У Саши было очень плохо с глазами. С детства носил очки с толстенными стеклами. Однажды он оказался в заграничной командировке со знаменитым офтальмологом Федоровым. Кажется, в Англии, в каком-то небольшом городе. Они подружились. Общались, гуляли. Федоров пытливо поглядывал на Сашу и вдруг попросил – снимите очки. Тот снял, всё мгновенно расплылось перед ним, он растерянно замигал. Федоров надел лупу, долго вглядывался в его глаза. Потом сказал: «Кажется, я смогу вам помочь. Вернемся в Москву, позвоните. Вот телефон».
Но Саша не стал звонить. Не верил, что беда, сопровождавшая всю его жизнь, может быть исправлена. Да и привык, наверное.
И вдруг ему позвонила секретарь Федорова, назначила время, просила приехать. Тут уж он не смог отказать. Это было бы невежливо и нечестно.
Сашу осмотрели на новейшей аппаратуре. Федоров проконсультировался с коллегами. Назначили операцию.
Когда через несколько дней Саше сняли повязку, он испытал настоящий шок. Он всё видел без очков и видел так отчетливо, что было больно глазам. Потом постепенно освоился.
Федоров посоветовал ему купить очки с простыми стеклами, потому что лицо за много лет привыкло и как бы сформировалось под очки.
Это было просто счастье.
К сожалению, Саше недолго пришлось радоваться. Вскоре его не стало. Упал в метро и умер. Кто знает, может, такая перестройка организма вредна в немолодом возрасте. А может, просто случайное совпадение. Мне было очень горько потерять его, хотя мы уже не работали вместе и редко встречались.
Удивительное это было место, Сценарная студия. Атмосфера почти домашняя. Собирались вместе пить чай, подолгу разговаривали, делились воспоминаниями и переживаниями. Тогда это меня немного злило. Я привыкла к более деловой обстановке. А сейчас тоска поднимается в душе, как вспомню. Сегодня, мне кажется, люди разговаривают, но не беседуют. Мало кто приоткрывает душу. А может, я просто из другого времени, и сегодняшний день для меня загадочен и чужд.
Во всяком случае, сценаристы, да и режиссеры иногда заходили к нам просто поговорить. Поделиться впечатлениями и планами. Ведь кинодраматург, в сущности, довольно одинокий и напряженный человек. Он не просто изливает в творчестве душу и раздумья, как писатель (хороший, конечно), – он работает на других, на тех, кто будет воплощать его творения.
Да простят меня мои друзья сценаристы, среди которых прошла почти вся моя жизнь, но я всегда в глубине души мечтала, чтобы самые талантливые из них писали прозу. Но почти все они уже не могли этого сделать. Действия, действия, действия. Суховатый стиль записи, работа на публику.
Пожалуй, один Борис Васильев сумел преодолеть эту ограниченность и стал из посредственного драматурга большим писателем, которого потом экранизировали, рвали друг у друга из рук.
Я проработала на Сценарной студии почти пять лет, содержательных и счастливых, и ушла по собственному желанию, но в результате ссоры с министром Ермашом. О которой он, вероятно, и не подозревал.
Когда меня назначали директором, Ермаш сказал: «Присмотритесь к своему заместителю. Нам он кажется мало подходящим для этой роли».
Я присматривалась довольно долго, хотя и быстро поняла, что в моем деле он слабый помощник. Заместитель заведовал финансовой частью, в которой я мало что понимала. Человек был неплохой, доброжелательный, но вялый и неинициативный. Я тянула, сколько могла, потому что очень не любила ломать жизнь людям. И все-таки наступил момент, когда я решилась. Я познакомилась с одним организатором производства, ушедшим с «Ленфильма» и переехавшим в Москву, который мне показался очень деловым, собранным и энергичным. Да я и слышала о нем много хорошего. Нарочно не называю фамилий, чтобы не задеть этих людей, пусть из далекого прошлого.
Я пошла на прием к Ермашу, изложила свои соображения и намерения. Он благосклонно выслушал и обещал найти для моего зама хорошее место – и обещание, надо отметить, выполнил. Я ушла успокоенная. Поговорила с замом, объяснила, почему мне трудно с ним работать. Он, конечно, был огорчен и обижен, но смирился.
Через некоторое время мы получили приказ о его переводе на студию Горького и назначении нового заместителя. Но вовсе не того, которого я просила, а человека, который работал в Госкино и был известен как ретроград, подхалим и просто плохой человек.
Меня поразило, что Ермаш даже не посоветовался со мной, не поставил в известность.
И я решила, что уйду со Студии. Только нужно найти новое место. Некоторое время, пока искала, я проработала с новым замом и удостоверилась, что нам не по пути.
В конце концов договорилась с ректором ВГИКа, где уже несколько лет преподавала по совместительству, что меня возьмут в штат, и подала заявление об уходе.
Приказ о моем освобождении был подписан в тот же день. Меня потрясло, что министр меня не вызвал, не поговорил со мной. Мне казалось, у нас нормальные отношения. Он много раз говорил и мне, и публично, что доволен моей работой. Но мне объяснили знающие люди, что я давно уже попала в разряд руководящих работников, а оттуда «по собственному» (т. е. «по собственному желанию», такая была формулировка при добровольном увольнении) не уходят. Или повышают, или переводят. И моё заявление было воспринято как вызов.
Кстати, приказ потом изменили. Ермашу объяснили, что я должна прежде кому-то сдать дела. Поэтому увольнение отложили на две недели. За это время я ввела в курс дела заместителя – нового директора пока не нашли.
Наконец, всё было закончено, и я пришла к Виталию Николаевичу Ждану, тогдашнему ректору ВГИКа. Пришла с заявлением о приеме на работу. Он тускло посмотрел на него и, не поднимая взгляда, сухо сказал: «У нас в штате нет мест». Я растерялась: «Как, мы же договаривались». – «За это время всё изменилось». – «За две недели?» Он промолчал. Я вышла от него растерянная и подавленная.
Дело было летом, в июне 84-го. Осенью я узнала, что больше не преподаю ни во ВГИКе, ни на Высших курсах сценаристов и режиссеров, где работала уже несколько лет. Тогдашний директор курсов И. А. Кокорева сказала мне что-то невнятное, вроде – нет мест. В институте на кафедре объявили прямо: есть указание сверху. Филипп Тимофеевич не забыл ничего.
Замечу в скобках, что когда произошла перестройка и Ермаша освободили от занимаемой должности, мы однажды столкнулись в Союзе кинематографистов. Он бросился ко мне, как к родной. Я растерялась. С одной стороны, терпеть его не могла за эту мелкую мстительность. С другой – он был уже отставной, сброшенный, с ним почти никто не здоровался. Я всё-таки пожала ему руку, что-то пробормотала и нырнула в толпу, спускавшуюся по лестнице из Белого зала после просмотра.
Первый раз в моей взрослой жизни я осталась без работы. Как жить дальше? Раньше о безработице я только читала в книгах. Подступило отчаяние. Но где встретить Булатов «синий троллейбус»? Безвыходность. Безысходность.
Вместо троллейбуса появился Слава Маясов. Какое-то время он работал у нас в Сценарной студии в бухгалтерии. Потом перешел в Бюро пропаганды. В то время заведовал лекционным отделом. Он предложил мне ездить по разным городам и читать лекции. Я немедленно согласилась.
Я в жизни много путешествовала. И в детстве с мамой, и ходила в турпоходы, ездила в киноэкспедиции. Но это почти всегда было с кем-то, со знакомыми людьми, которые занимали меня гораздо больше, чем встречные. А тут я садилась в поезд одна. Езда обычно предстояла долгая. Меня как начинающую посылали в дальние города и веси, куда опытные лекторы предпочитали не ездить. Сменялись попутчики. Каждый новый человек тут же, сразу, едва разложив вещи, начинал тебя расспрашивать. Интересно – московская дамочка едет куда-то в глушь читать какие-то лекции. Зачем? Деньги зарабатывать? «Да», – честно отвечала я. Это их устраивало, было понятно.
Впрочем, расспрашивали недолго. Почти все тут же начинали рассказывать о себе. Свободно, охотно, подробно. Случайный человек, чего от него скрывать.
А разговоры в дымных тамбурах… Курящих женщин тогда было не так много, как сейчас, мужики выпендривались передо мной. Выкладывали свои истории, байки. Я потом записывала. Жаль – затерялись где-то при переездах с квартиры на квартиру. Много было забавного – правдивого и выдуманного. Кстати, курить я начала во ВГИКе. На курсе было большинство парней, и самые интересные разговоры происходили в курилке.
Оренбург, Самара, Куйбышев. Один раз выпала Рига. Где-то у меня хранятся конспекты лекций, которые я читала. Наткнулась на них и пролистала с удивлением и раздражением. Уходишь вперед, и странно, что это ты писала и так думала.
Впрочем, не о лекциях и хочется рассказать. Это всё побочная чепуха, хотя люди слушали внимательно и с интересом. Больше всего вспоминается то, что следовало сразу после лекции. Обычно кто-нибудь из организаторов приглашал в гости. Скромный ужин, чай, иногда даже кофе. И разговор, скорее, даже не разговор, а расспросы. «Вы были на такой-то выставке?» А я о такой выставке даже не слышала. «Вы читали такую-то книгу?» – «Нет, не читала».
Было очень стыдно. Эти люди весь год копили деньги, чтобы поехать в Москву или Ленинград, походить по музеям, в театры, на концерты.
Я восхищалась провинциальной русской интеллигенцией. Мне казалось, это лучшее, что создала Россия. Не знаю, как сейчас. Давно не соприкасалась.
Сколько я наездилась тогда! Как радостно и интересно мне было! Садишься в поезд. Впереди неизвестность. Сидишь у окна, мимо проносятся города, поселки, леса, реки, рощи. Выскочишь на станции, купишь горячей картошки и с наслаждением поедаешь в купе. Почему-то дома она никогда не была так вкусна.
Ночи в поезде. Засыпаешь и просыпаешься от боязни что-то пропустить. Я очень любила накинуть дождевик или шубу и выйти на случайной станции, даже если поезд останавливался всего на несколько минут. Покой, пустынность перрона, тишайшая тишина. Счастливое время.