В Капернауме она уговорила его войти в воду и вместе искупаться в красивой бухте. Вода была очень холодной, но через десять минут плавание в ней стало наслаждением. В воду Иордана он погрузился один.
— Я — Иисус, а ты — Иоанн Креститель, — сказал он полушутя-полусерьезно.
— Я — дочь фараона, а ты — Моисей, — сказала она, подавая ему руку и помогая выйти из воды.
Она рассказала ему, как в детстве впервые вошла в Кинерет, ковыляя по острому гравию, как ей купили бусы из ракушек, которые арабы продавали здесь очень дешево. Как они с Эльхананом приезжали сюда на каникулы и отдыхали в гостинице YMCA[40].
Внезапно она почувствовала себя одинокой. Словно Эндрю не было рядом. Это было странно.
Назад было ехать нелегко из-за солнца, бившего в глаза, и множества пробок. Когда они вернулись домой, оказалось, что в холодильнике нет ничего серьезного, а магазины уже закрыты. Они поехали в ресторан. Но там не было свободных мест, и они вернулись. Юдит приготовила омлет и пасту, пока он просматривал бумаги и звонил по телефону жене и детям. Его нежный, льстивый голос сводил ее с ума. Она представляла его собакой, виляющей хвостом, кошкой, жаждущей ласки.
— Эндрю, я думаю, что тебе пора принять решение.
— Ты о чем?
— О нашем будущем.
— Какое решение мне нужно принять, Джудит? Ведь я приехал в Израиль, чтобы попытаться наладить связи, которые позволят мне чаще бывать здесь, у тебя.
— Не в этом дело, не в этом!
— А в чем?
— Ты полагаешь, что я хочу быть твоей любовницей?
— Ты не любовница, ты — моя любовь, моя единственная любовь. Ты — вся моя жизнь.
— Эндрю, мне нестерпимо думать, что ты живешь с женой и детьми, а со мной встречаешься тайно, что это не на всю жизнь. Я готова оставить свою работу, свою страну, жить в Англии, но как твоя жена, а не как любовница. Я не могу всю оставшуюся жизнь жить во лжи.
Он посмотрел на нее и сказал:
— Мне нужно выйти пройтись. Я вернусь минут через пятнадцать-двадцать.
Некоторое время она сидела в кресле-качалке, не раскачиваясь. Потом встала, постелила постель и пошла на кухню. Нет, она не собиралась идти на кухню. Куда она шла? Наверное, к компьютеру, чтобы посмотреть, есть ли там новые письма. Она открыла свою почту, отправила в корзину несколько писем с незнакомых адресов, затем очистила корзину, окончательно удалив эти письма и папку с черновиками. Выпила стакан воды. И снова села в кресло-качалку, не пытаясь качаться. Только сейчас Юдит заметила, что платье на ней надето наизнанку. Страшная усталость навалилась на нее.
Он шагал — левой, правой — по выщербленному тротуару и десять раз обошел квартал, изо всех сил напрягая глаза в попытке найти путь к спасению, продеть в одно угольное ушко две толстые нити — любви и ответственности. Разве она не говорила, что ответственность — это форма любви? Если так, то… перед смертью он расскажет детям, чем он пожертвовал ради них. В глазах у него стало горячо и колко. Болели виски, в горле он чувствовал удары сердца, слегка тошнило и очень хотелось пить. Так он чувствовал себя, когда, раздробив ногу и гоночную машину, проснулся после той самой аварии и сказал себе, что хочет жить. Нет-нет. Он должен вовремя спасти себя. Немедленно рассечь свою живую плоть, как сделал это в Танзании, когда его ужалил желтый паук тарантул.
Он постучал в дверь. Она открыла ему. Он обнял ее и прошептал ей на ухо:
— Моя настоящая жена, если бы мы встретились двадцать лет назад! Вместе мы могли бы свернуть горы. Но я не могу оставить своих детей. Я не могу так поступить с ними. Я не могу войти в твою жизнь, предав детей. Ты понимаешь? Ты можешь это понять?
Она повернулась к нему спиной, чтобы он не видел, как она плачет. Она все еще хотела быть для него красивой, но уже хотела, чтобы он ушел, чтобы он ушел отсюда в свой дом, к своим английским детям, чтобы оставил ее в покое.
Он подумал с неудержимой досадой: «В конце концов, все они одинаковые. А этот праведный платок… Что она о себе возомнила?»
Он пробыл у нее еще два дня. Они почти не разговаривали. Ночью они нападали друг на друга, как если бы перед выходом на военную операцию в пустыне запасались водой, как если бы ели последний раз перед постом.
— Раздвиньте ноги, профессор! — сказал он ей, склонившись над ней и пытаясь рассмешить ее. Разве не она рассказывала ему, что рассмешить женщину перед тем, как заняться с ней любовью, — это мицва[41] для еврея? У них есть заповеди и благословения на все случаи жизни, она шепчет благословение, когда выходит из туалета. Он покажет ей мицву!
Она быстро нашлась:
— Подайте заявку в четырех экземплярах! — и отдалась, почти теряя сознание от ощущения полной безысходности. Почему-то вспомнила царицу Екатерину Великую, у которой было двадцать два любовника и еще конь для постельных утех, прости, Господи!
Года два-три еще были письма, телефонные звонки, объяснения, извинения, были печаль, страшная тоска и подавленный гнев, были сны, боль пробуждения и попытки преодолеть ее, чтобы функционировать. Через двадцать-тридцать лет пришло смирение. Чтобы восстановиться нужно время.
Записки благодарного человека Адама Айнзаама[42]Любовная история в минорном ключе
Я обязан рассказать о ней. Она изменила все течение моей жизни. С тех пор минуло восемь лет. Я, Адам-Вольф, сын Ривки и Натана Айнзаамов, уроженец Тель-Авива, проживающий в Ришон-ле-Ционе, пишу о тех давних событиях, и иногда мне кажется, что все это происходило не со мной. Что я недостоин их величия, их мощи, их значения. Я должен задокументировать эту историю с сухостью и ответственностью, присущими летописцам древности, божественным избранникам, сумевшим увековечить великие свершения, изменившие судьбы человечества. Вспоминая некоторые эпизоды тех дней, я наполняюсь стыдом, но ведь я запечатлеваю их исключительно ради собственного успокоения. «Издали все кажется красивее», — сказал Цицерон.
Март 1973-го. Мои занятия в университете продолжаются уже почти полтора года. Я все еще не вполне студент — неполноправный студент. Записался, чтобы порадовать родителей. В этом году я прекратил свои еженедельные посещения психиатрической клиники, но наряду с этим обратился в отдел психологической помощи при университете. Я посещаю занятия на историческом факультете, на кафедре истории еврейского народа и общей истории. В «Новостях» упоминают Никсона, Киссинджера, Мао, Брежнева, Садата и Голду Меир. Создается ощущение национальной мощи, но существуют резкие разногласия между «голубями» и «ястребами». Поговаривают о кандидатуре Моше Даяна на пост главы правительства.
Прекрасные дни, невыразимо прекрасные, ненадоевшая промозглая зима и дождь, окутывающий университетский кампус туманом. Холодные ясные дни. Яркие краски, чистые звуки. Приближалась весна, уже чувствовалось ее ликование, проникавшее повсюду, даже в зал исторической библиотеки, даже в труды великих историков, создающие в этих стенах возвышенную духовную атмосферу.
Радость и благодать покоятся на всем, кроме моей души. Я сижу и читаю, но буквы не складываются в слова, из слов не возникает предложений, чтение представляет собой нечто вроде упорного бурения глубокой скважины, из которой под конец удается добыть лишь несколько капель грязной воды. Путь от мысли к перу, пытающемуся записать тезисы классического сочинения, пролегает по некоему гигантскому лабиринту пустоты, и конспекта достигают только обрывки вытекающих из книги выводов.
Я валяюсь до полудня в постели, просыпаюсь в час дня, когда мама возвращается со своих процедур. Дом запущен и утопает в грязи. Зачастую я остаюсь голодным, поскольку никто не заботится о том, чтобы закупить продукты. Ссоры между родителями продолжаются и становятся все более злобными. Они кричат, плачут, объясняются по-румынски, чтобы я не понимал, и все это вызывает у меня нестерпимую головную боль и звон в ушах. Из того немногого, что они произносят на идише (это тот язык, на котором они разговаривают со мной), я понимаю, что они обвиняют друг друга в смерти моего брата, погибшего в Шестидневной войне. «Ты подписала ему!» — рыдает отец. «Из-за тебя он оставил дом! — вопит она. — Нацист! Капо!» Я реагирую на эти проклятья и брань приступами рыданий. Отец бродит по дому, бьется головой о стены, пытается воткнуть хлебный нож себе в сердце, швыряет тарелки с едой на пол. Я отказываюсь встать и отправиться на работу. Профессор Вайнфельд взвешивает возможность временной госпитализации.
Подавленное состояние прогрессирует, я погружаюсь в пропасть удушающего дурмана, лишающего меня возможности улыбнуться. Цвета тускнеют, на лицо наползает маска различных оттенков серого. Звуки существуют: радио, телевидение, рычание проезжающих под окнами автобусов, голоса людей, возгласы «Что слышно? Всего хорошего! До свиданья!». Но все это с трудом проникает сквозь мутную стеклянную завесу, которая выхолащивает звук и превращает его в нечто настолько скудное и незначащее, настолько утомительное, что лучше бы и вовсе не слышать.
Я сную по университету, чересчур часто забегаю в отдел копирования учебных материалов, копаюсь в книгах по истории, литературе, философии. Меня знают там, читать я не могу, буквы мельтешат и скачут перед глазами, но готов обменяться несколькими фразами со знакомыми.
Я среди людей. Тут реально существуют: подполковник Авнер, днем несущий службу в армии, а в вечерние часы изучающий историю; Юсуф Мааджна, студент из Умм-эль-Фахма, который живет в общежитии и читает Цицерона в переводе на арабский (ливанское издание); Биби Беркович, альбинос, пишет диссертацию о спортивных играх в Древнем Риме; Амнон Бен-Арци, активист движения «Компас», добивается освобождения отказывающихся нести воинскую службу, пьет много пива и приударяет за замужними женщинами. Я тоже реально существую здесь — студент второго курса исторического факультета, девятнадцати лет, кареглазый длинноносый шатен, рост средний, очки с толстыми линзами в коричневой пластиковой оправе, кордовые брюки, всем своим обликом напоминает еврейских юношей из Польши двадцатых-тридцатых годов. Мой акцент, смесь русского, румынского и идиша, выдает мою чуждость. Я знаю, что мой язык — это язык изгнания, и не только из-за акцента, но и из-за особой его мелодии, ритма, а также острот, которые я отпускаю, и вообще присущей мне манеры шутить. Идиш, средство общения с родителями, проступает во всем.