— Иногда я завидую людям, которые всю жизнь занимаются чем-то одним и ради этого отказываются от всего другого. Мне нравятся слишком многие вещи, и я не хочу отказываться ни от чего. Может быть, поэтому я ни в чем не достигаю совершенства.
— Что же это за вещи?
— Ну, прежде всего, военная служба, затем исследования и писательство, а еще гонки, а еще птицы. Ну и небольшая ферма рядом с домом, овцы, собаки и конечно же семья, я имею в виду детей. Я вкладываю в них максимум. И есть несколько местных организаций, которые сделали меня своим почетным членом. Иногда я хочу просто прогуляться один… или с кем-то вроде вас.
Она пожала плечами, чтобы стряхнуть с себя неудачный комплимент. Наконец-то заросли на обочине расступились и взгляду открылось нечто, что соответствовало слову «луг», слову, о значении которого она не раз задумывалась. Широкое пространство вскоре упиралось в невысокий холм, покрытый светло-зеленой травой. На склоне холма паслись очень белые овцы с очень черными ушами. Они ласково щипали траву. Зеленый цвет уходил вдаль, а почти на самой вершине холма бегали белые, коричневые и пятнистые кролики с торчащими ушами.
— Ух ты! Остановитесь, остановитесь, пожалуйста!
Он припарковался на обочине дороги, открыл багажник, достал клетчатый плед, схватил ее за руку (ой, что такое?) и направился в сторону луга. Библейские сандалии Юдит тонули в темной липкой грязи. Эндрю нашел сухое место, свободное от овец, и расстелил плед. Кролики, чьи уши тут и там торчали на склоне холма, моментально исчезли, поспешив спрятаться в норах.
— Отдохнем немного? — предложил он и растянулся на половине пледа, положив трость вдоль тела с внешней стороны и закрыв глаза. Одно мгновение она обдумывала ситуацию, а затем легла на другую половину, оставив свободное пространство посередине. Она не хотела закрывать глаза, но солнце, которое было почти в зените, ослепляло ее, и она сдалась, закрыла глаза и почувствовала волны тепла — то ли от солнца, то ли от легких прикосновений меха кроликов, которые теперь — ой! — шустро бегали уже вокруг них, забавно двигая носами.
— Прямо рай какой-то, — лежа на спине, пробормотала она, пальцами одной руки поглаживая траву и пытаясь дотронуться до кролика.
— Вам повезло, вы приехали сюда летом. Зимой здесь все засыпано снегом.
— А что делают все эти кролики зимой? Где они живут, что едят?
— Бедные кролики… Что они делают зимой? Честно говоря, никогда об этом не задумывался.
Они обменялись еще несколькими ленивыми репликами о погоде, о двух типах российских зайцев — беляке и русаке, цвет которых меняется в зависимости от сезона… Юдит вспомнила о шоколадных кроликах, их она обычно получала на Новый год, о гусях и утках, плывших по Днепру, когда она с родителями ехала на дачу.
— Однажды в наш двор с высокой сосны упал вороненок. Когда я вышла на крики матери-вороны, летавшей над ним, я увидела птенца под сосной и подумала, что он мертв, но он открыл глаза, учуяв запах мяса от моих ладоней, потому что я как раз готовила фарш для котлет. Я посадила его в соломенную коробку и стала выхаживать. Он открывал клюв, как только видел меня, а потом начал ходить за мной по двору, словно утенок. Летать он не умел, даже когда вырос. Мы назвали его Габриэлем, он жил у нас почти год, пока его не сожрала собака…
Юдит продолжала болтать без умолку. Слова вылетали из нее, смешивались с воздухом и исчезали. Он слушал с закрытыми глазами, то молча, то смеясь, то говоря «и…», а иногда возвращаясь к сказанным ею словам.
В свою очередь он рассказал об охоте на кроликов с собаками и без них, о хитром использовании их склонности прятаться в маленьких норах и чувствовать себя защищенными, о Лесси и Пупетте, двух своих замечательных собаках породы колли и их щенках… А еще — об узколобых командирах и старших офицерах, у которых нет никакого воображения, которые не видят дальше кончика собственного носа и не принимают его, Эндрю, предложения. И о том, что его жена нуждается в ком-то вроде отца или слуги, а не в любящем супруге, она не хочет с ним разговаривать, не хочет прикасаться к нему, ей бы только обвинять, жаловаться и критиковать. Иногда она будит его среди ночи и начинает предъявлять претензии. Собаки — они так искренне выражают свои чувства, облизывая тех, кого любят, в любом месте тела и лая на тех, кого ненавидят, и все это — без всякого расчета!
Она рассказала ему об их собаке по кличке Гитлер, которую в Израиле пришлось переименовать, чтобы ее не отравили, и о собаке Лесси из книги, которой она зачитывалась в детстве.
— Все жители Гринол-Бридж ставили часы на без пяти четыре, когда видели, что Лесси бежит по улице навстречу вышедшему из школы Джо Керраклафу. Вы понимаете? «Ответственность — это форма любви», — сказала она и спохватилась, услышав, что снова говорит, как учительница…
Внезапно она вскрикнула и вскочила, почувствовав резкую боль между пальцами правой руки.
— Что случилось?
— Кажется, меня ужалила пчела.
Она раздвинула пальцы и показала Эндрю покраснение и припухлость между двумя пальцами. Он взял ее руку, перевернул, поднял и сказал:
— Полижите.
— Что?
— Полижите, слюна лечит раны, это знает любое животное. Наверное, это была оса, потому что я не вижу жала. Сочувствую!
Пока она с удивлением смотрела на него, он поднес ее руку ко рту и осторожно лизнул больное место взад и вперед, глядя на нее снизу вверх в ожидании одобрения. По ее телу разлилось тепло. Она не возражала. Она понимала, что этим отсутствием сопротивления говорит ему нечто опасное, но ей нравилась их игра.
— Сделайте так, — сказал он, и его голос был низким и хриплым.
— Хорошо, большое спасибо, — осторожно сказала она, пытаясь забрать у него руку.
— Любая боль со временем утихает, это важно помнить! — сказал он с излишней самоуверенностью.
— Чтобы восстановиться, нужно время, — ответила она ему в тон, как ученица, повторяющая слова учителя.
— Совершенно верно, — подтвердил он.
Затем они поехали смотреть замки Полли в одном из огромных парков в окрестностях Бата. Там, возле моста через озеро, было построено великолепное здание из разряда тех, которые выглядят как древние руины просто для того, чтобы произвести впечатление. Они называются «безумными зданиями», потому что призваны потакать безумным капризам тех, у кого есть все, и доставлять им безумное удовольствие… Боже, как далека вся эта глупость от ее обычной трудовой жизни и вечных стрессов!
На мгновение она подумала о том, что хорошо бы остаться здесь навсегда, но, взглянув на свои часы, сказала тем учительским тоном, который оставляла обычно для Эльханана.
— Эндрю, мы собирались в двенадцать вернуться.
— Конечно, конечно, — заторопился он и согнул руку, чтобы Юдит могла опереться на нее. Она сделала вид, что не заметила этого. Тогда он поддержал ее за локоть со словами:
— Осторожнее, смотрите под ноги, здесь грязь!
И снова его слова пришлись ей по душе.
Машина остановилась, и Эндрю с рыцарской вежливостью произнес:
— Большое спасибо за чудесную прогулку.
Она чувствовала себя неловкой, невежливой и счастливой. Внезапно она вспомнила, что через два часа должна выступать с лекцией и перед этим нужно что-нибудь съесть.
Ее лекция в рамках сессии «Евреи в Советском Союзе» была назначена на послеобеденное время, когда большинство людей, а особенно слушателей лекций, клонит в сон. Из четырех запланированных двадцатиминутных лекций лекция профессора Каспи была второй по счету. Юдит села на сцену рядом с председателем и тремя другими лекторами. В зале было всего шесть слушателей: четыре женщины с бейджиками конференции на груди, неизвестный мужчина в ермолке, без бейджика, с длинной седой бородой, и Эндрю, на этот раз в сером костюме и красном галстуке.
Первой выступала худенькая испуганная аспирантка из Принстонского университета, которая после нескольких сбивчивых вступительных предложений схватилась дрожащими руками за трибуну и, потеряв сознание, рухнула на пол. Председатель подбежал к ней, поднес ей ко рту одну из четырех приготовленных для лекторов бутылок с водой и предложил выступить последней, когда она придет в себя.
Юдит представили как Джудит Кейспи, а написанные ею книги были названы с уточнением: «на иврите», то есть как бы не имеющие ценности.
Она говорила о еврейском поэте, который называл себя «шлимазлом», неудачником. Ему действительно не везло всю жизнь, начиная с того, что мать оставила его в плетеной корзине на вокзале белорусского городка Слоним, и кончая тем, что его отправили на каторгу в Сибирь за стихи на иврите. Невозможно понять, как ему удавалось писать такие ясные, веселые, музыкальные и улыбчивые стихи на языке, на котором никто вокруг не говорил, возвращаясь после допроса с применением пыток или после целого дня каторжной работы в Сибири. Ей было ясно, что участники конференции, приехавшие сюда из Англии, Америки, России и европейских стран, не заинтересуются жизнью Хаима Ленского, но почему-то она горячо надеялась, что заставит Эндрю влюбиться в него.
Жидкие аплодисменты завершили ее лекцию. Она не могла сосредоточиться на том, что говорили три следующих лектора, нетерпеливо дожидаясь, когда все это кончится, и посылая Эндрю беспомощные взгляды.
Настало время вопросов. Бородатый мужчина в ермолке поднял руку и произнес по-русски с одесским акцентом, что хочет задать вопрос первому лектору.
— Пожалуйста, — ответил председатель на английском.
— Прошу уважаемого профессора объяснить мне, почему Хаим Ленский писал на иврите, а не на идиш.
Чтобы не слишком углубляться, она сказала, что в принципе литературоведу очень трудно отвечать на вопросы, на которые может ответить только сам писатель. Но если позволить себе заняться спекуляциями, то можно сказать, что иврит в СССР больше, чем идиш, выражал противостояние режиму и стремление к духовной свободе. Бородач не отпускал ее:
— Иврит был выражением сионизма, противостоящего иудаизму, вечному по сравнению с поселением на Земле Израиля, которое всегда было эпизодическим и приводило к ухудшению культуры.