Раньше, при жизни Сталина, их невозможно было опубликовать. Они затрагивали очень глубокие и острые темы – даже 37-й год. Я недавно перечитала и перепечатала на компьютере первые варианты этих «ташкентских» поэм. Еще не обработанные, несовершенные, но полные такой искренности, страсти, боли и взрывных раздумий, что мне стало жалко, что никто, кроме меня и еще нескольких человек, их не прочтет. Готовя к печати, отец их все-таки несколько пригладил, смягчил, округлил.
Будь я более энергичным и уверенным человеком, добилась бы, чтобы их напечатали. Может, в одной книге с позднейшими вариантами. Мне кажется, люди тогда многое бы поняли и про время, и про мощь его натуры и таланта, до конца не реализованных при жизни.
Впрочем, я прочла в «Антологии Серебряного века», изданной в 2007 году, тронувшие меня слова: «В послевоенных стихах Луговского раскрылась бездна неизвестных возможностей поэта. Его мускулистый и крылатый стих отличается огромным масштабом мысли».
Может, проживи он дольше, Россия обрела бы еще одного крупнейшего поэта. В нем было еще очень много силы. Планы его были грандиозны. Но Бог решил так.
Сейчас Луговской почти забыт. Молодые не знают его стихов. Даже те, кто причастен к литературе. Я дала одному из своих студентов, который числится поэтом, томик отца. Поэт был удивлен, долго держал книгу у себя – читал и перечитывал. А мне было грустно. Какой же ты литератор, если не знаешь тех, кто прошел этот путь до тебя, выстрадав право говорить о главном и важном.
Последний раз я была у них дома незадолго до их отъезда в Ялту. Папа был очень расстроен, даже подавлен. Накануне или за несколько дней до этого состоялась печально знаменитая встреча с литераторами на даче Хрущева. Когда Хрущев поносил Маргариту Алигер и вообще современную литературу – грубо, хамски, истерично. Попросту орал.
Папа повторял: «Всё возвращается назад. Второй раз я этого не переживу».
Мы утешали его как могли – я робко, Елена Леонидовна многословно и напористо. Ничего не помогало. Потом он прилег – заболело сердце. А мы с Еленой Леонидовной пили чай, о чем-то говорили. Но разговор не клеился. Она была встревожена. Я тоже. Я никогда еще не видела отца в таком состоянии.
Когда они уезжали, мы с Мариной Шаховской, моей двоюродной сестрой, дочерью Нины Александровны Луговской – тёти Нины, – пришли на вокзал проводить. Но опоздали. Поезд уже тронулся.
Мы метались по платформе, а вагоны плыли мимо, всё убыстряя ход. И вдруг откуда-то, как мне показалось, сверху, раздался громовой отцовский голос: «Девки! Дуры! Коровы!» И знакомый хохот. На секунду мы увидели его в окне вагона, и он умчался от нас.
Вот так и получилось, что это были последние слова, которые я услышала от папы. Может, он был прав.
В самом конце мая стали поступать тревожные вести из Ялты. Первый сердечный приступ. Второй. Потом инфаркт. 5 июня его не стало.
В этот день я была в институте, хотя ходила туда уже редко – готовилась к защите диплома и сдаче госэкзаменов.
Мы стояли с ребятами в холле второго этажа, разговаривали, смеялись. И вдруг я увидела плачущую Марину. У меня оборвалось сердце.
– Дядя Володя умер, – сказала она.
Я не заплакала. Весть как-то не сразу дошла до моего сознания. Я даже глупо улыбнулась. Марина обняла меня и зарыдала в голос.
Ребята притихли. Вокруг нас стала собираться толпа.
Я взяла сестру за руку и вывела на улицу. Мы подошли к неработающему фонтану, месту вгиковских свиданий и задушевных разговоров, и сели на край. И вот тут меня прорвало. Теперь уже Марина утешала меня.
Любимый, даже обожаемый, единственный. Мой отец. Как я теперь буду жить без него, без наших нечастых, но всегда таких важных для меня встреч, без его ласковых глаз, точных, вовремя сказанных слов, без его громоподобного хохота и нашего тихого сидения вдвоем, когда он работал, а я что-нибудь читала, иногда с нежностью и любопытством поглядывая на него.
И вот живу. Уже больше полувека.
Были приливы и отливы. Иногда жизнь уносила меня. Я забывала и о потере, и о сиротстве. А теперь что уж говорить… Я сама прабабушка.
Но, как ни странно, ощущение близости не уходит, а даже возрастает. Когда мне бывает трудно, грустно, я беру книгу его стихов. Открываю наугад. Иногда промахиваюсь. Попадаю на что-нибудь патетическое. Но бывают такие совпадения, что сердце замирает.
Часто это сопровождается и горьким сожалением. Как мы все виноваты перед своими родителями, ушедшими от нас. Не расспросили, обделили вниманием, не приласкались, не поняли. У меня это больше относится к маме, которая посвятила мне почти всю свою жизнь. Но и по отношению к папе есть эта непреходящая тоска – недосказанности, недоразгаданности, недопонимания.
Мы встречали его на аэродроме. Из Ленинграда прилетел тогдашний мой возлюбленный, на тот момент почти муж, Толя Вехотко. Мы сидели в автобусе около гроба, держась за руки. Я и сейчас благодарна ему за тот приезд и поддержку, хотя давно потеряла его из виду. Но тогда это было очень важно.
Прощание проходило в Доме литераторов. Народу было много. В какой-то момент я подняла глаза и увидела на хорах Роберта Рождественского и, кажется, Евтушенко. Они стояли, облокотившись на перила, и смотрели вниз. Никогда не забуду отрешенную печаль в их глазах.
Ко мне бесконечно подходили какие-то женщины, большей частью пожилые, или казавшиеся мне такими.
– Вы дочь Владимира Александровича? Как похожа!
Я понимала – это папины поклонницы. Или возлюбленные. Многие плакали, но как-то светло и нежно. Папа умел расставаться, оставляя по себе высокую память. В стороне стояла моя мама – одна из них, но прошедшая через всю его жизнь.
Было много речей. Я их не запомнила.
Хоронили на Новодевичьем кладбище, в старой части. Сейчас вокруг много могил, почему-то всё больше генералы. Тогда, помнится, было довольно пустынно.
Через несколько лет усилиями Елены Леонидовны поставили памятник – серый камень, на котором высечен его профиль, – работы Эрнста Неизвестного.
Все эти годы, прошедшие со дня папиной смерти, 5 июня мы приходим к этой могиле. Сначала нас собиралось очень много, потом всё меньше. А теперь только я со своими детьми и внуками и сын моей покойной сестры Маши с женой и дочкой.
Может быть, когда меня не станет, традиция эта закончится. Но это, наверное, не так уж важно. Останутся его стихи и поэмы. Останутся замечательные книги Натальи Громовой «Узел», «Все в чужое глядят окно», где папа – одно из главных действующих лиц. Такая незаурядная жизнь, такая личность не может пропасть бесследно. Я в этом уверена.
Из первой редакции поэмы Владимира Луговского «Алайский рынок».
Здесь я сижу. Здесь царство проходимца.
Три дня я пил и пировал в шашлычных,
И лейтенанты, глядя на червивый
Изгиб бровей, на орден «Знак Почета»,
На желтый галстук, светлый дар Парижа,
Мне подавали кружки с темным зельем,
Шумели, надрываясь, тосковали
И вспоминали: неужели он
Когда-то выступал в армейских клубах,
В ночных ДК – какой, однако, случай!
По русскому обычаю большому,
Пропойце нужно дать слепую кружку
И поддержать за локоть: «Помню вас…»
Я тоже помнил вас, я поднимался,
Как дым от трубки, на широкой сцене,
Махал руками, поводил плечами,
Заигрывал с передним темным рядом,
Где изредка просвечивали зубы
Хорошеньких девиц широконоздрых.
Как говорил я! Как я говорил!
Кокетничая, поддавая басом,
Разметывая брови, разводя
Холодные от нетерпенья руки,
Поскольку мне хотелось лишь покоя,
Поскольку я хотел сухой кровати,
Но жар и молодость летели из партера,
И я качался, вился, как дымок,
Как медленный дымок усталой трубки.
Подайте, ради бога. Я сижу,
Поигрывая бровью величавой,
И если правду вам сказать, друзья,
Мне, как бывало, ничего не надо.
<…>
Я видел гордости уже немало,
Я самолюбием, как черт, кичился,
Падения боялся, рвал постромки,
Разбрасывал и предавал друзей.
И вдруг пришло спокойствие ночное,
Как в детстве, на болоте ярославском,
Когда кувшинки желтые кружились
И ведьмы стыли от ночной росы…
И ничего мне, собственно, не надо,
Лишь видеть, видеть, видеть, видеть,
И слышать, слышать, слышать, слышать,
И сознавать, что даст по шее дворник
И подмигнет вечерняя звезда.
В том же 1957 году я окончила институт.
Когда еще готовилась к защите диплома, Габрилович взял меня в свою сценарную мастерскую при Центральной сценарной студии. Условия работы там были замечательные. Полгода платили довольно большую зарплату. За это время мы должны были написать сценарий или хотя бы развернутую заявку. Если киностудия, заинтересовавшись, заключала с автором договор, то полученные в мастерской деньги вычитались из аванса. Если же нет – их, думаю, просто списывали.
Я написала заявку о молодом человеке, вчерашнем школьнике, который поступил в актерское училище, не имея к этому призвания: просто не хотел расставаться с девушкой, в которую влюблен. Оказалось, что он очень талантлив, хотя долго не решался связать свою судьбу с театром и всё собирался бросить училище, особенно после того как девушка вышла замуж за другого человека.
Заявка почему-то многим нравилась. Я прочла ее на объединении молодых драматургов, которым руководил в то время Леонид Данилович Агранович. Он отнесся очень одобрительно и показал нескольким режиссерам, в том числе Михаилу Швейцеру. Швейцер собрался отнести заявку на «Мосфильм», чтобы там заключили договор со мной, имея в виду, что сам Швейцер будет ставить. Но тут вышло правительственное постановление о фильме Абуладзе и Чхеидзе «Чужие дети», который обвинялся в мелкотемье. На студии сказали, что мы со своим актерским училищем попадаем в этот разряд, и отказали.