из опавших листьев. Я смотрела из окна: они разговаривали, а потом Пьер положил руку на плечо друга. В этом жесте чувствовалась сердечная теплота и поддержка.
– Это Жанна ударила его. Железным стулом, – поделился Пьер со мной несколько часов спустя, когда мы легли спать.
– Разве такое возможно? Но из-за чего? – спросила я без тени удивления, словно речь шла о чем-то очевидном и само собой разумеющемся.
– Причин, похоже, много. Ревность, нетерпимость, недовольство тем, что Поль допоздна работает в лаборатории, распри между их матерями, вспыльчивый нрав Жанны, ее заносчивость…
– Между ними нет ничего общего, – сделала я вывод.
Я свернулась под боком у Пьера и крепко держала его за руку, пока не уснула. Но после полуночи проснулась с ощущением, будто не смыкала глаз. По комнате разливался тусклый лунный свет. Пьер был рядом: глаза закрыты, лицо всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Я стала рассматривать веснушки на его светлой коже. А потом будто растворилась, вглядываясь в линию его губ и носа.
Но как вышло, что все эти черты лица оказали на меня такое сильное влияние? Как они пробудили во мне целую бурю переживаний? Именно тогда я поняла Жанну. Конечно, я не могла оправдать ее поступок, но осознала: она ударила Поля совсем не по тем причинам, которые перечислил Пьер, а из-