Ира покосилась на рассказчика, не веря своим ушам: ее шокировало откровенность Виталия. Но он уже не обращал внимания на свою слушательницу. Вспоминал, не глядя на нее, не ожидая одобрения или порицания, продолжая говорить о своем:
— Она умерла, когда ребенка рожала. Не моего. И ребенок умер. Так что, когда я в тюрьму попал, у меня была жена, а когда вышел — уже не было. А чуть позже дед ее помер и так уж вышло, что, кроме меня, наследников не нашлось. Вот.
— А почему Библию читать стал?
— Душа запросила, — сказал он просто. — К нам туда священник ходил. Мы слушали его, ржали над ним. Он такой был благостный, кругленький весь. Шуточки наши терпел беспрекословно. Его и за рясу в темных углах хватали, и мочой полили раз... Извините, — опомнился он. — Я забыл, что с вами говорю. Вроде как сам с собой! Да... А потом как-то мы с ним разговорились. Я вроде подкалывать его стал, смеялся все. А он тоже смеется, но и свое говорит... Я потом кентам сказал: кто тронет его — пасть порву!
Ира невольно рассмеялась, Виталий ее поддержал.
— Так ты там был... Как это? Папаном? — спросила она.
— Кем? — переспросил он и снова захохотал. — Папаном? Ой, не могу! Паханом! Пахан — это называется!
— Да какая разница! — смеялась Ира. — Суть-то не меняется!
— Ой, насмешила! — отдувался Виталий, блестя глазами и вытирая воображаемый пот со лба, а успокоившись продолжил: — Нет, не был я паханом, конечно. Просто народ в тюрьме такой: если нет сопротивления — задолбят до смерти, а если хоть немного силу показать — отстают постепенно. Там еще верующие были, и мы все вместе стали встречаться с отцом Михаилом и провожать его к выходу.
— Борщ готов! — объявила Ира. — Мой руки и садись есть.
— Так быстро? — удивился Виталий. — Я думал, готовить — это долго!
— Ну, борщ-то постный! Лишь бы картошка сварилась. Бульон не готовится, поэтому быстро. А туберкулез ты лечишь?
Вопрос был, как и все вопросы сегодня, бестактным. Виталий явно не хотел говорить о своем здоровье. Однако, Ира настаивала и он вынужден был ответить и на это:
— Я не лечусь... — сказал он мрачно. — Не хочу и все! Самоубийство — грех, но жить вот так, как я живу — тоже мочи нет.
— Виталий, что ты городишь? — Ира не заметила, что перешла на «ты». — С прошлым ты завязал, Бога в душу принял, живой, молодой, все впереди! Зачем юродствовать? Все будет хорошо! Чего тебе не хватает? Шику воровского?
— Да нет, глупости это все... — он хлебал борщ, сосредоточенно глядя в тарелку. — Все так, как ты говоришь. Только... Я один совсем! Прости, что напрямую говорю, вроде как жалости прошу, только это правда! — в его голосе зазвучала горечь: — Теперь я на жизнь по-другому смотрю, все мне кажется иным. Вот, когда про жену узнал, думал: хорошо, что сама сдохла, а то бы убил! Но сейчас бы простил ее и даже рад ребенку был бы. Знаешь, как пусто все вокруг! Вот у тебя, небось, семья, ты и не знаешь!
— Ошибаешься, — тихо произнесла Ира. — Глубоко ошибаешься! Никого у меня нет. Совсем никого. Мама с папой умерли давно, а потом погиб и мой жених. С тех пор я одна. Я знаю, как пусто все вокруг, но Бог может заполнить эту пустоту. И как только я почувствую, что это произошло, я приму постриг.
Последнее, то, что она еще никому, кроме отца Сергия не доверяла, Ира произнесла почти шепотом. Но для них двоих слова прозвучали, будто бы гром небесный. Виталий, перестав жевать, смотрел на Иру. Она читала в этом взгляде восхищение и нечто, вроде зависти.
— Ладно, поздно уже, пойду я, — Ира поднялась со своего места.
— Спасибо Вам и за борщ и за разговор, — Виталий не удерживал ее.
Он предложил было проводить гостью, но она отказалась, снова сославшись на состояние его здоровья. На прощание Виталий сказал:
— В следующее воскресенье встретимся в церкви, да?
— Да, — подтвердила она. — У тебя телефон есть?
— Нет.
— Ладно, запиши мой номер, вдруг что-нибудь понадобится!
Он записал. Ира вышла на улицу. Ну что же это такое пахнет вечерами весенними? Еще ничего не цветет, еще только снег сошел, а воздух, будто молодое вино! Каждый год удивляешься и не находишь ответа на этот простой вопрос. Ира глубоко вдохнула, смутно радуясь чему-то приятному, что поселилось в душе и слабо, почти незаметно, грело ее.
На неделе Виталий не позвонил, но Ира и не ждала. Она действительно дала свой номер только на крайний случай. Если бы он все-таки позвонил и стал болтать о ерунде, она была бы неприятно удивлена.
В воскресенье утром снова похолодало, и выпал снег. Несмотря на его пушистую трогательную белизну, он никого не радовал, а вызывал досаду и нетерпеливый вопрос: когда же будет настоящее, стабильное тепло? Действительно, через неделю, в следующий понедельник, уже первое мая, пора бы зиме и честь знать!
В церковь Ира прибежала замерзшая, румяная, что было ей не свойственно, и даже немного оживленная. Виталий уже был там. Они сдержанно поздоровались и всю службу молча стояли рядом. Он снова был бледен и глаза его были больные, но не кашлял, стоял очень тихо, дышал ровно. Прислушиваясь краем уха к его дыханию, Ира усилием воли заставляла себя не отвлекаться от службы. После причастия, а это в православном каноне мероприятие не быстрое, усталые, они вышли на воздух.
— Хотите позавтракать? — спросил Виталий и глаза его потеплели.
— Да, — согласилась Ира, не жеманничая.
К его дому они пошли пешком. Говорили, говорили, говорили... Их общение постепенно переходило на новый уровень, когда многое не нуждается в разъяснении, когда улавливаешь знакомые уже интонации в речи собеседника и по ним определяешь гораздо больше, чем по произнесенным словам. Ловишь взгляд и уже думаешь о чем-то другом. Возникают подводные камни и холодные и теплые течения в разговоре, есть свои водовороты, где не можешь остановиться и произносишь то, чего не планировал.
— Ира, а у тебя много друзей? — спросил Виталий.
— Было много, — ей не хотелось говорить о грустном сейчас. — Теперь почти не поддерживаем отношений. Ну, позвоним друг другу когда-никогда, вот и все. А что?
— Нет, ничего. Только попросить хотел...
— Что?
— Не говори им обо мне, ладно? — его взгляд был очень серьезен. — Прошу тебя! Я неловко чувствую себя, если знаю, что обо мне говорят. У меня такое прошлое, что самому с собой общаться противно.
— Странная просьба, — удивилась Ира. — Ну, что же, не скажу никому...
— Спасибо.
Беседа перешла на другое, снова нашлись общие темы и поводы для споров.
С этого последнего воскресенья жизнь Иры круто переменилась. Теперь с ней был Виталий. За короткое время он сумел проникнуть в ее жизнь настолько глубоко, что без него уже не мыслился ни один ее шаг. Она была нужна ему, он говорил об этом с подкупающей искренностью.
В понедельник вечером они ужинали вместе, снова у Виталия, во вторник — Виталий взял отгул, а у Иры был всего один урок с утра, и они поехали на кладбище. Виталий показал неухоженные могилы матери, жены и ее ребенка. Ира решила про себя, что как только потеплеет, она наведет здесь порядок. После кладбища они заехали в церковь, поставили свечи, отстояли службу и снова ужинали у Виталия. В среду Ира задержалась на работе, у нее было классное собрание. Вечером Виталий позвонил и спросил, все ли у нее в порядке. Они поговорили пару минут, а когда Ира легла спать, ей было так хорошо и легко на душе, что она уснула с улыбкой на губах. В четверг вдруг резко потеплело, подул редкий для Гродина южный ветер и разогнал облака. Ира увидела Виталия на остановке, оказывается, он ждал ее, чтобы пригласить погулять. Вечер был чудесный, и она, не скрывая радости, согласилась пройтись.
Разговор снова зашел о работе. Виталий рассказал, что устает после смены страшно. Он не привык к физическому труду, да еще такому тяжелому, как на станкостроительном заводе. Сначала он работал водителем, но у него не оказалось прав какой-то нужной категории и он перешел в сборочный цех. Поработал с полгода и понял, что лучше перейти в литейный — платят больше. Для этого надо было учиться. Он пошел учеником к литейщикам и одновременно поступил заочно в училище. Сейчас Виталий учиться закончил и работал помощником мастера.
— Тяжело все-таки! — жаловался он с досадой. — Думаю, я не способен к такой напряженке.
— А к чему ты способен? — Ира уже была готова прочитать лекцию на тему: «Терпенье и труд все перетрут!» — Везде работать надо, чтобы чего-нибудь добиться!
— Если бы я смог в свое время поступить в институт, — мечтательно, совсем без обиды ответил Виталий, — я бы поступил на гуманитарный факультет. Ну, вот где ты училась?
— На историческом.
— Вот! И я бы там учился! Я люблю историю. Романы исторические люблю, фильмы про все такое, древнее. Про рыцарей и турниры. А ты больше всего какое время любишь?
Ира, напротив, терпеть не могла «исторические фильмы «про все такое». Ей претило упрощенное, осовремененное понимание событий, ее раздражали дуры-принцессы и голливудские отмытые рыцари. Она не любила сказки, а к истории относилась, как к науке. Тем не менее, интерес Виталия ей был приятен. Поразмыслив, она ответила:
— Больше всего я восхищаюсь Новым временем. Но ты прав — средние века необыкновенно интересное время!
— Да? — он был похож на ее учеников, такой же галчонок с открытым клювом, в который она положит червячка знания. — А чего там тебе интересно?
— Да вот хоть религия. Мне интересно было в свое время, почему у нас в России церковь не превратилась в такого же спрута, как в Европе. Понимаешь, Папа Римский же все под себя греб и никто не мог ему воспрепятствовать. То есть, отдельной личности, в роли Папы — могли, а вот всему институту папства — нет!
— И как, выяснила, почему?
— Мне кажется, да. Я в институте диплом на эту тему писала. Много чего прочитала по теме. Думаю, я поняла.
— А что ты читала?
Ире так нравился этот разговор, что она не замечала, как Виталий суровел взглядом с каждой минутой.