от получения премии. В моем случае вопрос о целесообразности такого предложения обсуждался в течение нескольких лет, причем самым пылким сторонником моей кандидатуры был Тамаркин. В конце концов, вскоре после смерти Пейли было принято решение предложить мне написать книгу. Будь Пейли жив, мы бы, конечно, писали эту книгу вдвоем; теперь же в память о нем я считал себя обязанным включить в нее результаты нашей совместной работы и результаты моих личных исследований, примыкающие к тому кругу вопросов, которыми мы занимались с ним вместе.
Книга, написанная мной для серии монографий, называлась «Преобразования Фурье в комплексной области» (Fourier Transforms in the Complex Domain), она была издана под двумя фамилиями — Пейли и моей. Материал, включенный в книгу, я представил Математическому обществу на летнем собрании 1933 года, проходившем в очаровательном городке Вильямстауне[100].
Приблизительно в это же время, т. е. в 1933—1934 учебном году, на математической кафедре МТИ появилась группа талантливых студентов. Самым интересным из них был, конечно, Клод Э. Шеннон. Уже тогда он высказал идею, с самого начала обнаружившую глубокую оригинальность его мышления и оказавшуюся впоследствии крайне важной для исследований в области релейно-контактных схем, вычислительных машин и возникшей отсюда теории информации.
Поскольку эта идея оказала большое влияние на все дальнейшее развитие науки, стоит сказать здесь о ней несколько слов. Обычные выключатели, позволяющие зажигать и тушить свет в комнате, знакомы всем. Как правило, каждая электрическая лампочка имеет один выключатель. Во многих домах, однако, имеются и более сложные устройства. Например, иногда электрическая сеть устроена так, что свет, освещающий лестницу, можно включить, повернув выключатель на нижней площадке, и выключить, повернув выключатель наверху (или, наоборот, включить наверху и выключить внизу). Можно сделать так, чтобы одна лампочка зажигалась и тушилась четырьмя или пятью выключателями, расположенными в разных местах. Так вот, открытие Шеннона состояло в том, что он понял, что методы конструирования наиболее экономичных цепей с несколькими выключателями, действующими на один прибор, представляют собой фактически раздел математической дисциплины, называемой алгеброй логики.
Электрические сети с большим числом выключателей крайне важны для автоматических телефонных станций; неудивительно поэтому, что талант Шеннона оказался максимально соответствующим задачам, решаемым в лаборатории телефонной компании Белла. В качестве сотрудника этой лаборатории Шеннон добивался одной победы за другой. Его интересы охватывали одновременно вопрос о нахождении числовой меры количества информации, конструирование электрической мыши, способной научиться находить кратчайший путь в лабиринте, методы игры в шахматы на электрических вычислительных машинах, задачи кодирования и декодирования сообщений и вообще все проблемы, составляющие содержание современной теории информации. При всем том он все время оставался верен своей первой любви в науке — любви к задачам о дискретных устройствах типа «да» или «нет», вроде обычных выключателей, которые он явно предпочитал вопросам о непрерывно меняющихся величинах типа силы тока, текущего по проводу.
Именно эта склонность к дискретному сделала Шеннона одним из крупнейших ученых нашего века, века электронных вычислительных машин и заводов-автоматов. В частности, именно благодаря его трудам владение методами математической логики — этой наиболее абстрактной из всех математических дисциплин — стало совершенно необходимым для участия в многообразной научной работе в области техники связи, проводимой в лаборатории телефонной компании Белла.
Хотя Шеннон учился в МТИ и одним из первых обративших на него внимание и оценивших по заслугам его редкие способности оказался Буш, все то время, пока Шеннон был студентом, я с ним почти не встречался. Зато в последующие годы пути, по которым мы шли в науке, если и не совпадали полностью, то, во всяком случае, пролегали очень близко и наши научные связи значительно расширились и углубились.
Два других интересных молодых человека, появившихся в начале 30-х годов на математической кафедре МТИ, — это У. Т. Мартин и Роберт Камерон. Позже Мартин ушел из института и возглавил кафедру математики университета в Сиракузах[101], причем он проявил себя столь блестящим организатором, что мы снова позвали его в МТИ, предложив заведовать нашей собственной кафедрой математики. Его неизменная честность и дружелюбие по отношению к товарищам во многом содействовали тому, что наша кафедра достигла своего теперешнего состояния. Мартин и Камерон совместно выполнили ряд работ, развивавших дальше мои исследования по теории броуновского движения, и добились того, что это направление исследований превратилось в обширную область математики, пользующуюся всеобщим признанием. Впоследствии Камерон перешел в Миннесотский университет, но и после этого он в течение многих лет продолжал время от времени работать вместе с Мартином.
Одновременно с Мартином и Камероном в МТИ изучали математику трое молодых людей, еще в большей степени связанных со мной и моим математическим творчеством. Норман Левинсон, Генри Мейлин и Самюэль Сасло происходили из еврейских семей; все они, хоть и по-разному, ощущали на себе гнет расовых предрассудков, к счастью, не настолько тяжелый, чтобы окончательно их сломить.
Сасло был старшим из трех и по отношению к двум другим играл роль заботливого брата. Самым сильным математиком среди них, бесспорно, был Левинсон; впоследствии он, как и я, получил премию Боше. Сейчас Левинсон работает в МТИ и считается одним из наиболее выдающихся ученых среднего поколения. Мейлин успешно заботился о поддержании esprit de corps[102] этой троицы, что было чрезвычайно важно, так как без такой заботы вряд ли можно преодолеть все трудности, стоящие на пути профессионала-математика.
Левинсон начал работать под моим руководством в совсем юном возрасте и еще до получения степени бакалавра выполнил важное исследование, обобщающее классическую теорию рядов Фурье, причем он развил это обобщение так далеко, как только было возможно. Я скоро почувствовал, что мальчик уже взял от меня все, что можно, и нуждается в контакте с другими учеными. Харди выразил желание принять его у себя в Кембридже, и нам удалось добиться, чтобы МТИ назначил Левинсону стипендию Рэдфильда Проктора для поездки в Англию. Все это происходило в 1934 году. У Харди Левинсон показал себя настолько хорошо, что после него ко всем математикам, приезжавшим из Америки, в Кембридже относились с большим доверием и симпатией.
К тому времени, когда я начал работать с этими тремя юношами, мой китайский друг Ли и японский друг Икехара уже покинули меня. Выше я рассказывал, как мы узнали о том, что Икехара находится в крайней нужде, и как помогли ему вернуться на родину.
Ли тоже уехал в Китай в поисках работы. Он пробовал служить в государственных учреждениях и на частных предприятиях, но скоро убедился, что такого рода служба несовместима с его понятиями честного человека. К счастью, через некоторое время он получил место профессора электротехники в университете Цинь-Хуа[103], который как раз в это время переживал период реорганизации: из обычного учреждения, занимающегося подготовкой вспомогательных научных сил для Соединенных Штатов (в порядке компенсации за боксерское восстание[104]), он превращался в самостоятельное учебное заведение. Здесь Ли, наконец, почувствовал себя в родной стихии.
Ли не забыл обо мне. В 1934—1935 академическом году я получил приглашение от руководителей университета приехать прочесть годовой курс лекций по математике и электротехнике. Хотя приглашение носило совершенно официальный характер и было подписано ректором Меем и деканом факультета Ку (ставшим впоследствии заместителем министра просвещения Китая), послано оно было, конечно, по инициативе Ли. Длинные переговоры, последовавшие за приглашением, отняли у меня немало времени и сил. Вообще говоря, я готов был поехать, но неустойчивость положения в Китае внушала мне серьезные опасения, и к тому же неясно было, как уладить дела в МТИ. В конце концов все устроилось и я дал согласие на поездку. Барбаре к тому времени исполнилось семь лет, Пегги — пять. У нас не было никакой уверенности, что длительное путешествие не отразится на их здоровье, но мы все-таки решили взять детей с собой.
Я с удовольствием думал о предстоящем путешествии в Китай. И не только потому, что вообще любил путешествовать. Отец научил меня смотреть на мир науки как на единое целое и считать науку каждой отдельной страны, какого бы высокого уровня развития она ни достигала, лишь частью этого единого мира. На моих глазах американская наука, долгое время бывшая лишь бледным отражением европейской, стала значительным и вполне самостоятельным явлением человеческой культуры, и я не сомневался, что то же самое может произойти в любой стране, и уж во всяком случае в любой стране, доказавшей свою способность к интеллектуальному и культурному совершенствованию. Я считал, что превосходство европейской культуры над великой культурой Востока — лишь временный, случайный эпизод в истории человечества, и мечтал самостоятельно познакомиться с особенностями жизни и образа мыслей неевропейских народов. Маргарет сочувствовала моим планам, поскольку расовые и национальные предрассудки всегда были ей так же чужды, как и мне. Даже наших дочерей, хотя они были еще совсем маленькими детьми, мы старательно воспитывали так, чтобы национальные условности не оказывали на них влияния.
Начало лета мы, как обычно, провели в нашем доме в Сэндвиче. Я совершал экскурсии со своими юными друзьями, которые уже заметно начали взрослеть. Сев, как обычно, на поезд в Мередите, мы отправились на север и через Монреаль приехали в Чикаго. Оттуда мы направились в Калифорнию, где меня попросили прочесть несколько лекций в Стэнфордском университете; там мы встретились с нашими друзьями Сеге, Полья и некоторыми еще более давними знакомыми. Наконец, погрузившись на пароход компании «Доллар», мы отплыли в Японию.