И как же просил, уговаривал – в начале двухтысячных – не уходить, не бросать нас. Но была непреклонна. Считала, видимо, что ее миссия выполнена.
Теперь о роли личности в истории. В истории нашего – советского – кино. Сложной и очень драматической. Знаю, к счастью, две прекрасные личности, сыгравшие свои роли в этой истории. И на мой взгляд – роли первого плана.
Мила Голубкина в Москве и Фрижа Гукасян в Ленинграде. Они, кстати, и приятельницами были. Наверное, еще со ВГИКа.
Совсем разные характеры, но сходились в одном – обе были собирательницы.
Где бы ни работали – Фрижа, правда, всю жизнь на «Ленфильме», а Мила и на «Мосфильме», и на студии Горького и т. д., – возле них всегда образовывался свой круг. И – посмотрите по фильмографиям – это были те, кто делал самое талантливое и лучшее для того времени кино. А время было – ох какое!
Знаете, что такое быть редактором в советском кино и при этом сохранять порядочность, честность, справедливость, сочувствие?
Их было, увы, немного, буквально раз-два и обчелся, – посредники между «нами» и «ими», тактики и стратеги, осторожные и смелые, шедшие впереди нас в кабинеты Госкино.
Слава им!
Есть стереотип, которого придерживаются почти все интервьюеры, дотошные создатели телевизионных и журнальных портретов известных людей. Обязательно попросят:
– Какое-нибудь событие или интересный случай из ваших отношений.
В наших многолетних отношениях с Милой не было ни особо интересных случаев, ни событий. Если не считать того, что наше – всех тех, кто дружил и работал с ней, – общее существование в том, нашем, времени уже само по себе было не случаем, а событием.
Когда Миле исполнилось восемьдесят лет, мы – Наташа Рязанцева, моя жена Ира и я – пришли поздравить ее в квартиру на Аэропорте, завещанную ей теткой Татьяной Александровной, женой Сергея Ермолинского.
И пока дамы, по какому-то поводу пересмеиваясь, готовили на кухонке закуску, я пошел в соседнюю комнату, бывший кабинет писателя. И с почтением сел за письменный стол, на котором стояла фотография его вместе с другом – Михаилом Булгаковым.
Мила была отсюда – из этого мира, из этой культуры. Таких – драгоценностей и редкостей – уже почти не осталось. Пустеет жизнь, рушится культура.
Беда! Утрата!
А уже после ее смерти я открыл замечательную книгу Натальи Громовой «Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941–1944». Там воспоминание Милы с названием «Бескрайность мира и жизни».
Читаю:
«Самое страшное воспоминание из тех дней: поезд трогается, и мамы нет. Эшелон набирает ход. Я жду – может быть, она села и другой вагон и сейчас появится. Но ее нет. Я всю ночь простояла около дверей теплушки, одна в спящем вагоне, одна в мире. Я боялась к кому-нибудь обратиться. Мы были чужими в этом эшелоне, и мне казалось, что меня могут ссадить на ближайшей станции. Ужас, который я тогда испытывала, не забуду никогда.
Утром мама догнала поезд».
И так вдруг ее детство перекликнулось с моим, хоть я, младший, и не запомнил эвакуацию, но так она мне стала близка, дорога и понятна, эта девочка Мила, – с печалью ее улыбки.
Ее отец, поэт Владимир Луговской, написал ей такие стихи:
Милка, девочка моя,
Скоро жизнь тебя научит
Не давать себе житья
И других напрасно мучить.
Эта глупость от отца
Умной дочери досталась —
Сердце тратить без конца,
Лишь бы сердце оставалось.
Что осталось? Сердце осталось, улыбка осталась…
Она осталась.
Наталья Рязанцева
Кинодраматург, автор сценариев фильмов «Крылья», «Долгие проводы», «Чужие письма», «Открытая книга», «Аленький цветочек», «Голос» и многих других.
Я младше Милы на пять лет. Я поступила во ВГИК в 16 лет, она уже оканчивала институт. Позже Мила мне рассказывала, как пришла в учебную часть узнать, кого приняли. Она была секретарем комсомола факультета – у нее всегда была какая-нибудь общественная работа – и вот пришла поинтересоваться новым набором. Кто-то сказал: почитай Рязанцеву. Собиралась взять мои рассказы, но тут ей показали меня в коридоре. Я была толстая, розовощекая – девушка с плаката «Урожай». И Мила решила меня не читать. Потому что такое существо шестнадцати лет с плаката «Урожай» ничего хорошего написать не может.
Нас набирал Туркин, главный теоретик кинодраматургии. Во время экзамена на втором курсе он умер. Принял экзамен, каждому сказал что-нибудь важное, прощальное, пошел в столовую напротив, в Институт марксизма-ленинизма, – ВГИК был тогда недостроен, не было спортивного зала, просмотровых, смотреть фильмы мы ходили на студию Горького, а преподаватели ходили в Институт марксизма-ленинизма напротив, там имелась хорошая столовая, где их хорошо кормили, – Туркин пошел в эту самую столовую и умер по дороге. И нас взял Габрилович, который в это время вел курс, где училась Мила.
Помню, как он хвалил ее дипломный сценарий, подробно нам пересказывал.
Мы поступили в пятьдесят пятом. После пятьдесят шестого (двадцатый съезд, развенчание культа личности Сталина) мы стали заниматься только одним: выяснением, кто мы такие и почему так случилось. Все писали про вернувшихся из ссылок и лагерей. Всё время устраивались бурные собрания по разным морально-этическим поводам. Время было опасное. Все, с одной стороны, расхрабрились после съезда, а с другой – комсомолу велели взять дело в свои руки и не распускать молодежь. Уже после 56-го посадили двух ребят младше нас на курс. За анекдоты. ВГИК мгновенно собрался на митинг в большом зале. Выступали, требовали, чтобы кто-то из руководства явился и объяснил, за что наших ребят арестовали. И вот на этом собрании Мила выступила очень грамотно, по-адвокатски. Пришел Солдатенко из райкома комсомола. Пробовал говорить, ему кричали «долой, долой!», согнали со сцены. Еще какой-то приходил, тоже из районного комитета комсомола. Нам, конечно, ничего не объяснили. Сказали: это дело прокуратуры, это не в нашем ведении. Ребята отсидели три года.
«Оттепель» была не такая уж оттепель. Из Литинститута выгнали самых известных – Ахмадулину, Евтушенко, Вадима Трунина, Юнну Мориц. Это транслировалось на всю страну. Печатались фельетоны, то в «Литературке», то в «Комсомолке», то в «Правде». А если в «Правде» – то всё. Во ВГИКе – история с «левыми концертами», на которых молодые актеры что-то заработали. Люся Гурченко в эту историю попала, наша Дая Смирнова. Тоже сначала фельетон, потом собрание кошмарное.
Много было иностранных студентов. На волне свободы китайцы и корейцы жаловались, что их не строго учат, не строго принимают экзамен. Киру Муратову, которая была выдающейся студенткой, и Герасимов ее обожал, выгоняли из румынского комсомола. Она импрессионистами занималась, какой-то сделала неправильный доклад.
Один студент, довольно взрослый, наркоман, от полного безденежья украл фотоаппарат и продал. Наркоманы тогда редко, но встречались. И ребята с его курса знали, что он ради наркотиков готов на всё. Украл фотоаппарат, а свалил на корейца. Что якобы тот украл. Корейца выселили из общежития, выгнали из института и выслали. В Пхеньяне его расстреляли немедленно. Такие были нравы в Корее и Китае. Куда потом делся наркоман, не знаю. Едва ли из него что-нибудь вышло. Некоторых корейцев и китайцев выгоняли, и они за платформой «Яуза» ставили палатки, жили в лесочке, только чтобы не возвращаться на родину. Надеялись в Казахстан перебраться, их действительно приглашали туда.
Самая знаменитая история была с капустником, который записали на магнитофон дома у Наташи Вайсфельд. Ничего крамольного в этом капустнике не было, да его и стерли в тот же вечер, как записали, – но кто-то донес, и многих ребят выгнали из института.
ВГИК такой был. Я даже не защищала диплом, когда пришла пора, хотя у меня было чем защищаться, но мы уже не ходили, я уже ненавидела ВГИК.
А с Милой мы понимали, что можем доверять друг дружке. И доверяли. Сразу было ясно, кто есть кто. Но близкими наши отношения стали позже.
Мила начала работать редактором в объединении «Юность» на Мосфильме. И они со мной заключили договор, заказали сценарий по книге тогда знаменитого рабочего Оськина. Он работал каменщиком в Темиртау, писал в многотиражку, потом его воспоминания напечатали в журнале. И я придумала фильм про вот такого честного рабочего корреспондента, который хорошо знает ситуацию. Назвала «Рабочий корреспондент» или что-то в этом роде. В редколлегии «Юности» состоял Сергей Александрович Ермолинский, муж Милиной тети, знаменитый драматург. Он написал сценариев больше всех сценаристов и был старейшим в редколлегии. Он сразу предупредил: ничего не выйдет из этой затеи. Сценарий не пройдет. Дело в том, что Оськин описывал, как обманывают рабочих, как жутко воруют начальники и эксплуатируют безответный народ, и как всё приходит к бунту. В Темиртау был бунт, там танки вводили. Фильм получился бы, какие и Вайда не делал. Но в Польше это ещё могло бы пройти, а у нас, конечно, не могло, и сценарий пролетел – и Сергей Александрович хорошо объяснил, почему. А Мила очень была огорчена. Она меня продвигала, и вскоре заключили со мной другой договор – на то, что потом стало фильмом «Долгие проводы». Сначала я написала заявку. Мила была редактором. Ей так понравилась эта заявка, написанная, как рассказ, на десять страниц, что она читала ее вслух своим студентам. В объединении приняли на ура. Я написала сценарий. Его сначала не принимали. Хмелик не одобрял. Помню, с чего он начал обсуждение: «Все стали хорошо писать». Ему не нравилось, что все стали хорошо писать. Он делал перед этим «Друг мой, Колька», и в моём сценарии ему не хватало социального протеста. Я переделала. Снова не приняли. В третий раз приняли. Но не было хорошего режиссера, о Кире Муратовой тогда никто и не думал, она появилась позже, когда сценарий забрала Одесская киностудия. Мы с Кирой стали переписывать. Ссорились. Мирились. Я приезжала из Одессы и жаловалась Миле. Мила была в курсе всех вариантов. Она хорошо слушала и обязательно какой-нибудь мудрый совет давала. Мне всегда нужны были старшие подруги. Я как-то долго чувствовала себя маленькой среди взрослых. Да, лет пятьдесят мы дружили и ни разу не поссорились. Недавно, уже в старости, выяснили, что могли познакомиться еще в День победы. И Мила, и я вышли тогд