В итоге: он вынул Веру из своеобразного схоластического конспекта, и ещё живую, раздавил как скорпиона, прямо у нас на глазах. В последовавшей тишине было слышно, как сухо сглотнул Епископ, в зале на первом этаже Епархиального дома и даже в Тридентском соборе.
– Не нужно быть таким… быть настолько привязанным к определению, которое, конечно, правильное, но … аааа… Вера – это нечто очень глубокое и таинственное, которое должно ощущать внутри каждому как божественную благодать…
В тот вечер Епископ понял, что потерял ещё одного священнослужителя, ещё одно призвание, которое не достигло гавани. Семинарист обернулся напрасными расходами, не давшими всходов в этой бедной религиозными ресурсами земле.
Через два дня я был помазан в Соборе, палец Епископа погрузился в чашку со святым маслом и начертил жирный крест у меня на лбу, слизняк, скользящий между глазами. Сейчас, во время святого причастия, открой свой рот и закрой глаза, никогда не жуй священную просфору, это тело Христово, Штырь, пусть оно растает как кусочек сахара на языке, постой так подольше, с этим благочестивым видом, с опущенными веками, и ты почувствуешь, как что-то прекрасное проникает в твоё сердце, ты одел красивую рубашку на церемонию, посмотри на фотографа… вспышка! готово, теперь отойди немного назад и встань на колени, аминь. Это и есть – таинство Веры.
Епископ вздыхает в кабинете своего Дворца. Он осеняет меня крестом, говорит во имя отца, сына и святого духа, аминь, давайте уже покончим с этим:
– Очень хорошо, в чём ты хотел исповедаться?
– Ваша Светлость, я согрешил и… на самом деле я продолжаю грешить прямо сейчас.
– Что ты совершил?
– Совершил, совершил, ничего, я хочу сказать… иногда я совершаю, кончено… Но я пришёл, потому что не могу простить одного человека. Ни этого человека, ни, простите, Ваша Светлость… Бога.
– Бога?…
– Я не хочу показаться неуважительным, но мне нужна Ваша помощь. Может ли Бог провалиться?
– Понимаю. А почему Бог должен «провалиться», сын мой?
Вот теперь я по-настоящему нервничаю. Эта беседа, концентрирующая все остальные, высасывает мою энергию.
– Я думаю, что этот человек сделал что-то действительно ужасное. Этот человек стал свидетелем отвратительного преступления и позволил преступникам скрыться. Я пытался, но не могу простить его. Простите, я немного путаюсь…
– Ты обременён печалью, сын мой, – говорит он с внимательной тенью в глазах. Я слушаю. Только Господь слышит нас.
Он – среди нас. Как хорошо, кабинет Епископа. Мне уютно в своей куртке.
Возможно, я буду использовать ту же уловку, что и те, кто начинает с того, что поздравляет нас с чем-нибудь, говоря, что мы должны быть очень довольны тем, что мы сделали, отличная работа, хорошо сделано, и только когда мы начинаем благодарить их, уже поздно, мы понимаем, что всё как раз наоборот.
Епископ смотрит на меня, ожидая откровений. Но теперь я кусаю губы и ничего не говорю. Вместо нетерпения, он улыбается и вздыхает в каком-то новом спокойствии. Мне говорили, но тогда я не верил, что Епископ может быть замечательным человеком, полным любви и юмора, в кругу друзей.
Он встаёт, открывает Библию двумя пальцами и внимательно смотрит внутрь. Возможно, также, что моё появление для него – это своего рода знак свыше, испытание, чтобы проверить его способности пастыря, столько раз подвергающиеся риску внутренним распорядком Дворца, на каждый день года есть бюджет и другие дела, обязательные к исполнению, по воскресеньям и праздникам тоже.
Я сомневаюсь, что много верующих появляется здесь с аналогичными вопросами, значительно меньше демонстрируют такой же молодой и современный взгляд, без ложной скромности.
– Всё наше время в мире, – говорит он, – мы проводим, читая вскользь страницу Библии.
Одним умным ударом Епископ как бы переворачивает всю исповедь.
Затем он говорит мне, что ему самому, скромному пастуху Церкви, иногда бывает непросто простить ближнего, но что прощение – это дар, который Христос даровал нам, необходимость возлюбить даже нашего злейшего врага, подставить другую щёку, если кто-то ударил нас, не семь раз, но семьдесят раз по семь. Но это очень хрупкий дар, и мы должны взращивать его как цветок в горшке, поливать и ухаживать за ним каждый день. Это даже Епископу не всегда удаётся, – повторяет он.
– В наши дни, всё, что длится долго, воспринимается как утомительное и надоедливое. Даже СМИ жаждут новых образов, события для них второстепенны.
Одна из его излюбленных тем. Но на этом он не останавливается.
– Я вижу в тебе, сын мой, много сомнений. Мятущаяся душа… в больном теле? Но также сила и стойкость.
– Вы так думаете?…
– Позволь мне привести пример. Иногда молодёжь критикует, недооценивает, высмеивает целибат. Выбор Царства Божия, заключённый в безбрачии, требует постоянного стремления к верности, а также верного взращивания устремлений… аскетизм… сбалансированное поведение. Но никогда не поздно войти в это Царство.
Это становится забавным. Вернее, этого следовало ожидать.
– Мне жаль, но я не чувствую призвания… стать… священником.
Епископ поднимает брови, он ожидал такого ответа.
– Есть много способов служить Господу. От скромного пастыря до Мудреца, от ангела до самой Вифлеемской звезды, возвестившей рождение младенца Христа, всем найдётся место в Рождественском хлеву, правда?
Мы быстро перешли к хлеву. Хлев, или скорее, блев, блев, блев, нельзя посчитать, сколько раз он произносит блев, с этим типичным акцентом Бейры, каждый канун Рождества. Год за годом мы должны были терпеть блев! Эти описания сцен блева!
Наступила ночь, окутанная тьмой, и городской шум потихоньку стих. То там, то здесь поблескивали костры пастухов, спасающихся от холода. Иосиф сложил свои пожитки, подкинул несколько веток в огонь и помог Марии в час чадорождения.
Сонные рождественские нравоучения (только холод не давал людям заснуть) вокруг гигантских парафиновых ламп Petromax, грибов светящегося газа установленных через каждые 20 метров, чтобы нагреть Собор. Пока туда непременно не нагрянет пьяница, объявляя рассвет и прерывая Рождественскую службу
– кукарекууууууу, – кричит пьяница, ах, да, мы обратили внимание, что в этом году никто не пришёл нас повеселить, это не было ни Рождественской службой, ни петушиной. Пьяницу вывели, и Епископ продолжил.
Теперь мы внутри рождественской пещеры. Технический момент: совсем недавно родился Иисус, порождённый, не зачатый, субстанциональный Отцу; всё прошло быстро, никто не упомянул о криках девственной матери, неужели это было так легко? Пропустим эту сцену, Младенец Иисус лежит на соломе, согреваемый дыхательно-отопительной системой осла, предназначенной для богов, которые рождаются огромными и с вьющимися волосами.
По фарфоровой фигурке, (используемой в конце для поцелуев крохотной ножки, которую Епископ держит в руках и вытирает платком после каждого поцелуя, нужно встать в очередь), наш спаситель кажется родился уже сразу годовалым младенцем. Возможно, это тот печально известный нулевой год, который вызывает столько математических сбоев, портит столько нервов, каждый раз, когда мы должны сменить тысячелетие.
Там, в блеву, – читает Епископ, – царит мир; и доверие супругов становится заразительным. Они сами чувствовали по-другому родство людей. Никто не мог теперь быть волком, столкнувшись со смирением этой семьи. Да, потому что люди превращаются в волков, когда завидуют, угрожают или убивают. Волки на свободе, жаждущие чужой крови; жестокие Ироды, ищущие причины убивать и сеять страх. Вы когда-нибудь сталкивались с такими людьми? Был ли для вас, порой, характер других людей искушением? А жизнь, честь, доброе имя других людей подвергалось опасности по вашей вине или невнимательному исполнению ваших обязанностей? Самоанализ обязателен для вас и для меня, – добавил он. Вот таким был Епископ: в середине мирного разговора, скромных пожитков и прутиков для костра, он бросал важные вопросы. Жестокие Ироды, волки… И всегда уточнял, что он также ожидает ответов.
Беда была в том, что никто не слышал вопроса, из-за эха в Соборе от разрозненных голосов монашек, слабой аппаратуры, отвратительной манеры чтения, сонливости, но какая сонливость, было уже за полночь, и все уже съели треску, и индейку, и рыбу в чесночном соусе, и клубничные бисквиты, и вареники с рождественского ужина.
Внезапно, тревожный звонок: Епископ перешёл к более современным философским вопросам, таким как несуществование Деда Мороза, языческое изобретение стимулирования потребительского интереса или гибель молодого поколения. И тут же раздаются смешки, приглушаемые совершенно новыми шарфами, обёрнутыми вокруг шеи.
– Мы ждали разговора о распутстве.
– А вот и он!
Молодые люди, – говорит он, – взгляните на свою жизнь объективно и бесстрастно. Любите добро, чтобы ваша жизнь была достойной, и мир стал лучше. Забудьте наркотики, которые испытывают и используют вас; бесстыдство, которое обрушивается на вас искушением и скандалами старших; скверна языка, полного двуличия и неправды.
– Неправда, – я рассеянно бормочу, вспоминая те ночи в Соборе. Епископ удивляется.
– Что неправда…?
Я сказал неправда? Я начал засыпать.
– Есть ли у тебя Вера, ты веришь в Воскресшего Христа, в Бога, что среди нас?…
Ну, – отвечаю я как парень, которого знаю.
– Д… да.
[да, я даже немного верю в Бога. Все верят]
– А ты посещаешь таинство Святого Причащения, читаешь Библию?
– По правде говоря, не так много… Я больше читаю другие вещи. Всякие разные.
– Например?
– Ну… не знаю… Достоевский нравится. Русские.
Хм, бормочет Епископ, и начинает что-то искать в книжном шкафу. Может, ты не должен был упоминать русских. Это похоже на допрос, я должен восстановить статус нашего разговора. Но, с другой стороны, Россия уже была обращена в большое чудо, как предсказывала сестра Лусия. И после этого был спасён «Епископ, одетый в белое», тот, с третьего откровения. Пуля КГБ, которая чуть не убила папу Иоанна Павла II, была вставлена в корону Божьей Матери Фатимской, вот недостающее доказательство.