В то время он никогда не расставался со своим рюкзачком, в котором позвякивала пара бутылок клюквенной настойки и три серебряные рюмочки с чернеными силуэтами заводов и тракторов. Это был подарок его деду-министру от рабочих Уралмаша или чего-то подобного. У них вся дача была завалена барахлом с выгравированными дарственными надписями. Кусок рельса от московских метростроевцев, кусок угля от шахтеров Кузбасса, кусок еще чего-нибудь от комсомольцев Кубани. Спасибо, рабочие уральского завода додумались рюмки подарить, из них хоть пить можно. А рельс на что? Разве что пришибить одного из этих метростроевцев.
Обыкновенно, войдя в консерваторию, мы первым делом шли в туалет, запирались втроем в кабинке и выпивали залпом одну бутылку клюковки из горла, а вторую – разливая по рюмочкам. Повеселев, мы вываливались из кабинки, к заметному удивлению интеллигентных мужчин, моющих руки и начесывающих серые прядочки на лысины. Под дребезжание третьего звонка мы шли в зал, где к тому моменту воцарялась трепетная тишина. Очень скоро с Женькиной подачи вместо клюковки мы принялись курить запрещенные к производству и распространению смеси. Не могу сказать, что мне особенно нравилось, но ведь не все в жизни должно нравиться. Клюковку мы, впрочем, не бросили. Разлив ее по рюмочкам, мы выпивали по одной, делали затяжку, запивали клюковкой уже из горлышка и, умиротворенные, отправлялись внимать прекрасному. К сожалению, на концерт мы часто не попадали, а, поплутав под сводами старинных коридоров, выкатывались на улицу, где рассматривали студенток с большими и не очень музыкальными футлярами.
Впрочем, бывали и исключения, и мы оказывались в зале на своих местах. Однажды, употребив оба зелья, мы заблудились в коридорах и неожиданно угодили прямо в зал. Стояла тишина, какая бывает в те единственные мгновения, когда дама, объявляющая произведение, уже ушла со сцены, а музыканты еще не заиграли. Места у нас, разумеется, были в первом ряду.
Быстро оценив ситуацию, я решил, что в такой торжественный момент необходимо срочно освежить дыхание. Ощупав карманы, обнаружил в правом заветную коробочку. В то время я был помешан на мятных драже «Тик-так». Остались ли в коробочке драже, я не знал. Накануне, стоя на Поклонной горе, откуда Наполеон обозревал Москву, ожидая, что ему принесут ключи от города, мы выпили бутылку водки. Из закуски был только мой «Тик-так». Хоть коробочка и была прозрачной, глаза в тот момент показались мне не самым надежным инструментом, я предпочел уши. «Все-таки консерватория, не картинная галерея», – подумал я. Поднеся коробочку к уху, я тряхнул ее. Тишина отозвалась сухим перестуком.
Благодаря знаменитой акустике перестук достиг самых пыльных уголков зала. Сковырнув крышечку, я вытряхнул в рот единственную оставшуюся пилюлю. Прежде чем провалиться в мою в пасть, она несколько раз стукнулась о стенки коробочки, словно шарик игрального автомата, которые так любили посетители американских баров в шестидесятые.
Скептики позволят себе усомниться, что стук мятной сосалки о стенки коробочки произвел шум на весь зал. Но в тот момент зрители, и те, что сидели по сторонам от прохода, и те, что стояли у стен, повернули головы в нашу сторону, где никого, кроме нас, не было. Только мы и портрет Моцарта под потолком. Или Чайковского. В те годы я в этих портретах разбирался не лучше, чем в профилях писателей на фасаде школы. Одним словом, не Моцарт привлек внимание зала. И не Чайковский.
Пожилые дамы с завивкой, в очках-хамелеонах, седые джентльмены в серых парах, юные интеллектуалы с нежной порослью над верхней губой. Кое-кто даже свесился с перил балкона. Я ощутил себя президентом, идущим на сцену во время инаугурации, в сопровождении двух верных министров. Не хватало только аплодисментов. Вместо них грянул оркестр.
Нам стукнуло по девятнадцать, террористы были побеждены на всей территории Чечни, а Женька вернулся после второго лечебного курса в наркодиспансере. Мы бухали на районе, а потом пришли во двор к старой карусели – деревянному кругу, надетому на железную трубу, вкопанную в землю. Женька склонился над кустиком можжевельника – вокруг детской площадки высадили це– лый ряд.
И неожиданно поджег его.
Смолянистое растеньице вспыхнуло, как факел. Секунд через десять от него остался тонкий, обугленный скелетик.
– Что-нибудь видно? – спросил у нас Женька.
– Кустик жалко.
– Видение было?
– Видения не от пива бывают, сам знаешь, – буркнул я.
– Вы что, Библию не читали?! Бог поджег куст, и Моисей понял, что ему надо уводить евреев из Египта!
Я слез на землю и толкнул карусель. Деревянный диск медленно, со скрипом закружился. Я запрыгнул на него обратно. Родной двор, можжевельники и весь мир вертелись вокруг нас.
Женька подошел ко второму кустику, чиркнул зажигалкой.
– Второй раз показываю, смотрите внимательно!
Карусель сделала оборот, огонь прошелестел оранжевыми лепестками по хвое, куст превратился в пепел.
– Ну как, видно что-нибудь?
– Ничего не видно, – пожаловались мы.
Обороты стали замедляться, я соскочил и разогнал диск снова.
– Это оттого, что вы крутитесь. Если бы Моисей крутился на карусели, когда Господь послал ему откровение, он бы тоже ни хрена не понял!
Женька запалил третий кустик, карусель вертелась так быстро, что огонь, Женька и все вокруг слилось в одну размытую полосу.
– Оставь кусты в покое, они красивые… – попросил я.
Тем временем мой нынешний спутник слез с карусели и заплетающимися ногами побрел в сторону. Сделав шага три-четыре, он, икая, согнулся рядом с одним из сожженных кустов.
Я снова раскрутил карусель. Женька разозлился:
– Идиоты! Я им откровение, как в Библии, а они не видят!
Он ругался и шел с зажигалкой от куста к кусту. Моя карусель крутилась в обратную сторону. Вскоре из смазанной картинки окружающего мира исчезли оранжевые пятна огня, остался только пепел.
От пруда мы шли тихими промерзшими переулками. За поворотом, на пустыре, стояла милицейская машина. Мигалка полыхала синим, из кабины доносились переговоры по рации. Менты прогоняли с пустыря бомжей, которые развели костер.
Бездомные, напоминавшие разбуженных крупных зверей, побрели в темноту. Мы остановились перед разворошенным пепелищем. На черном, растопленном снегу сверкали угли. Крупные, мелкие. Они подмигивали, собирались кучками, образовывая мириады. У наших ног лежало звездное небо, обреченное прожить всего несколько минут. Галактики, которым не суждено быть занесенными на карту. Звезды, которым астрономы никогда не придумают названия, к которым никогда не полетят ракеты, по которым никогда не будут определять судьбу астрологи. Я шаркнул по углям. Большой соблазн затоптать искру ногой.
Саша, Даша и Петя
Даша понравилась мальчику Пете. Петя расхрабрился и пригласил Дашу на свидание. Договорились встретиться на станции метро «Маяковская» в центре зала, а потом пойти есть мороженое.
В последний момент Даша испугалась и позвала с собой сестренку Сашу. Саша с радостью согласилась; ей тоже хотелось на свидание и мороженого. Даша и Саша пошли вместе.
Девочки сильно накрасились, взгромоздились на шпильки и ожидали Петю в центре зала, чувствуя себя самыми красивыми на станции.
Петя рассчитывал увидеть Дашу, а когда увидел еще и Сашу, смутился. Сначала решил сбежать, но передумал и подошел.
Даша представила Пете сестру. Петя от волнения чихнул. Из носа выскочила длиннющая сопля. Сопля раскачивалась, как маятник, и норовила достать до колена. Саша и Даша были воспитанными девочками и отвернулись. Петя принялся шарить по карманам в поисках платка.
Отыскав наконец платок, Петя так разволновался, что тотчас его выронил, соплю при этом так и не удалив. Платок упал на Дашину туфлю. Даша подтолкнула его ногой в сторону Пети, чтобы ему было легче дотянуться. Петя нагнулся и громко пукнул. Он замер, сопля достала до пола и оставила след. Даша и Саша сделали вид, что ничего не услышали. Даша только чуточку поморщилась, а Саша хихикнула.
Петино лицо приобрело цвет бурого гранита, который архитектор А. Н. Душкин использовал для украшения колонн станции «Маяковская». Тогда Петя кинулся бежать. Больше его никто не видел, а Даша и Саша пошли есть мороженое без Пети.
Вопросы телезрителей
Был на съемках программы о литературе на кабельном телеканале. Название канала больше бы подошло приюту для бездомных животных или центру реабилитации наркоманов. Студия располагается в одноэтажном бараке из белого кирпича. Барак стоит во дворе заглохшего завода. Двое охранников на входе, видимо самые сообразительные рабочие бывшего завода, оставленные по этому случаю при новых хозяевах, никак не могли найти мое имя в списке гостей. От охранников меня отделяло замурзанное стекло. Они склонялись над списком, как солдат и матрос, читающие по слогам «Правду» с ленинским декретом. Список лежал на столе, ко мне вверх ногами, но я и то увидел свою фамилию и указал на нее. Всего в списке было пятеро, я последний.
Тесно, душно. Старушка-уборщица добросовестно заполняла пухлую тетрадку социологического опросника. Вчитываясь в вопросы и ставя галочки, старушка проклинала час, когда дала согласие соседской девчонке-студентке заполнить этот опросник. «Чтобы я еще раз!..»
В ожидании окончания съемок предыдущей программы координаторша заговорила о литературе. На выходных была на даче у подруги, читала Донцову. Загнула мизинец, безымянный палец, средний и указательный. Большой палец не загнула. Всего четыре романа Донцовой успела прочесть за выходные. Я уважительно кивнул. Я Донцову не читал. Однажды попробовал, но не покатило. Может, потому, что не на даче. Был бы на даче, может, и покатило бы.
Костюмерша перебирала цветные тряпки и жаловалась на цены. Кризис.
Гримерша спала на диванчике. Ее растолкали, нас познакомили. «Она всю ночь кого-то гримировала», – пояснила координаторша. Я пошутил про то, что все мы по ночам кого-нибудь гримируем. Дамы не рассмеялись. Промолчали. Даже каким-то космическим молчанием меня наградили.