— Какая красавица ваша дочь — личико нежное, как персик!
На что мамаша немедленно отозвалась:
— Она у нас вся такая, не только личико.
Польщенный папаша тут же захотел выставить нам бутылку вина, но супруга возразила, что не пристало ему угощать «таких шикарных кавалеров». Бредов и тут нашелся.
— Нас пятеро, — заявил он, — мы в большинстве, и поэтому позвольте нам угостить вас!
Наша пирушка затянулась далеко за полночь.
Однажды в Моабите нам довелось пережить приключение совсем иного рода. Сначала мы зашли в какой-то погребок, битком набитый людьми, и сели в углу. Рядом с нами за сдвинутыми столиками громоздились десять-двенадцать здоровенных, уже изрядно пьяных парней. Не успели мы сделать заказ, как один из наших соседей, громадный верзила, заорал хозяину:
— Эй, Густав! По кружке пива нам и по рюмочке. Господа (тут он ткнул пальцем в нашу сторону) заплатят!
Мы поспешили кивнуть, и хозяин принес выпивку всей компании, которая встретила ее одобрительным ревом. Хозяин тут же подошел к нашему столику и сказал, понизив голос:
— Прошу прощения, господа. Вы, разумеется, оказали честь моему заведению. Но послушайтесь моего совета: выпейте еще по кружке и уходите. Ребята за соседним столиком уже здорово набрались, и как бы чего ни вышло. Потом хлопот с полицией не оберешься.
Мы ретировались и вскоре забрели в другой ресторан, с большой застекленной верандой, служившей танцзалом. Посетители были здесь в большинстве своем солдаты и унтер-офицеры Берлинского караульного полка, которые, как оказалось, обычно приходили сюда на танцы со своими девушками. Мы сели за один из столиков рядом с молоденькой девушкой. Она была одна, но на столе стояли две недопитые кружки — ее спутник, видимо, вышел ненадолго. Один из нас пригласил было девушку на танцы, но в это время появился ее кавалер — судя по погонам, фельдфебель караульного полка. Он тут же напустился на «штафирок»:
— Вы что, вести себя не умеете? Как вы смеете приглашать мою невесту, не спросив у меня разрешения?
Наш любитель танцев извинился, и мы снова решили «сменить позицию»: ссориться с собственными солдатами нам, офицерам рейхсвера, было ни к чему.
После окончания третьего года обучения на курсах высшей военной подготовки я с октября 1927-го по сентябрь 1928 года был прикомандирован к военной секции Имперского архива. Вначале я изучал материалы по некоторым вопросам взаимодействия нашего и австрийского Верховного командования в годы войны, а потом мне пришлось вновь заняться по долгу службы пресловутой легендой об «ударе кинжалом в спину». Случилось это так. Социал-демократ профессор Хобоом представил в специальную комиссию рейхстага по расследованию причин поражения 1918 года, тогда еще продолжавшую свою работу, меморандум, озаглавленный «Социальные неполадки в армии как одна из причин поражения в войне». По установившемуся правилу члены комиссии затребовали после этого заключение и от другой заинтересованной стороны. Составить его было поручено архивному советнику Эриху Отто Фолькману, бывшему офицеру Генштаба. На мою долю выпала задача подобрать для него соответствующие материалы.
Профессор Хобоом в основу своего документа положил главным образом многочисленные жалобы и протесты военных лет, направленные против некоторых порядков и злоупотреблений социального характера в кайзеровской армии. В них он видел одну из основных причин нашего поражения. В этой связи Хобоом, естественно, обрушился прежде всего на офицерский корпус, обвиняя его в социальной замкнутости, кастовом воспитании и неумении понять и удовлетворить нужды и запросы солдат.
Спору нет, отношения между солдатами и командным составом во время войны иногда крайне обострялись. Достаточно вспомнить о солдатских прибаутках тех лет: «Коли б вместе с офицерами жрали да пили да в отпуска бы с ними вместе ходили, так, глядишь бы, и победили» или «На фронте — голова в кустах, а в штабе — грудь в крестах» и т. д.
Особое внимание Хобоом в своем документе уделял внутриполитической борьбе. И в самом деле, если бы внутриполитические конфликты не имели корней и в армии, а антимилитаристская пропаганда не находила бы отклика в ее рядах, то противоречия и трудности внутреннего характера не повлияли бы на нее в такой степени в годы войны. Особенно ясно это подтвердилось тем политическим воздействием, которое оказывали солдаты пополнения на фронтовые части.
Фолькман уделил особое внимание обвинениям, выдвинутым против офицерского корпуса, и в результате пришел к выводу, что «революционные течения в немецком социализме были повинны в серьезном ослаблении авторитета офицеров». Хобоом в своем меморандуме отмечал низкий образовательный уровень в офицерском корпусе. Возражая ему, Фолькман писал: «Нельзя сравнивать в этом вопросе офицеров и, скажем, гражданских специалистов с высшим образованием. Военная профессия определяет совершенно иные пути и цели интеллектуального развития. Для офицера способность к абстрактному мышлению, к логическим рассуждениям и т. д. имеет меньшее значение, чем воспитание воли, решительность, умение с предельной быстротой и ясностью довести до сведения подчиненных принятое решение. Подобные требования, естественно, не всегда совместимы с глубоким анализом и учетом всех возможных последствий. Напротив, офицеру приходится очень часто полагаться на интуицию. Надо сказать прямо, что груз научных знаний в определенных ситуациях может лишь обременить военного человека».
Однако Фолькман вынужден был все же признать, что «более высокий уровень образования, несомненно, пошел бы на пользу нашим офицерам».
«Без сомнения, — писал он, — кругозор многих офицеров был узок, их политические взгляды односторонни, общая эрудиция в зачаточном состоянии. Нельзя отрицать и то, что многие из них находились во власти кастовых предрассудков и проявляли неоправданное высокомерие. В армии с ее иерархической лестницей, раз и навсегда установленным порядком, основанным на безоговорочном подчинении и строжайшей дисциплине, свободное демократическое развитие, естественно, наталкивалось на определенные трудности».
Несмотря на это, Фолькман утверждал, что германское офицерство создало «лучшую армию в мире». Но далее он вынужден был признать одностороннюю реакционную политическую ориентацию офицерского корпуса, его консервативность, то, что его «морально-идеологические основы… коренятся в далеком прошлом» и что для него были характерны специфические обычаи, определенный образ жизни и собственный кастовый кодекс.
Фолькман отмечал в своем заключении, что офицерский корпус имел решающее влияние на внешнюю политику и внутриполитическое развитие страны. В этом были повинны, по его мнению, политические лидеры рейха — слабые, безынициативные, не способные стать «эпицентром политического волеизъявления». Здесь Фолькман, не вдаваясь, впрочем, в детали, подходил к вопросу, имевшему определяющее значение для исхода войны: к диспропорции между военным и политическим руководством, а проще говоря — к тому факту, что Верховное командование практически подчинило себе ответственных политических руководителей. «Гармония политического и военного руководства», о которой столько говорили в Германии, осталась недостижимой целью. Это было не случайно и объяснялось отнюдь не личными качествами политических и военных лидеров тех лет. Именно политический строй позволил верховному командованию подмять все под себя, чтобы сконцентрировать все силы на осуществлении захватнических планов господствующих кругов.
Охарактеризовав положение в офицерском корпусе, Фолькман попытался вскрыть общие причины социальных конфликтов в армии. По его мнению, в начале войны, в ее маневренный период, их вообще не было и отношения между рядовыми и командным составом не оставляли желать лучшего. Таким образом, в первый период войны наша военная система, по его мнению, выдержала испытание. Но дальнейшее превращение кадровой армии в массовую в корне изменило ее социальную структуру, а это в сочетании с деморализующим воздействием голода, огромных потерь, физического и духовного перенапряжения всех слоев населения, в свою очередь, «развязало темные инстинкты» и явилось главной причиной беспорядков. В заключение Фолькман пришел к выводу, что социальные конфликты в армии начались уже после того, как вся страна была доведена войной до крайней степени истощения. Развал армии он объяснял специфическими особенностями этой войны, в первую очередь превосходящими силами противника.
Что до меня, то работа с Фолькманом лишь окончательно укрепила мою уверенность в том, что вся легенда «об ударе кинжалом в спину», утверждения, что Германия проиграла войну лишь после того, как революция нанесла фронту удар в спину, — сплошная ложь. Однако нельзя недооценивать то значение, которое приобрел этот миф в Веймарской республике, и прежде всего в рейхсвере.
Непрекращающаяся пропаганда этих лживых утверждений привела к тому, что многие военные, которые после окончания войны предпочитали помалкивать, теперь, приободрившись, стали вспоминать о том, как их рота или батарея до последнего дня успешно отражала натиск противника и была готова продолжать борьбу вплоть до заключения перемирия на выгодных для Германии условиях. Без сомнения, некоторые из этих людей были по-своему правы, в их подразделениях дело, возможно, так и обстояло. Но, говоря об этом, они не принимали во внимание общее положение на фронте. К таким «рассказчикам» принадлежал, между прочим, и будущий начальник Генштаба вермахта Бек, в то время майор рейхсвера, считавший, что германская армия, отойдя за Рейн, могла бы еще выиграть время в оборонительных боях, если бы не революция, разразившаяся в ноябре 1918 года. Оценивая обстановку на фронте в те дни, Бек подчеркивал слабость противника; боеспособность англичан и французов, по его мнению, постоянно падала, а американские войска еще не обладали достаточной закалкой и боевым опытом для проведения решающего наступления в короткие сроки.
Разумеется, английские и французские войска несли огромные потери в ходе войны, и осенью 1918 года, когда стал вырисовываться полный разгром Германии, их боеспособность резко понизилась. Но, с другой стороны, бесспорно и то, что германский Западный фронт разваливался, а на стороне союзников стояла свежая, хорошо оснащенная американская армия. Победа союзников не вызывала больше сомнений, хотя они, вероятно, и не хотели теперь платить за нее такими же потерями, которые понесли за предыдущие военные годы. Но осенью 1918 года время работало на западных союзников в еще большей степени, чем в течение всей войны.