Меня охватила настоящая паника. В мои планы совершенно не входило подниматься по бюрократической лестнице. Я и так достаточно настрадалась с тех пор, как на «Мосфильме» под давлением обстоятельств, о которых рассказывала, дала согласие занять первую свою командную должность, надеясь, что меня спасут две маленькие буквы, стоявшие в приказе о назначении, – «и.о.» Тогда я еще не знала, что в том мире обратного пути нет, и, ступивши на первую ступеньку, ты обречен или навечно оставаться там, или карабкаться вверх, или с грохотом лететь вниз, естественно, не по своей воле. Добровольного ухода в этом мире не признавали.
Кроме того, я хорошо понимала, что студию мне не потянуть. Она переживала не лучший период, разрываемая всякими противоречиями. «Три кита» тоже не способствовали созданию идеальной атмосферы для творчества, каждый тянул в свою сторону. Да и времена были не лучшие – 78 год, с либерализмом покончено.
Но как отвертеться от грядущего назначения, если слухи окажутся правдой? У меня уже был небольшой, но довольно впечатляющий опыт общения с начальством. Я знала, что никакие доводы в расчет приниматься не будут, а ссориться всерьез не хотелось – двое детей, только что развелась с мужем. Другой профессии у меня не было.
В голову ничего не приходило. Я понадеялась, что как-нибудь пронесет, и отправилась в отпуск.
Но не успела вернуться, даже еще не вышла на работу, как дома раздался звонок. Звонила секретарь главного редактора Госкино. Меня срочно вызывали в комитет. Поинтересовалась, сколько времени мне нужно на дорогу. Я опрометчиво ответила – не подумав, что сижу в домашнем платье, неприбранная и не готовая ни к какому разговору.
Кажется, еще и троллейбуса долго не было… В общем, опоздала минимум на полчаса. Опаздывала я частенько, но всегда переживала. Один мой друг справедливо заметил, что нужно выбрать что-нибудь одно – или не опаздывать, или не переживать. Но ему легко было говорить – он человек точный.
Вот и теперь я переживала, вместо того чтобы готовиться к разговору. Пробормотала извинения, меня отругали, что заставила ждать самого министра, и через минуту я уже едва поспевала за стремительно шагавшим по коридору и лестницам начальником, мучительно пытаясь сообразить, что же делать и как отвертеться.
И на последней лестнице, ведущей к кабинету Ермаша, меня осенило: «Я женщина, у меня свои проблемы, и нечего их скрывать. Единственный способ заставить себя слушать – говорить на простом, обычном, бытовом уровне. Они к этому непривычны. Они такого не слышат в своих кабинетах».
Мы прошли через приемную, полную ожидающих, дверь открылась, и я оказалась в святая святых – где потом мне приходилось довольно часто бывать и при этом министре, и при следующем, и при третьем.
Первый, кого я увидела, был не сам хозяин апартаментов, а его грозный заместитель Борис Владимирович Павленок. Обычно он не удостаивал меня даже кивка, а тут приветливо и радостно заулыбался. Вообще народу в кабинете было довольно много, я не всех знала в лицо.
Ермаш тоже был сама любезность. Встал из-за стола, пожал мне руку и спросил, внезапно перейдя на «ты»:
– Ну, как отдыхалось? Хорошо в отпуске?
Я не успела ответить, как Павленок хохотнул:
– А разве не видно?
Я с ужасом поняла, что со мной разговаривают, как со своей, что я как бы принята в их ряды, что всё решено и обсуждению не подлежит.
– Ну, – торжественно сказал Ермаш, – догадываешься, зачем мы тебя сюда пригласили?
Я промолчала, да он и не ждал ответа.
– Мы решили назначить тебя главным редактором киностудии.
– Какой? – глупо спросила я, чтобы выиграть время.
– Горького, разумеется.
– Нет, я не справлюсь. Там нужен мужчина, человек с характером.
– Ну, не прибедняйся, – вступил в разговор Павленок, – мы тебя знаем. (Откуда? – подумала я). Ты пользуешься авторитетом. Если что, поможем.
Все закивали. Обстановка становилась всё более торжественной. Еще секунда, и они начнут меня поздравлять, и тогда будет поздно.
Я решилась.
– Нет, не могу, – с трудом сказала я. – Я в плохой форме. Мы только что расстались с мужем, с которым прожили немало лет. У меня сын поступает в институт. Дочь в трудном возрасте. Я одна с моими проблемами – очень непростыми. Рада бы, да не могу. Извините, Филипп Тимофеевич.
Наступило растерянное молчание.
Всё, что я говорила, было правдой, и они не могли этого не почувствовать. А своих слов на этот случай у них не было.
– Да, – наконец сказал Ермаш. – Неожиданно. Ну, и кого ты порекомендуешь на это место?
Пронесло, с радостью подумала я и уже свободно, без колебаний, предложила:
– Хмелика Александра Григорьевича.
– Хмелика? – удивился Ермаш. – Нет, Хмелик не подходит. Он слишком независим. С ним трудно будет справиться.
Видно, он слишком был выбит из колеи, что высказался с такой откровенностью.
Я почувствовала, что уже можно прощаться. Приветственные улыбки исчезли. Интереса для них я больше не представляла.
И только Павленок, пожимая мне руку, сказал почти с восхищением:
– Да, сделала ты нас, ничего не скажешь.
По дороге домой я чувствовала себя усталой, опустошенной и почему-то униженной.
«Другого выхода не было, – уговаривала я себя. – Скоро всё забудется».
И вдруг с удивлением поняла, что их растерянность была вызвана не только моей откровенностью. Просто у них не укладывалось в голове, что кто-то может не захотеть занять столь престижное и почетное, с их точки зрения, место. И поэтому они были разочарованы. И даже, может быть, обижены.
На студию пришел новый директор, Евгений Сергеевич Котов. Я знала Женю еще со ВГИКа, и он мне никогда не нравился. Самодовольный приспособленец, не способный и не желающий понять другого.
Тем не менее поначалу я отнеслась к назначению спокойно. С прежним директором Григорием Ивановичем Бритиковым мы не так уж много взаимодействовали. Он не вмешивался в редакторские дела, а если его что-то не устраивало, спокойно обсуждал проблему, прислушиваясь к нашему мнению и ясно аргументируя возражения.
Приступив к обязанностям директора, Котов собрал нас всех и выступил с тронной речью. Не помню, что именно говорил, но я вышла из его кабинета с решением немедленно подать заявление об уходе. Даже начала писать, но тут вдруг вспомнилось, как мама всегда говорила: «Переспи с решением. Утро вечера мудренее».
Я так и сделала – отложила написание на завтра.
Утром мне позвонили из Госкино и попросили немедленно прийти к Павленку. Борис Владимирович с ходу, без обиняков, предложил мне возглавить Центральную сценарную студию. Он ничего не знал о нашем вчерашнем собрании и о моем решении, естественно, тоже.
Я согласилась не раздумывая. Не только потому, что это был выход. Сценарная студия мне всегда казалась хорошим делом. Я там начинала, знала, как устроена работа, – мне нравилось.
Так совершилась очередная перемена в моей судьбе. Я ушла со студии Горького спокойно, тихо, без скандала и выяснения отношений: все понимали – пошла на повышение. Стала главным редактором – директором.
Я уже говорила: всё хорошее приходило ко мне безо всяких моих усилий и хлопот. Наверное, в этом и заключалось моё счастье.
Когда я пришла в Сценарную студию, на какое-то мгновение показалось, что я вернулась в далекую юность. Конечно, всё стало другим. Давно уже не было редакторов, с которыми я когда-то работала. Не было замечательного художественного совета. Да и место новое: прежде Студия занимала несколько комнат в боковом крыле Комитета по кинематографии, а теперь помещалась в старинном особняке в Воротниковском переулке, где когда-то у своего друга Нащокина останавливался Пушкин: об этом напоминала мемориальная доска перед входом. Там же находилась редакция альманаха киносценариев, но основные помещения принадлежали Студии. Директор, то есть я, сидел в большом кабинете, в который нужно было проходить через секретарскую комнату. Должность называлось пышно: «главный редактор – директор ЦСС». Всё было другое. И всё же… Могла ли я когда-то подумать, что возглавлю студию, с которой начинала свой путь в кинематографе?
Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что после объединения «Юность» это были самые счастливые дни моей работы.
ЦСС, как ее чаще всего называли, работала теперь не только на республики, но и на столичные студии. При мне там, например, писался сценарий В. Мережко «Родня», который поставил Н. Михалков, «Охота на лис» А. Миндадзе для В. Абдрашитова.
В студии, которой до меня руководил В. Соловьев, сложился дружный и по-настоящему творческий коллектив: М. Кваснецкая, Г. Сенчакова, Е. Котова (бывший завлит «Современника» в лучшие его годы). Самым ярким и интересным был Александр Свободин – критик и драматург. Еще один человек, за знакомство с которым я благословляю судьбу.
У него не было никаких ярких особенностей – ни запоминающейся внешности, ни блистательной говорливости. Но это был настоящий русский интеллигент. Именно русский, хоть он и был евреем.
Написала это и сама на себя разозлилась. Какая разница – еврей, русский, грузин, украинец. Русская интеллигенция – общее понятие. Не берусь его расшифровать, хотя очень чувствую. Не просто человек умственного труда, а человек, приобщенный к культуре всем своим существом. Тонкий, одухотворенный, в чем-то, может быть, слабый, но наделенный силой особого восприятия мира. …Нет, остановлюсь. Ничего не получается.
Короче, Саша Свободин, как мы его между собой звали, был человек необыкновенный. Когда он начинал говорить, все замолкали, и на лицах появлялось выражение какого-то особого внимания и даже просветления.
Он бывал и уклончив, и празднословен. У него было достаточно своих слабостей, как у всех нас. Но в главном, в решающем – всегда точен, глубок и прозорлив. Когда мне нужно было принять решение в сложных ситуациях, которых хватало с избытком, я всегда советовалась с ним. И если даже не соглашалась до конца, всё равно учитывала его мнение, вдумывалась в сказанное им.