Позвонил Мотыль и сказал: «Мила, я рекомендовал тебя на должность директора Высших курсов сценаристов и режиссеров». Я охнула: «Володя, зачем? Я не справлюсь. Да и не хочется опять в начальство лезть. Меня вполне устраивает моя теперешняя жизнь». После внезапного инфаркта я жила на вольных хлебах, не связанная никакими ежедневными обязанностями, и взваливать на себя такой груз не хотелось.
«Предложили мне, – говорил Мотыль, – но я сейчас не могу. Я в запуске. Курсы – замечательное место. Соглашайся».
Впервые я попала на Курсы в 1973 году, то есть через десять лет после того, как они образовались в своем теперешнем виде – как двухлетняя профессиональная школа для людей с высшим образованием, которые решили заняться кинематографом. Позвонила их директор Ирина Александровна Кокарева и предложила набрать сценарную мастерскую вместе с известным кинодраматургом Михаилом Григорьевичем Львовским. Он – руководитель мастерской, я – преподаватель. Львовского я знала и ценила по работе на студии. Я согласилась сразу, не размышляя, хотя прежде никогда не думала о преподавании. Теперь уже не помню, что именно меня подвигло. Знаю только, что в моей судьбе всегда было так – главные решения принимались мгновенно, как продиктованные свыше.
На Курсах мне понравилось с первого прихода. Я почувствовала – это моё место. Атмосфера свободы, творчества, взаимного уважения и взаимной заинтересованности. Приглянулось и нестандартное помещение на улице Воровского, в Театре киноактера. Деканат находился где-то под крышей в тесной комнатке, аудитории гораздо ниже, возле Большого зала, а в самом низу знаменитый буфет, где так хорошо разговаривалось, елось и пилось.
Я была убеждена, что учить сценарному делу должен сценарист. А редактор, даже самый тонкий, умный и талантливый, не знает каких-то вещей. Чтобы их знать, нужно самому водить перышком по бумаге. Я, может, и водила – но не с той степенью ответственности.
Кино – жестокая вещь. Как бы близко около него не был, тебе рано или поздно дадут почувствовать это «около». Помню, как Михаил Давыдович Вольпин, любя меня, сказал: «Она такая хорошая, такая хорошая, ну почти как мы».
Я почувствовала, что никогда не перейду эту грань. И не переходила. И правильно делала. Надо точно понимать свои возможности.
Мастерскую мы набрали блистательную. Анна Родионова и Эдуард Пашнев, члены Союза писателей, авторы нескольких книг и пьес. Александр Александров, о котором я рассказывала, только что дебютировавший сценарием «Сто дней после детства». Павел Лунгин, ныне знаменитый кинорежиссер, а тогда математик, решивший освоить профессию сценариста. Каждый из них потом скажет свое слово в кино, хотя и не все в нем останутся. По сценариям Ани Родионовой будут сняты «Школьный вальс» и «Карнавал», по сценарию Пашнева – «Поле перейти» и «Певучая Россия», Саша Александров станет автором «Деревни Утка», «Голубого портрета» и других фильмов. Паша Лунгин, тоже успешный сценарист, позже прославится как режиссер фильма «Такси-блюз», получившего в Каннах одну из первых премий. Потом снимет «Луна-парк», «Свадьбу», «Олигарха», множество картин. Студенты этой первой мастерской задали уровень, установили планку, ниже которой опускаться не хотелось, хотя иногда приходилось.
Потом я вела мастерскую с замечательным человеком и драматургом, дорогим моим другом Семеном Львовичем Лунгиным. Среди наших выпускников были талантливые сценаристы Валерий Залотуха, Надежда Кожушаная, рано ушедшая из жизни, но много успевшая в ней, Геннадий Островский.
Симы не стало в 96-м году, и я хочу прерваться, чтобы написать о нем.
Хотя нет. Мне хочется совсем другого – сесть напротив него, вглядеться в его глаза за толстыми стеклами очков и поговорить всласть, взахлёб, досадливо чувствуя, как опять не хватает времени рассказать всё, что продумано, пережито с момента нашей разлуки.
Только одно всегда мне мешало и останавливало мой поток слов: еще больше, чем говорить, мне хотелось слушать.
Эти его скупые рассказы о том, что произошло, пока мы не виделись! Оговорюсь, скупые только в той части, которая касалась его самого – чувств, ощущений, горечи несложившегося. И яркие, неожиданные, сочные в описании людей, новых мест, иных пространств воспоминания.
Он был поразительно неординарным человеком. И вместе с тем как-то органично скромен. Он не подавал себя. В тот момент, когда он рассказывал, для него было важно передать свою мысль или ощущение. Только это. Главным образом он был писателем, то есть человеком, который рожден для того, чтобы облекать в слова свои впечатления, мысли, ощущения и доносить их до других.
Вероятно, поэтому Сима был особенно хорош во времена, когда почти всюду появлялся вместе с Ильей Нусиновым. Они любили друг друга, счастливо дополняли и даже оттеняли. Семен с нежностью слушал прекрасные, торопливые от напора чувств и переполнявших его впечатлений рассказы друга. Илья обожал подробные, взрываемые неожиданными ракурсами и образами речи Лунгина. Он даже как-то по-детски затихал, слушая его. И мы, все те, кто был рядом, становились внимательны и восприимчивы. И отчетливо сознавали масштаб этих людей. Лунгину выпала горькая участь пережить своего друга и соавтора. Что стоило ему преодолеть наступившую немоту, наверное, знают люди, перенесшие инсульт, которым случилось заново восстанавливать речь и возвращаться к жизни.
После смерти Ильи внешне Сима словно притух. Он уже так не бросался в глаза, его перестали воспринимать как птицу с ярким оперением, скрашивающую будни. А мы, все окружающие, не были столь талантливы и бескорыстны, чтобы стать рамкой этому незаурядному дарованию.
Но он не страдал от этого, потому что никогда не претендовал на главенство, никогда не восхищался собой. И еще потому, что жил внутри себя, постоянно находился в состоянии внутренней работы и был настоящим, неизменяемым и не изменявшим, лишенным суетности и зависти.
Его незаурядность для меня заключалась в том, что он всё видел чуть-чуть по-другому, чем мы, обычные люди. Ярче, свежее, нестандартнее. И это притом, что часто соглашался там, где другой стал бы спорить. Он был мягок и деликатен и поэтому никого не хотел обижать своим несогласием. Но он ничего не терял, потому что ничего не уступал. Он не был уверен, что единственно правильно смотрит на мир, но не мог смотреть иначе.
Теперь кажется, что написал он слишком мало. Суетливая жизнь кино, создающая постоянную иллюзию занятости, необходимость зарабатывать на жизнь, просто любовь к театру и кинематографу уводили его от прозы, в которой он, на мой взгляд, наиболее полно выражал себя.
И еще на одно он никогда не жалел времени – на преподавание, на общение с молодыми людьми, на пестование их подчас очень скромных дарований. И как он раскрывался в этом! Как умел заворожить рассказами, вовремя пришедшими на память, как чутко реагировал на слово, на малейшую неточность в языке, как подхватывал мысль, развивал ее, поворачивал неожиданной стороной… Как помогал надежно выстроить конструкцию – в этом у него почти не было равных.
Я проработала рядом с ним около двадцати лет. У нас было пять выпусков на Высших сценарных курсах и два во ВГИКе. Я должна была бы наизусть знать всё, что он прочтет в своих лекциях, скажет по поводу прослушанного произведения и высказанного мнения. Но я часто ловила себя на том, что сижу, приоткрыв рот, и увлеченно слушаю. Он всегда удивлял меня, и работа с ним была постоянной радостью.
Когда я узнала о его смерти и когда прошел первый ужас от услышанного, я с немыслимой отчетливостью поняла, что прежней жизни уже больше не будет. Будет другая, может быть, если повезет, еще и не очень плохая, но другая, потому что рядом не будет его, моего дорогого друга и неповторимого человека, одного из тех, которых штучно изготавливает господь Бог, выпуская в этот мир, чтобы мы не отчаялись окончательно.
В его замечательной книге «Виденное наяву», которую я перечитала недавно, меня поразило, что он воспринимает театральный и кинематографический процесс по аналогии с жизнью человека и что взаимоотношения сценариста и режиссера описывает как «роман». А фильм для него дитя: любви (хорошие), рожденные без любви (нейтральные или плохие).
Или вот еще: «Спектакли, как живые организмы. Рождаются, мужают, умнеют, достигают зрелости, стареют, дряхлеют, теряют память, перестают двигаться и отходят в вечность во славе или бесславии, как повезёт».
Формула человеческой жизни, но как неожиданно это – «как повезёт». Оно вроде бы исключает усилия, но нет, только выносит за скобку. Результат человеческой жизни не исчерпывается усилиями. Есть еще это магическое – «как повезёт».
И я молюсь – пусть хоть на этот раз судьба будет справедливой и милостивой. Пусть останется во славе это доброе имя, до конца не оцененное при жизни, несмотря на успех, известность и вообще-то достойно и весело пройденный путь.
Ну, вот. Вернусь к Курсам.
Даже в худшие времена они были одним из самых прекрасных мест в нашей действительности. Мне трудно определить, почему. Может, самое главное то, что они не вписывались в стандарты учебной системы. Маленькие группы, взрослые люди, решившие изменить свою уже сложившуюся жизнь, отсутствие бесконечных семинаров, зачетов, экзаменов. Преподаватели – лучшие кинематографисты, которые, как правило, не прерывали собственной работы и вовлекали в нее учеников. Совсем другая атмосфера, чем в институтах. Дружеская, спокойная и, я бы даже сказала, счастливая.
Потом меня от Курсов отлучили. Я рассказывала.
И вот теперь звонил Мотыль и говорил: «Ты понимаешь, что Курсы могут погибнуть?» Они, оказалось, уже долгое время живут без директора – Ирина Александровна Кокорева ушла.
Я отказывалась снова и снова. Наконец Владимир Яковлевич сказал: «Если не мы, то кто?»
Эта формула безотказно действовала на людей моего поколения. Она и мне показалась убедительной. Я согласилась.
Вскоре с грохотом обрушилась империя, именуемая Советским Союзом. Следом, естественно, ликвидировали и Госкино СССР, которое финансировало Курсы совместно с Союзом кинематографистов.