– Прямо рядом с Собором Вы найдёте дежурного священника, который еще не ушёл на трапезу, если Вы поторопитесь. А в Церкви Святого Лаврентия, далее вниз, откроется через десять минут. Если побежите, Вы будете первым.
– Послушайте, пожалуйста, объясните Его Преподобию, что…
– Я сейчас Вам объясняю.
Открывается дверь этажом выше и чей-то голос летит вниз по лестнице.
– Что происходит, Анаклету?
Анаклету яростно закатывает глаза, и пристально смотрит на меня.
– Ваша Светлость, я как раз говорил, что Ваша Светлость не имеет привычки принимать всех, кто появляется таким образом, прерывая Вашу работу, что он может пойти…
– Кто там, Анаклету?…
– Я не знаю, Ваша Светлость. Здесь мужчина, который говорит, что хочет исповедаться.
«Мужчина»?! Это, наверное, из-за очков, Анаклету?
– Ваша Светлость, простите, что я появляюсь таким образом. Ваша Светлость знает меня, я Ваш прихожанин, я проводил конфирмацию с Вами несколько лет назад. Мне нужно, чтобы именно Ваша Светлость выслушал меня на исповеди, Ваша Светлость.
– Пригласите этого господина подняться, Анаклету.
Господин, лучше, чем мужчина.
Секретарь открывает мне дверь, с этого момента его власть заканчивается. Это решение, с помощью которого, как привратник священного места или почти, он остаётся не у дел, потому что это нарушает правила, но есть прямые указания его Епископа и, по своей сути, указания очень правильные, по этой причине он так учтиво указывает посетителю на коврик, чтобы он мог вытереть подошвы кедов, и дипломатично проводит его вверх по лестнице.
– Спасибо, Анаклету (теперь это говорю я).
Изобилие портретов мёртвых и хорошо одетых людей, развешенных на стенах вдоль каменной лестницы. Через каждые два шага какой-нибудь предок внимательно смотрит на нас.
Епископ наверху, в темноте, в тишине, пытается узнать меня или, возможно, заканчивает о чём-то размышлять. Он одет в чёрную сутану и ослепительно белый стоячий воротничок вокруг шеи: даже дома он так одет, только зимой может надеть мужские брюки, да и то только под юбку.
Он проходит через дверь, я иду за ним.
– Большое спасибо, Ваше превосходительство.
– Пожалуйста, присаживайтесь, – говорит он, указывая на стул.
Я сразу не сажусь. Приближаюсь к его руке, наклоняюсь и целую её, кольцо ледяное, хороший камень, а рука сухая, в эту комнату тепло не проникает. Он немного озадачен, этот знак уважения должен уже кануть в Лету, по крайне мере, среди молодёжи. Жест, однако, напоминает нам, что это – торжественный случай, фундаментальный для интимной повседневной жизни Церкви.
– Хотите исповедаться?
– Да, Ваша Светлость.
Его кабинет комфортный, в глубине есть дверь, которая, должно быть, ведёт в спальню с видом на Скалу. Письменный стол с чернильницей, старинное кресло с высокой спинкой, ладанка и чётки свисают с подставки рядом с Библией, картины и распятия на стене. Много старых книг, выделанная кожа, засаленная кожа, гравюры. На буфете несколько канделябров, которые выглядят как из серебра, возможно, чтобы использовать во время торжественной службы. На вешалке, как одежда в Музее моды и костюма, висят блестящие облачения, вышитые старинным золотом, кажется, я видел его в этом одеянии на Рождество или Пасху.
Это был кабинет, который я ожидал увидеть, хотя ни разу его не видел, и никто мне не рассказывал. Приятно, когда наше воображение разумно. Ну…, столько серебра и золотое облачение я не ожидал.
Я нервничаю. Когда было изобретено исповедание, чтобы держать людей под контролем, подозреваю, что это было проще для всех. Священники сидели в тёмной исповедальне, где деревянная кружевная решётка скрывает лица, и слушали о грехах, как любители дешёвых радиоспектаклей, этот спит с этим, эта вышла замуж, но мужа не любит и т. д.
С сегодняшними новшествами исповедь похожа на ток-шоу.
– Ваша Светлость, я…
– Секунду, сын мой, ты сказал, что я тебя знаю?
Похоже, есть какие-то предварительные условия, форма заявки. Хорошая новость, что он не связывает тебя с той ночью оскорблений. Я говорю, что я сын… из… и что я прошёл конфирмацию с Его Светлостью.
– Подтверждение веры. Как давно и в какой группе?
Не могу вспомнить, когда точно. Это было в Епархиальном доме, ниже по улице, несколько недель мы посещали вечерние подготовительные курсы. Но я не могу представить господину Епископу версию этих курсов, которая отложилась у меня в голове, это бы оскорбило его.
Были те, кто хотел получить святое масло себе на лоб, потому что Иисус Христос сделал их лучше как людей, помог им «возлюбить ближнего» и «приблизиться к Господу», «сила любви способна изменить мир», кто я такой, чтобы сомневаться? У них было счастливое и сильное сердце, но слишком легковерное.
Но были и идиоты, которые посещали курсы только, чтобы быть как их отцы и матери, лицемеры еженедельной монеты, брошенной в корзину для подаяния, или что ещё лучше, банкноты, сложенной вчетверо, как будто проутюженной, чтобы произвести впечатление на присутствующих прихожан.
Были ещё придурки, твой случай, которые пошли, чтобы никого не обидеть, потому что их очень сильно попросили, и в итоге подтвердили, но не Веру, а неверие, которое они испытывают ко всему и уже давно.
(Ты подозвал девочку с корзинкой для подаяний, раскрыл пинцет своих пальцев и ничего не упало, только невидимая и бесшумная монета, и все, кроме священника, засмеялись).
Как-то на тех вечерних занятиях появился один парень, который пришёл туда, чтобы встречаться с девушкой. Как только она влюбилась, он уговорил её прийти пораньше в тёмный сад, и он пытался, пытался, пытался и ни разу не прошёл дальше одного поцелуя, даже не расстегнул третьей пуговицы на её блузке. Она берегла себя для замужества, обещала матери, что не будет плохо себя вести как другие девушки, такие девицы иногда хуже самих парней. Он понял, что зря возится с этой девчонкой, которая ему не даст, и слился с конфирмации и из её жизни, а она плакала, плакала, плакала.
Был один законоучитель, который произносил «этот путь, на этом пути, на этом нашем пути, от этого вашего пути» столько раз подряд в течение одного часа, (какая-то подготовка нас к марш-броску на 50 километров), что я подумал:
– А ты также разговариваешь и у себя дома, о, Путе-вод?
И великий зануда, вероятно, так и говорил, потому что вскоре, во время ряда скандальных инцидентов, о которых до сих пор сплетничает весь город, от него ушла жена, или он ушёл от жены, в конечном итоге он развёлся и стал жить с другой женщиной, не совсем в священном браке.
Я не рассказываю Епископу ни одного из этих эпизодов, которые я вновь вспоминаю за считанные секунды, сидя на стуле в его кабинете, но напоминаю ему о последнем занятии:
– Ваша Светлость появился в последний вечер и спросил нас, знаем ли мы, что такое Вера.
– Мы всегда так делаем.
– Ответил один семинарист.
– А… да, думаю, я помню.
Конечно он помнит: никто не знал, что такое Вера. Сидя по кругу, никто из нас не мог спрятаться. Мы следили за жужжащими мошками и мухами, которые по-разному нам докучали. Епископ повторил, переформулировав свой вопрос:
– Вы понимаете значение Веры? Разве вы не понимаете значение Веры? и тишина. Путевод попытался спасти положение, но он мог говорить только о пути и, как мне кажется, Вера – это не только один путь, это должно быть ещё и цель, и конец, Вера – это цель, и он запнулся на полпути, сражённый взглядом Епископа.
Его Светлость никогда ещё не видел кучку некомпетентных, так плохо подготовленных для священного таинства конфирмации. Он отвёл взгляд в сторону и увидел Семинариста, и должно быть подумал с едкой улыбкой, что проблема решена. Он знал Семинариста и подал ему знак.
– Конштантину, объясни нам, что такое Вера.
Семинарист знал, что такое Вера. К несчастью для Епископа, он знал это слишком хорошо. Позже кто-то сказал мне, что его заставили стать священником, психологический шантаж в чистом виде: мы дали тебе образование, которые ты бы никогда не получил, приложи хотя бы одно усилие, раскрой своё призвание, ты хочешь запутаться в сетях распутства, ради Бога, ради любви к Господу, подумай хоть на секунду о том разочаровании, которое ты принесёшь своей матери, юный друг?
В тот вечер Семинарист уже был влюблён в девушку, с которой потом стал встречаться, но всё ещё было неопределённо в его собственном мире. У него был длинный и узкий нос, дыхательная дорожка с двумя дырками, он донашивал чьи-то рубашки и ненавидел «пути» Семинарии. Глаза говорили: дайте мне клозет, где я могу посрать, и чтобы меня внизу не ждал священник! Дайте мне унитаз, чтобы не видеть свои полные яйца, и дверца чтобы была до пола! Дайте мне читать то, что я хочу и сходить в кино, я хочу одеться во что-то новое!
Но он действительно очень хорошо определил Веру, и это произвело необычайный эффект. Это было непросто, как Ε = mc2 и сам Бог, который сам, как известно,
– бесконечно совершенный чистый дух.
У Веры была гораздо более сложная формула, я даже не смог запомнить её по сей день В его голосе она взорвалась как химическое соединение, молекулярный синтез, сравнимый с процессом превращения серы S и воды H2O в серную кислоту H2SO4:
Вера – это состояние, в котором (…) со Святым Духом (…) и вместе этот божественный и тот священный (…), посредством чего высшая благодать совершается, не знаю, что ещё (…) и вся душа отдаёт себя (…) в небеса и в земную жизнь (…) и я не знаю, что ещё (…) и бесконечная милость в совершенном образе (…) и подождите, кто сказал, что всё заканчивается? (…) не забудь о Святой Троице (…) не уходи, всё продолжается…
Семинарист отчитал сухую литанию, длинную, как национальная автострада, со скоростью 200 км в час. Он даже дробил фразы по середине, чтобы перевести дух, выполняя апноэ при погружении в теологическое море. В конце концов он закончил тем же тоном, что и начинал, спокойным и пафосным.